Север

11 июля, 18:50. Квартира. Вечер. Лакмус с трудом вытащил ключ из заевшего замка и ввалился в прихожую, скидывая на пол рюкзак, пропахший потом и пылью с летней подработки. В квартире стояла гробовая тишина, и это означало лишь одно — Север, наконец, спит. Проходя в кухню, чтобы налить воды, он застыл на месте. На обеденном столе, под косым лучом заходящего солнца, лежал раскрытый дневник в темно-синей обложке. Он был развернут на свежей, только что исписанной странице. Никакой записки, никакого предупреждения. Он просто лежал там, как молчаливый, но оглушительный вызов. Лакмус медленно, почти не дыша, подошел к столу. Его пальцы, испачканные краской, дрожали, когда он провел ими над хрупкой страницей, не решаясь прикоснуться. Текст, написанный знакомым угловатым почерком, гласил: «Лакмус, если ты это читаешь — я всё рассчитал. Ты пришёл в 18:47, я выпил снотворное в 18:30. У тебя есть ровно час, чтобы решить: сжечь эту тетрадь или узнать, какой я на самом деле. Я не жалею, что прыгнул. Жалею, что выжил. Но сейчас... Мне интересно, что будет дальше. Интересно впервые за долгие месяцы. Ты виноват. Ты оставил мороженое на тумбочке. Ты смеялся над моими дурацкими шутками. Ты облизывал мне живот, хотя это было отвратительно. Ты запер балкон, но оставил дверь в свою комнату открытой. Я всё ещё хочу умереть. Но теперь мне интересно, сколько ещё таких глупостей ты придумаешь, чтобы я передумал. — Север» Лакмус стоял над страницей не двигаясь, пока старые настенные часы в гостиной отбивали свои мерные тик-так, тик-так. Он смотрел на слова «я всё ещё хочу умереть», и они не вызывали в нем прежнего леденящего ужаса. Теперь они были просто констатацией факта, частью сложного уравнения, которое они вместе пытались решить. Он не схватил тетрадь, чтобы швырнуть ее в огонь. Вместо этого он взял ручку, лежавшую рядом, и четко, своим твердым почерком, вывел внизу страницы: «Завтра берём клубничное. Сопливое. Как ты ненавидишь. — Л.» Он аккуратно закрыл тетрадь, положил ее обратно на то же место и прошел в гостиную. Север спал на диване, завернувшись в одеяло, его дыхание было ровным и глубоким под действием снотворного. Лакмус подошел и осторожно поправил одеяло, натянув его на его плечо. На прикроватной тумбочке лежала пустая блистерная упаковка от снотворного — обычная, не смертельная доза — и рядом, обернутая в фольгу, половина плитки горького шоколада.

***

14 июля, 12:10. Гостиная. Воскресенье, полдень. Звонок в дверь прозвучал как сигнал тревоги. Север, до этого момента лежавший на ковре с книгой и выглядевший разбитым, мгновенно преобразился. Его плечи расправились, взгляд стал ясным, а голос, только что хриплый, зазвенел неестественной бодростью. — Мама, пап! — он распахнул дверь, широко и тепло улыбнулся, обнял мать за плечи и похлопал отца по спине. — Не волнуйтесь вы так! Всё заживает просто отлично, даже врач в прошлый раз удивился, как быстро я восстанавливаюсь! Лакмус, стоя на кухне и готовя чай, сжимал кружку так, что пальцы белели. Он наблюдал, как Север с артистичным блеском в глазах лихо закатывает рукав футболки, демонстрируя желтеющую гематому на локте. — Видите? Уже почти прошло! Напоминает осенний лист, правда? — он весело подмигнул отцу. Мать, Лайла, радостно ахнула, вытирая украдкой слезу, а отец, Карлос, одобрительно хмыкнул, глядя на сына. Никто из них не заметил, как: Его пальцы мелко дрожали, когда он ставил на стол чашки. Он аккуратно обходил яркое солнечное пятно на полу возле дивана — то самое место, где вчера вечером он сидел, сжавшись в комок и пытаясь заглушить приступ паники. Его смех, слишком громкий и частый, иногда срывался на полтона выше, выдавая нервное напряжение.

13:45

Гости собирались уходить, обуваясь в прихожей, пообещав вернуться на следующей неделе. Лакмус молча мыл посуду, когда на кухню зашел Север. Он взял сухое полотенце и начал вытирать тарелки. Их плечи ненадолго соприкоснулись в тесном пространстве. — Как ты? — тихо, почти беззвучно, спросил Лакмус, не глядя на него. Север улыбнулся, глядя на свое отражение в блестящей поверхности тарелки. — Отлично. Видел же, как я их развеселил? Но его спина, прямая и уверенная минуту назад, теперь была напряжена, как тетива натянутого лука.

13:57

Когда за родителями закрылась дверь подъезда, Север повернулся, прислонился спиной к своей входной двери и медленно сполз по ней на пол. Вся маска мгновенно осыпалась, и его глаза, еще секунду назад сиявшие, стали пустыми и тусклыми. — Всё, — прошептал он, уронив голову на колени. — Цирк окончен. Можно выдохнуть. Лакмус, не говоря ни слова, прошел на кухню и вернулся с полным стаканом прохладной воды и плиткой того самого горького шоколада. Он протянул ему и то, и другое. Север сначала взял стакан, сделав несколько жадных глотков, а потом развернул шоколад и отломил большой квадрат. Это был их молчаливый ритуал, их код, означавший: «Я вижу тебя. Я знаю, как тебе тяжело. Держись».

***

16 июля, 14:30. Кабинет невролога. Север сидел на жесткой кушетке, застеленной одноразовой бумажной простыней, и сжимал ее край в кулаке так, что бумага смялась и порвалась. Его колени подрагивали мелкой, неконтролируемой дрожью, но лицо оставалось спокойным, даже слегка скучающим, взгляд был устремлен в окно. Врач, мужчина лет пятидесяти с усталыми глазами, медленно просматривал свежие рентгеновские снимки, постукивая грифелем карандаша по столу. — Ребра срослись практически идеально. Гематомы рассасываются, остаточные явления в норме. — Его взгляд скользнул с снимков на тонкие запястья Севера, а затем пристально уставился ему в глаза. — Но как у вас со сном? Беспокоит что-то? Север растянул губы в легкой, ленивой улыбке и небрежно закинул ногу на ногу, изображая полное расслабление. — Как у младенца, доктор. Сплю по десять часов кряду, даже не просыпаюсь. Это была наглая, отчаянная ложь. Еще вчера ночью он метался в постели, зажав уши ладонями, пока Лакмус не вошел в комнату и не обнял его со спины, крепко прижав к своей груди, чтобы остановить сотрясающую все тело дрожь. Врач отложил медицинскую карту в сторону, сложил пальцы домиком и посмотрел на Севера поверх очков. — Север. Давайте не будем. Мы с вами оба прекрасно понимаем, зачем вы на самом деле здесь находитесь. Тишина в кабинете стала густой и давящей. Фальшивая улыбка сползла с лица Севера, как маска. — Я не хочу обратно в дурку, — выдохнул он, и в его голосе впервые прозвучала голая, ничем не прикрытая усталость. — Только не это. — Я и не собираюсь вас туда отправлять. Пока нет. — Врач говорил спокойно. — Но если у вас снова возникнет желание спрыгнуть с балкона... — Я не прыгну, — резко перебил его Север. — Почему? — доктор мягко настаивал. Север отвел взгляд в окно. Внизу, на улице, возле входа в поликлинику, он увидел знакомую фигуру. Лакмус бесцельно кружил по тротуару, раз за разом поднимая голову и вглядываясь в окна верхних этажей. — Потому что... — Север медленно перевел дух. — ...я обещал другу попробовать фисташковое мороженое. А он ждет отчета. Врач кивнул, что-то быстро записал в карту, а затем вырвал из рецептурного бланка и протянул ему. — Хорошо. Вот ваше лечение. Антидепрессанты, стартовая доза. И обязательная физическая активность. Хотя бы прогулки по полчаса в день. Север взял хрустящий листок, не глядя скомкал его и засунул в карман джинсов. — Спасибо, — буркнул он, уже направляясь к выходу.

15:10

Лакмус, заметив выходящего Севера, быстро затушил свою нервную электронную сигарету и почти побежал ему навстречу. — Ну что? Как всё прошло? Что сказал? Север достал из кармана смятый рецепт, развернул его и показал Лакмусу. Помимо стандартных строк о лекарстве, внизу, убористым врачебным почерком, было дописано: 1. Сертралин, 50 мг, 1 раз в день. 2. Мороженое, 1 порция/день, любой вкус, кроме клубничного. Лакмус схватил его за шею, притянул к себе и громко, с облегчением рассмеялся. — Вот видишь! А ты тут трясся, как осиновый лист! Я же говорил, что всё будет в порядке! Север не отвечал и не отстранялся. Его пальцы, бледные и холодные, сами собой вцепились в рукав куртки Лакмуса, цепко и крепко, словно в единственный якорь, удерживающий его в этом мире.

***

19 июля, 03:17. Балкон. Тишину ночи прорезал скрип поворачивающегося в замке ключа. Звук был тихим, но в предрассветной мгле он прозвучал громко, как выстрел. Север, дрожа от холода и внутреннего напряжения, притащил из гостиной легкий пуф, укутался с головой в большой шерстяной плед — тот самый, в котором Лакмус неделю назад носил ему чай, когда у него от панической атаки тряслись руки так, что он не мог удержать кружку. В его пальцах затрещала зажигалка, и яркая точка осветила бледную кожу. Он сделал первую затяжку и тут же закашлялся — он всё еще не умел курить, и дым обжигал легкие. За его спиной раздался мягкий скрип открывающейся балконной двери. В проеме стоял Лакмус, его волосы были взъерошены, а глаза прищурены от яркого света зажигалки и остатков сна. — Ты... обязан будить меня. Как мы договаривались. — его голос был хриплым. Север не оборачивался, выдыхая струйку дыма в сторону ночного неба, усыпанного звездами. — Не хотел. Ты вчера почти не спал, я слышал. Лакмус, не говоря ни слова, опустился рядом на холодный бетонный пол, взял у него из рук сигарету и спокойно, со знанием дела затянулся. — Ну и? — спросил он, возвращая сигарету. — Что случилось? — Ничего особенного. — Север пожал плечами. — Просто дышать иногда тяжело. Мысли... знаешь. Лакмус кивнул, словно это было совершенно нормальное объяснение в три часа ночи. Он аккуратно потушил сигарету о бетон, а затем снял с своей ноги теплый шерстяной носок (явно грязный, с протертой дыркой на большом пальце) и сунул его Северу в руку. — Держи. Залог. Взамен того ключа. Север фыркнул, но не выронил носок, сжимая его в ладони. — Идиот. Они сидели молча, прижавшись друг к другу плечами, греясь в скудном тепле одного пледа, и смотрели, как черный бархат неба на востоке постепенно начинал светлеть, превращаясь в темно-синий, а затем в лиловый. Они не говорили о главном — о страхе, о таблетках, о будущем. Вместо слов было это совместное молчание, и того, что где-то там, впереди, наступает утро, было уже достаточно большим чудом.

***

Утро. Север резко подскочил на кровати, будто его дёрнули за невидимые верёвки, привязанные к телу. В груди вспыхнула острая, обжигающая боль, которая пронзила рёбра и сжала лёгкие стальным обручем. Он схватился за живот, его пальцы впились в кожу, будто он пытался физически удержать что-то внутри, не дать себе развалиться на части. Дышать. Надо просто дышать. Но воздух не шёл, горло сжималось в спазме, а в глазах поплыли круги от нахлынувших слёз. Он свалился набок, уткнувшись лицом в подушку, чтобы заглушить собственный стон. Телефон лежал рядом, но он знал — Лакмус пришлёт своё первое сообщение только через час, стандартное «Как ты?», а потом будет работать около четырех часов, и дома он окажется не раньше четырёх. Слишком долго. Слишком одиноко. Собрав последние силы, Север сполз на пол и пополз к ванной, цепляясь за стену и оставляя на обоях влажные следы от ладоней. Он достал последний кусок льда из морозилки, намочил полотенце и проглотил последнюю таблетку от судорог. Прижав ледяной ком к рёбрам, он сжал зубы, чтобы не закричать. В зеркале перед ним отражалось бледное, искажённое болью лицо, мокрое от слёз и пота. Он просидел так целый час, пока лёд не растаял, пока боль не притупилась до терпимой ноющей тяжести, а дыхание не выровнялось. Потом он дополз обратно до кровати и рухнул на неё, уставившись в потолок пустым взглядом. Телефон на тумбочке тихо завибрировал: Лакмус (11:45): Скоро буду. Купил пельмени. Север не ответил. Он лежал неподвижно, чувствуя, как остатки боли медленно отступают, оставляя после себя лишь гулкую пустоту. Но через пять минут его пальцы всё же потянулись к экрану.

Север (11:50):

Захвати мороженое.

15:48

Перо дёргалось в его пальцах, оставляя на странице рваные, торопливые буквы, которые расползались в кляксы, будто спешили сбежать раньше, чем он закончит. Текст: «Лакмус, если ты это читаешь — значит, я опять не смог сказать вслух. Сегодня утром было так больно, что я подумал: «Вот и всё. Конец». Но потом я вспомнил про твои дурацкие замороженные пельмени и почему-то решил подождать. Всего лишь пельмени. До смешного мало, чтобы жить. Какой же я идиот. Я не знаю, зачем ты всё это терпишь. Наверное, ты тоже законченный идиот. Но если ты до сих пор не сбежал — может, и правда когда-нибудь «всё будет хорошо»? Хотя бы настолько, чтобы доесть это мороженое до конца. — С.» Он швырнул ручку на стол, с силой захлопнул дневник и засунул его под стопку книг по философии — туда, где Лакмус, проверяющий его укрытия, точно будет искать. В этот момент в подъезде раздались знакомые шаги, а затем — звяканье ключей в замке. Север швырнулся на диван, приняв небрежную позу, и нарочито громко зевнул: — Ну чё, пельмешки-то где? Я тут с голоду помираю!

00:10

Дневник лежал раскрытым на столе, его страницы были взъерошены, будто их листали в лихорадочной спешке или с отчаянием. Новая запись, написанная тем же нервным почерком: «Лакмус, Останься. Не уходи. Никогда. Обними меня так крепко, чтобы я почувствовал свои кости, прижми к себе, а потом... потом поцелуй. Ты желаешь этого, я вижу. А я... я не могу противиться, даже если бы захотел. Я видел, как ты смотришь на мои шрамы — не с отвращением или жалостью, а с какой-то странной, непонятной нежностью. Как будто они тебе дороги, потому что это часть меня. Ты такой идиот, Лакмус. Самый большой идиот на свете. Если ты прочтёшь это — сделай вид, что не видел. Или не делай. Я всё равно потом буду притворяться, что не писал этого. Буду шутить и отнекиваться. Но если завтра утром ты обнимешь меня на секунду дольше обычного... я, наверное, не оттолкну. — С.» Рядом с подписью, в углу страницы, остался размазанный кляксой вопросительный знак, будто автор долго колебался, прежде чем поставить окончательную точку. Признание было вымученным, неловким, но это было первое честное слово о том, чего он на самом деле хочет, а не просто в чём нуждается.

***

Лакмус, вернувшийся с утренней пробежки, застал Севера за поеданием остатков вчерашних пельменей. Влажность от душа еще витала в воздухе. Не говоря ни слова, Лакмус подошёл к нему со спины, обхватил его за плечи и прижал к своей груди, как делал это в ночные часы паники. Но на этот раз объятие длилось дольше. На несколько секунд, которые показались вечностью. Север замер с вилкой в руке, его спина на мгновение напряглась, а затем так же внезапно расслабилась. Он не оттолкнул его. Он просто опустил вилку и прикрыл глаза, позволив этому молчаливому ответу говорить за себя. — Клубничное мороженое кончилось, — произнёс Лакмус наконец, его голос прозвучал прямо над ухом Севера, тихо и спокойно. — Придётся тебе терпеть фисташковое. — Ненавижу фисташковое, — выдохнул Север, но не сделал ни малейшей попытки высвободиться из объятий. — Знаю, — ответил Лакмус, и его губы на мгновение легко коснулись его височной кости, почти незаметно, будто случайно. — Но это полезно для твоего морального облика. И в этом абсурдном утреннем ритуале, среди запаха пельменей и влажного воздуха, висело их новое, хрупкое и ничем не скреплённое обещание. Дневник лежал на своём месте, и оба знали, что вечером в нём появится новый ответ.

***

21 июля, 12:10. Кухня. Полуденное солнце резкими бликами отражалось в столешнице и лезвиях ножей, торчащих из деревянной подставки. Север с размаху ударил кулаком по столу, заставив задребезжать посуду. Его голос, сорванный и хриплый, рвался из горла, словно плохо зашитая рана. — Надоело! Надоело просто терпеть! — выкрикнул он, и его взгляд, дикий и неуправляемый, метнулся к блестящим лезвиям. — Сделай со мной хоть что-нибудь, Лакмус, или я... или... Он не договорил, но угроза висела в воздухе, прозрачная и острая, как сталь перед ним. Лакмус стоял в дверном проеме, его лицо было неподвижной маской, но глаза пылали сдержанной яростью и болью. — Иначе что? — спросил он так тихо, что слова едва долетели до Севера. Тот резко рассмеялся — звук был коротким и сухим, как выстрел. — Иначе я снова попробую уйти. Но вот в чем загвоздка... — он сделал шаг вперед. — Мне стало интересно, что ты сделаешь, чтобы остановить меня, на этот раз. Тишина снова сгустилась между ними, напряженная и звенящая. Лакмус медленно переступил порог кухни. Он не смотрел на острый нож, на который пялился Север. Вместо этого он взял старый, тупой кухонный нож с широким лезвием, которым обычно резали хлеб. — Ты прав, — произнес он спокойно, поворачивая нож и протягивая его Северу рукоятью вперед. — Мне тоже надоело. Он протянул ему нож. — Режь меня вместо себя. Или целуй. Выбирай. Север замер, его дыхание застряло в горле. Глаза бегали от лица Лакмуса к тупому лезвию и обратно. Казалось, время остановилось. Затем, почти на автомате, он медленно взял нож из его руки. Но вместо того, чтобы направить его на Лакмуса или на себя, он развернулся и поставил его на верхнюю полку шкафа, туда, где не мог дотянуться без стула. Север вцепился в воротник так, что костяшки его пальцев побелели. Они дрожали — от ярости, от долго сдерживаемого отчаяния, от невыносимого облегчения. — Ненавижу тебя, — выдохнул он ему в губы, и это наконец-то прозвучало так, как должно было звучать все это время: «Я не могу без тебя». Их губы столкнулись — не было в этом ни нежности, ни осторожности. Это было столкновение, лобовая атака, как встреча двух поездов на полном ходу. Лакмус не сопротивлялся и не отступал. Его руки резко схватили Севера за бедра, он приподнял его и с силой прижал к краю кухонного стола. Опрокинутый стакан с водой с грохотом упал на пол, разбиваясь вдребезги. Но им было наплевать. Абсолютно. Их поцелуй был: Зубы, царапающие губы, потому что Север не умел целоваться, а Лакмус был слишком зол, чтобы его учить. Руки, впивающиеся в кожу — Север цеплялся за спину Лакмуса, его ногти впивались в плечи, оставляя красные полумесяцы. Солоноватый вкус крови — кто-то из них прикусил губу, и теперь они делили эту боль поровну, как делили все последние месяцы. Север оторвался, его грудь бурно вздымалась, он уронил лоб на плечо Лакмуса, пытаясь отдышаться. — Ты... чертов... садист... — он выговаривал слова между короткими, прерывистыми вдохами. — Заставил меня... просить... Лакмус в ответ прикусил его мочку уха, наслаждаясь тем, как все тело Севера вздрагивало от этого жеста. — Ты не просил, — поправил он его, его голос был низким и густым. — Ты требовал. Ультиматумом. Помнишь? Они не разговаривали потом. Они просто сидели на холодном кафельном полу среди мокрых осколков стекла, прислонившись спиной к фасадам кухонных шкафов. Север, все еще дрожа, медленно поднял руку и прижал ладонь к кровоточащей нижней губе Лакмуса, пытаясь остановить кровь. Лакмус не отстранился, лишь прикрыл глаза. Через несколько минут Лакмус нашел тот самый тупой хлебный нож, валявшийся на полу, куда он упал с полки. Он поднял его, посмотрел на лезвие, а затем забросил его обратно на верхнюю полку, туда, где он и лежал. — Шутка ли, — прокомментировал он хрипло, — теперь нам есть чем заняться и без этого.

02:47

При свете настольной лампы Север открыл дневник. Его перо скользило по бумаге, оставляя след чернил, таких же темных, как и его мысли. Текст: «Лакмус, Я до сих пор ненавижу тебя. Каждую клетку твоего спокойного, упрямого, терпеливого тела. Ненавижу за то, что ты не сбежал. За то, что заставил меня дожить до сегодняшнего дня. За то, что в ответ на мой нож ты предложил свои губы. Но, кажется... эта ненависть — мой единственный кривой, уродливый способ сказать тебе "не уходи". Потому что если ты уйдешь, мне придется снова остаться наедине с этой пустотой. А с тобой, даже если мы будем рвать друг друга в клочья, по крайней мере, будет больно не так одиноко. — С.» Он закрыл тетрадь, положил ее на тумбочку и потушил свет. В темноте он чувствовал вкус крови на своих губах и понимал, что это, возможно, самый честный поцелуй в его жизни.