Шрам к шраму

Глава 13. Трещина Идиллия длилась два месяца. Слишком долго. Полина, всю жизнь ожидавшая подвоха от судьбы, чувствовала нарастающую тревогу. Слишком всё было хорошо. Слишком гладко. Ирина почти переехала к ней, оставив свой пентхаус пылиться в одиночестве. Они завтракали вместе, иногда ужинали, их жизнь обрела ритм, странный, но свой. Именно в этот момент судьба, как и следовало ожидать, нанесла удар. Но не с той стороны, откуда его ждали. Полина возвращалась с ночного дежурства. Было шесть утра, город только просыпался. Телефон завибрировал — сообщение от сестры, с которой они не общались года три. Короткое и безразличное: «Маме плохо. Инсульт. В больнице №4». Полина замерла у своей машины, сжимая телефон в руке. Холодная волна покатилась от макушки до пят. Мама. С которой у неё не было ничего общего, кроме обид и молчания. Та самая мама, которая не приняла её «странностей» — коротких волос, татуировок, выбора профессии, а потом и вовсе отказалась понимать её жизнь. Она села в машину и поехала, не включая музыку, не думая ни о чём. Просто ехала, чувствуя, как внутри всё пустеет. В больнице её встретила сестра, Лиза. Они были похожи, но Лиза выбрала другую жизнь — мужа, двоих детей, работу бухгалтером. Между ними пролегла пропасть. — В палате интенсивной терапии, — сказала Лиза без предисловий. — Врачи говорят, шансы fifty-fifty. Вторая часть мозга может не выдержать. Полина кивнула, глядя куда-то мимо сестры. Она прошла в палату. Мать лежала, опутанная трубками и проводами, маленькая и седая. Её лицо, обычно строгое и недовольное, сейчас было безмятежным и старым. Полина села на стул у кровати и смотрела на монитор, где прыгала кривая сердечного ритма. Она ждала, что почувствует что-то — боль, страх, тоску. Но внутри была только пустота и холод. Как будто кто-то выключил свет. Она просидела так несколько часов, пока её не сменила Лиза. Выйдя из больницы, Полина села в машину и только тогда позволила дрожи пройти по телу. Она схватилась за руль, костяшки побелели. Она поехала не домой, а в бар. Было восемь утра, Лёха как раз открывался. — Полина? Что случилось? — он сразу понял по её лицу. — Мать. Инсульт, — коротко бросила она, прошла за стойку и налила себе виски. Рука дрожала, и она расплескала немного. Лёха молча наблюдал, как она залпом выпивает и наливает ещё. В этот момент зазвонил телефон. Ирина. Полина посмотрела на экран и сбросила вызов. Она не могла говорить. Не сейчас. Она провела в баре весь день, отключив телефон. Пилила Лёху за неправильно расставленные бокалы, хамила случайно зашедшему поставщику, потом замолкала и просто смотрела в стену. Она пыталась вызвать в себе хоть каплю тепла к матери, но натыкалась только на старые, затвердевшие обиды. На слова «тебе надо быть нормальной», «посмотри на себя», «что люди подумают». Вечером, когда бар наполнился народом, Полина ушла в подсобку и наконец включила телефон. Десяток пропущенных от Ирины. Сообщения. Сначала спокойные, потом встревоженные. «Где ты? Всё в порядке?» «Полина, выйди на связь, я волнуюсь.» «Я звоню в больницу, тебя там нет. Что случилось?» Последнее сообщение было часовой давности: «Я еду к тебе домой. Если ты там, не закрывай дверь.» Полина вздохнула. Ей не хотелось никого видеть. Но прятаться было бесполезно. Она приехала домой. Ирина сидела на лестничной площадке, поджав ноги. Увидев Полину, она вскочила. — Боже, где ты была? Я чуть с ума не сошла! — В баре, — Полина прошла мимо нее, открывая дверь. — Работала. — Врешь, — Ирина вошла следом. — Лёха сказал, что ты там с утра и была не в себе. Что случилось? Полина скинула куртку и прошла на кухню, чтобы налить воды. Руки всё ещё дрожали. —Ничего особенного. Мать в больнице. Инсульт. Ирина замерла в дверном проеме. —Полина... Я... Я не знала. Почему ты мне не сказала? — А зачем? — Полина повернулась к ней, и её голос прозвучал резко, почти враждебно. — Чтобы ты принесла ей корзинку с фруктами? Она в коме, Ирина. Ей уже ничего не нужно. — Но тебе нужно! — Ирина сделала шаг вперед. — Тебе плохо. Я вижу. — Всё нормально, — Полина отставила стакан. — Просто устала. — Не ври мне! — голос Ирины дрогнул. — Я же вижу! Ты вся на нервах. Дай мне помочь. — Чем? — Полина рассмеялась, и звук вышел горьким. — Ты что, вернёшь время вспять и сделаешь так, чтобы она меня понимала? Или чтобы я её любила? Ничего нельзя сделать. Ничего! Последние слова она почти выкрикнула. Внутри всё клокотало — гнев, боль, беспомощность. Ирина смотрела на неё с болью в глазах. —Я не могу это исправить. Но я могу быть с тобой. Позволь мне быть с тобой. — Я не хочу, чтобы ты меня видела такой, — прошептала Полина, отворачиваясь. — Какой? Живой? Чувствующей? — Ирина подошла и обняла её сзади, прижавшись щекой к её спине. — Ты не должна быть всегда сильной. Не со мной. Полина застыла. Её спина была напряжена, каждое мышца кричала о том, чтобы оттолкнуть, защититься. Но тепло тела Ирины, её тихое, ровное дыхание понемногу растопляли лёд внутри. — Я... я не знаю, что чувствовать, — с трудом выговорила Полина. — Я должна плакать? Или злиться? Я ничего не чувствую. Только пустоту. — Может, это и есть твоя боль, — тихо сказала Ирина. — Пустота. Полина медленно повернулась в её объятиях и прижалась лбом к её плечу. Она не плакала. Слёзы не приходили. Но дрожь, наконец, стала утихать. — Ладно, — выдохнула она. — Ладно. Они стояли так посреди кухни, в темноте, и Полина впервые за весь день чувствовала что-то, кроме ледяного одиночества. Она чувствовала руки Ирины на своей спине. Её дыхание. Её присутствие. Это не решало проблем. Мать всё ещё была в коме. Боль и обиды никуда не делись. Но в этой всепоглощающей тьме появилась маленькая точка опоры. Тёплая, живая, настоящая. И Полина поняла, что это, возможно, и есть самое страшное — позволить кому-то видеть тебя сломанным. И самое необходимое. Полина стояла в предоперационной, с силой втирая в руки антисептический раствор. Резкий запах хлоргексидина заполнял ноздри, вытесняя все остальные запахи. Сегодня у неё была сложная, почти ювелирная работа — реплантация кисти. Молодой парень, механик, угодил рукой в работающий двигатель. Кисть висела на лоскуте кожи и нескольких уцелевших сухожилиях. Идеальные условия для того, чтобы с головой уйти в работу и забыть обо всём. О матери, лежащей в реабилитационном центре с пустым взглядом. О Ирине, которая в последние дни смотрела на неё с немым вопросом. О той стене, которую Полина снова возводила между ними, не в силах остановиться. Она вошла в операционную. Пациент уже был под наркозом. Его рука, вернее, то, что от неё осталось, лежала на специальном столике, освещённая яркими лампами. Хирург-травматолог Савельев, её ассистент, уже ждал. — Ну, Полина Викторовна, — сказал он, кивая на жутковатую конструкцию из плоти и металла. — За работу. Собрать «Лего» посложнее будет. Полина кивнула, не глядя на него. Она надела лупы — оптические очки, увеличивающие поле операции в несколько раз. Мир сузился до разорванных сосудов, раздробленных костей, повреждённых нервов. — Пинцет, — её голос прозвучал ровно, без эмоций. Она начала с очистки раны — удаляла размозжённые ткани, инородные тела, промывала антисептиком. Каждое движение было выверенным, точным. Здесь не было места сомнениям, страху, обиде. Здесь был только алгоритм. Знание. Навык. — Игла-держатель, шовный материал 8.0, — она начала сшивать сосуды. Это была самая тонкая работа. Под увеличением крошечные иглы и нити тоньше волоса выглядели огромными. Она соединяла артерии, вены, обеспечивая кровоснабжение. Пальцы не дрожали. Они никогда не дрожали за операционным столом. Час. Два. Время в операционной текло иначе. Оно измерялось не минутами, а количеством сшитых структур. Полина погрузилась в свой мир — мир анатомии, где всё логично, где за действием следует результат. В этом мире не было матерей, не принимающих своих дочерей. Не было женщин, от которых хочется бежать, потому что их близость обнажает все твои страхи. — Нерв, — сказала она, находя концы разорванного срединного нерва. — Микроскоп. К операционному столу подкатили микроскоп. Теперь увеличение было ещё больше. Нерв выглядел как пучок тончайших белых нитей. Соединить их — всё равно что сшить распущенный канат, волокно к волокну. Она работала молча, полностью сосредоточившись. Савельев и операционная сестра без слов подавали ей нужные инструменты. Они были слаженным механизмом. И вот, в самый разгар работы, когда она сшивала сухожилия сгибателей, в её сознании вдруг всплыл образ. Не матери. Ирины. Ирина вчера вечером. Она стояла на кухне и смотрела на Полину, которая в сотый раз отмахивалась от разговора. «Я не давяю, — тихо сказала Ирина. — Я просто хочу знать, что ты чувствуешь. Даже если это ничего». «Я чувствую, что мне нужно побыть одной», — ответила Полина, глядя куда-то мимо неё. Она видела, как дрогнуло лицо Ирины. Как боль мелькнула в её глазах. Но та лишь кивнула. «Хорошо. Я поняла». И ушла в спальню. Не хлопнув дверью. Не устраивая сцены. Просто ушла. И эта её тихая покорность ранила сильнее истерики. — Полина Викторовна? — голос Савельева вывел её из оцепенения. — Всё в порядке? Она моргнула, возвращаясь в реальность. Её пальцы всё так же уверенно держали иглодержатель. Шов был ровным, точным. — Всё в порядке, — буркнула она. — Продолжаем. Но что-то внутри сломалось. Защитный барьер, который она возводила вокруг себя все эти недели, дав трещину. Она смотрела на разорванные ткани, которые сшивала в единое целое, и думала о себе. О своих чувствах, которые она пыталась «ампутировать», как некротизированную ткань. О боли, которую пыталась иссечь. Но чувства — не плоть. Их нельзя просто вырезать и выбросить. Они, как повреждённый нерв, продолжают посылать сигналы, даже будучи разорванными. Операция подходила к концу. Кисть была пришита, кровоток восстановлен. Теперь всё зависело от того, приживётся ли она, не разовьётся ли некроз. Полина сняла лупы. Шея затекла, спина ныла. Она чувствовала не удовлетворение, а пустоту. Ту самую, которую пыталась заполнить работой. — Отличная работа, Полина Викторовна, — Савельев снимал перчатки. — Ювелирно. Она лишь кивнула и вышла из операционной. Ей нужно было принять душ, сменить халат, заполнить документацию. Но вместо этого она прошла в пустую ординаторскую, села на стул и уставилась в стену. Она думала о Ирине. О том, как та пыталась до неё достучаться. Не с помощью слов — они с словами были всегда на ножах. А с помощью молчаливого присутствия. Готовности просто быть рядом. Даже когда Полина становилась колючей, как дикобраз. Ирина, которая боялась темноты, но не боялась её тьмы. Ирина,которую все считали сильной, но которая позволяла себе быть слабой с ней. Ирина,которая подарила ей машину, но чей самый ценный подарок было простое «я здесь». И Полина поняла, что она делает. Она калечит их. Не нарочно. Не со зла. А потому что не умеет иначе. Потому что её научили, что боль нужно переживать в одиночку. Что просить о помощи — стыдно. Что быть уязвимой — опасно. Она вспомнила свою операцию. Анастомоз — соединение двух концов. Чтобы ткань жила, концы должны быть идеально сопоставлены. Чисто срезаны. И сшиты с минимальным натяжением. А что она делала? Она рвала живую ткань их отношений. Оставляла рваные, кровоточащие края. И ждала, что всё само как-нибудь срастётся. Она достала телефон. На экране — последнее сообщение от Ирины, отправленное три часа назад. «Привезу ужин? Или тебя не будет?» Просто. Без упрёков. Давая ей пространство, но напоминая о себе. Полина набрала сообщение. «Буду. Жди меня дома.» Она отправила его, не дав себе передумать. Потом встала, пошла в душ, а затем — заполнять историю болезни. Но теперь её движения были другими — более осознанными, менее автоматическими. Когда она вечером открыла дверь своей квартиры, оттуда пахло едой. Не ресторанной, а домашней. Ирина стояла на кухне, помешивая что-то в кастрюле. На ней были её простые джинсы и футболка Полины, которая сидела на ней мешковато. — Я не уверена, что это съедобно, — предупредила Ирина, услышав её. — Но я пыталась. Полина подошла к ней и обняла сзади. Прижалась лицом к её спине. Она чувствовала, как Ирина замерла от неожиданности. — Всё в порядке? — тихо спросила Ирина. — Нет, — честно ответила Полина. — Но будет. Она отпустила её, подошла к раковине и начала мыть руки с тем же сосредоточенным видом, с каким делала это перед операцией. — Сегодня я пришивала кисть, — начала она, не оборачиваясь. — Рука попала в двигатель. Всё было разорвано. Сосуды, нервы, кости. Ирина молча слушала. — Я сшивала нерв под микроскопом, — продолжала Полина, вытирая руки. — Это тончайшая работа. Если сделать неидеальный шов, нерв срастётся с рубцовой тканью. Рука будет жива, но чувствительность не вернётся. Или вернётся боль. Она повернулась и посмотрела на Ирину. —Я думала о нас. О том, что я делаю с нами. Я оставляю рваные края. И жду, что всё само заживёт. Но так не бывает. Ирина смотрела на неё, и в её глазах не было понимания — оно пришло бы, если бы Полина говорила о своих родителях. Была только концентрация. Внимание к тому, что говорит Полина. К её боли, которую та наконец показывала, даже говоря о другом. — Что же делать? — тихо спросила Ирина. — Нужно очистить рану, — сказала Полина. — И аккуратно сшить. Край к краю. Без натяжения. Она сделала паузу. —Мне нужно... мне нужно научиться не рвать. А сшивать. Она подошла к Ирине и коснулась её щеки. —Прости. За эти недели. За то, что я была... колючей. Ирина покрыла её руку своей. —Я не прощу, если ты продолжишь извиняться. Ты имеешь право на свою боль. На своё пространство. Я просто хочу, чтобы ты знала — я никуда не уйду. Даже если ты будешь колючей. Полина почувствовала, как в груди что-то сжимается. Не от боли. От чего-то тёплого и тяжёлого одновременно. —Я знаю. И это... страшно. — Мне тоже страшно, — призналась Ирина. — Но мы же вместе в этом страхе. Они стояли, прижавшись лбами друг к другу, и Полина чувствовала, как трещина в её стене не затягивается, а становится частью новой структуры. Более прочной, потому что честной. Ужин действительно оказался несъедобным. Но они заказали пиццу и ели её на полу, как в старые, хорошие дни. И Полина понимала, что операция ещё не закончена. Заживление — долгий процесс. Но сегодня она сделала самый важный шов. Не на теле пациента. А на своей собственной душе. И, возможно, на их общем будущем.