Нил Абрам Джостен

Рассвет Над Пеплом (Продолжение) Кенго, следуя своим чувствам, медленно раздевал Эмми. Каждое прикосновение, каждый снятый предмет одежды был для Эмми как новый удар, но в то же время… в нем было что-то, что не позволяло ему сопротивляться. *«Что я делаю? Я позволил ему… И он продолжает. Это неправильно. Так неправильно. Он – дедушка Рафаэля. Моего сына. Того, кого я считал своим сыном. Это какое-то безумие. Я должен кричать, должен его остановить. Но почему мон собственные тело так откликается? Почему я не могу оттолкнуть его?»* Кенго, раздевшись сам, прижался всем телом к нему, покрывая легкими поцелуями сначала его губы, потом шею, плавно переходя к ключицам, мир Эмми завертелся в диком, пугающем танце. *«Губы… шея… ключицы… Каждый поцелуй – это новый удар по моей реальности. Они теплые. Они нежные. И это пугает меня еще больше. Я чувствую его дыхание на своей коже, его сердцебиение, совпадающее с моим. Почему это так… успокаивает? Почему в этой бездне боли я чувствую крохотный островок… тепла? Это не может быть правдой. Это какой-то кошмар, от которого я не могу проснуться.»* Он застонал, выгибаясь навстречу прикосновениям, отвечая на них, хотя сам не понимал, почему. *«Я стону… Я отвечаю ему. Боже, я сломлен. Я позволил себе сдаться. Это не я. Это не тот Эмми, которого я знаю. Или… может быть, это тот Эмми, которого я прятал так долго? Тот, кто нуждается в утешении, даже когда это совершенно неправильно? Мое тело предаёт меня. Мой разум кричит о неправильности, но моё тело… оно ищет этого. Оно жаждет этого, чтобы заглушить боль. Как можно наслаждаться этим, когда мой мир рушится?»* Его разум был в смятении, пытаясь одновременно оттолкнуть происходящее и принять его, словно это было единственное спасение от невыносимой правды. *«Боль. Горе. Страх. И это… Это похоже на нечто другое. Что-то, чего я никогда раньше не испытывал. Эта близость с Кенго… она одновременно отвратительна и притягательна. Как я могу думать о таком, когда мой сын… когда Рафаэль… Он не мой. И этот человек, который сейчас прикасается ко мне, – это тот, кто говорит мне это. И я отвечаю ему. Это отчаяние? Или что-то ещё, что я пока не могу понять?»* Он закрыл глаза, пытаясь отгородиться от всего, но прикосновения Кенго были слишком реальны, слишком настойчивы, чтобы их игнорировать. *«Я не могу смотреть. Не хочу видеть, как я теряю себя. Но я чувствую. Чувствую всё. И эта смесь боли и… чего-то странно приятного… она сводит меня с ума. Я просто хочу, чтобы это закончилось. Или… может быть, я хочу, чтобы это только началось? Я запутался. Совершенно запутался.»* Кенго: «Не ломай его сейчас. Пусть каждая деталь придёт сама. Запомни: дыхание, глаза, жесты. Я старше, но это не ставит меня выше. Я здесь, чтобы быть опорой, не дирижёром. Медленнее. Слушай.» Эмми: «Как странно — быть здесь и не бояться. Его запах — тёплый, чуть табачный, но мягкий. Рубака на мне когда-то была чужой, а теперь её расстёгивают как страницу, которую можно читать медленно. Я боюсь потерять контроль, но боюсь ещё сильнее упустить это ощущение заботы.» Кенго провёл пальцами по линии плеча, ощутив плотность ткани, затем кожу под ней — тёплую и живую. Под его кончиками кожа чуть дрогнула; в этом было не сопротивление, а подтверждение сознания. Он остановился, взглянул в глаза Эмми и попросил подтверждение — лёгкий кивок, прикосновение пальцем к подбородку, слово «да» шёпотом. Кенго: «Да. Хватит слов, нужны прикосновения, которые говорят: я тебя вижу. Не спеши расплетать всё сразу. Пусть каждый момент будет ответом на вопрос — хочешь ли ты дальше?» Он медленно снял с Эмми рубашку: пуговицы скрипели, ткань шуршала, и эти звуки стали новой частью их разговора. Лёгкое свечение часов ласкало холодный металл на их карманных цепочках, и каждое движение отбрасывало мягкие тени на чёрный фон. Кенго не касался мест, которые могли бы быть слишком личными; он выбирал поверхность шеи, угол плеча, поясницу — зоны, где можно было читать человека, не вторгаясь в глубины. Эмми: «Его руки внимательны. Он делает паузы, как будто спрашивает не словами, а прикосновениями. Мой пульс — громче всего в ушах. Когда он целует лоб, я понимаю: это не про страсть ради страсти. Это про то, кто я в его присутствии.» Кенго наклонился и оставил серию лёгких поцелуев вдоль ключицы. Каждый поцелуй был мини-повтором — проверкой реакции: дыхание задержалось, затем выровнялось; руки Эмми расслабились чуть сильнее. Кенго видел это и позволял этому развиваться. Кенго: «Если он отстраняется — остановлюсь. Если он тянется — отвечу. Я хочу, чтобы он чувствовал, что может управлять темпом. Пусть это будет наша общая договорённость, а не молчаливое правило.» Эмми провёл пальцами по щеке Кенго, не торопясь. Было ощущение, что они читают друг друга пальцами — линию челюсти, неровность на коже, тёплую точку над ключицей. Их дыхания переплетались: сначала нерегулярно, затем ровнее, как если бы два метронома нашли общий такт. Комната наполнилась маленькими деталями: тихое шуршание простыни, притихший гул города за окном, едва различимый аромат кофе и влажного дождя. Свет от часов отмечал линии их лиц белыми полосами; в этих полосах лица были честнее, чем при любом дневном свете. — Теплее? — прошептал Кенго. — Да, — ответил Эмми, и в этом «да» было одновременно обещание и просьба. Они не стремились «завершить» сцену каким-то кульминационным действием. Важнее было усилить медленность и внимание: каждое прикосновение начиналось с вопроса, продолжалось согласием и заканчивалось паузой, чтобы дать время осмыслить. Эмми: «Мне нравится, как он слушает мой ответ. Мне не нужно изображать удовольствие — оно настоящее, потому что оно выбрано мной. Я могу остановиться и он поймёт. Это кажется редкостью, и от этого хочется держаться дольше.» К ночи их ритм стал почти монотонным: прикосновение — пауза — ответ. Они чувствовали не столько физическую потребность, сколько новую форму общения — язык, который не требовал слов, но был до краёв наполнен смыслом. Когда Кенго, наконец, прижал Эмми к себе, это было не как финальная точка, а как ещё одно предложение продолжать диалог. Они уснули, не испытывая спешки, в комнате, где чёрный цвет служил не фоном для тайны, а полотном для честности; где белые стрелки часов продолжали мерцать и напоминать: время здесь — их собственное.