We're going for a ride!

Я действительно не знал, привязался ли к Акселю. К его всегда серьезным разговорам, молчаливым, прожигающим до самого нутра взглядам голубых глаз. К его ласково-внимательному «бельчонок», которое впечаталось куда-то под ребра и до сих пор кололось, стоило мне вспомнить. Мне казалось бесконечной пыткой видеть его лицо, его красивое лицо каждый день и невозможность что-либо сделать. Теперь же, когда все карты были выброшены на стол рубашкой вниз, а трепет в груди сменился невыносимым давлением в солнечное сплетение, я ощущал себя совсем беспомощным, будто вернулся на несколько месяцев назад в прошлое. Ты уже часть этого места. Будто кто-то полоснул ножом по животу. Ты заслуживаешь чего-то хорошего, Ноэль. Сердце начало разгонять кровь быстрее, пульс неприятно стучал в висках. Сладкая, сладкая ложь. Я не заслуживал ничего, кроме той пустоты, что была и до него. Хорошее не может вот так ломать кости изнутри. Хорошее не должно ощущаться как предательство. Я не подписывался на подростковую драму. Ауч, а вот это уже больнее. На педика вроде не похож. Неугомонный мальчишка. Останься со мной. Останься. Надумал ли это все мой юношеский максимализм? Мне правда хотелось в это верить. И чтобы без дрожи в пальцах, без вечных, заданных ночью во влажную от слез подушку «почему», без тайн и беспрекословной команды, как собаке, подчиняться. Было бы так удобно все списать на возраст, на преувеличенность чувств, на неумение справляться с эмоциями и неправильную трактовку слов. Но если это максимализм, то почему от него так физически больно? Я перебирал в голове тысячи вариантов еще до того, как влюбленность в Акселя дала о себе знать. Тревожные чертята в голове всегда были готовы к тому, что игры в отцовство с бельгийским холостяком – ужасная затея. Так что назревала одна, единственно верная в нынешних реалиях мысль. Начать все с самого начала, убить в себе ту крохотную частичку прошлого, которая прячется за тысячей и одной отмазкой. Чтобы хоть раз почувствовать себя счастливым, даже если не по-настоящему. Даже если придется чем-то пожертвовать. Не переходи границы дозволенного, хорошо?

***

В фильмах все выглядело по-другому. В фильмах в машине не играл на всю машину позабытый всеми хит Rolling, мать их, Stones. В фильмах на водительском сидении, ловко подрезая недовольно гудящие автомобили, не сидел подросток-мулат с заколотыми на затылке белыми дредами. Он громко подпевал словам, хотя половину из них явно не знал, из-за чего некоторые фразы превращались в бессвязное мычание мелодии. – I hate that sadness in your eyes! But Angie, Angie…– особенно талантливо протянув последнее «Энджи», он повернулся на меня с широким оскалом. Пока его правая ладонь практически безучастно покоилась на обшитом уже потертой кожей руле, левая сжимала рукоять пистолета. «На дорогу смотри, придурок!» – хотелось крикнуть мне, когда машина опасно вильнула и покачнулась на повороте. Юноше, видимо, было глубоко плевать, ведь после очередного своего опасного маневра, он лишь хохотнул и продолжил подвывать радио, издеваясь над моими нежными барабанными перепонками. – Ain't it time we said goodbye? Yeah! – я сдержался, чтобы не закатить глаза. Как же это, сука, в тему. Щелчок предохранителя. Вот сейчас уже так смешно не было. Темные, почти черные глаза парня сощурились и внимательно оглядели меня с ног до головы. Дорога, дорога, смотри на дорогу! Мое сердце сделало тройное сальто, а по позвоночнику вниз сбежала капля холодного пота. Дуло ствола было направлено мне прямо меж глаз – в случае чего, не промахнется. Я испуганно вжался в сиденье, паника подступила к горлу с привкусом тошноты. Это конец. Перед глазами проносились обрывки воспоминаний. Школьные будни, пальцы в волосах низкой девчонки с параллели. Горячий шепот Акселя в ухо, дерьмовый вкус бельгийского кофе и неоднозначность грубых слов. Франция, дом из желтого кирпича, мамин смех, знакомая заколка в волосах. Мама. Мама. А умирать – больно? Боль не в физическом плане, не от прощания с людьми, а с самим понятием «жизнь». С сознанием. Может, поэтому религия и придумала рай и ад. Не потому, что там ждет вторая жизнь, а потому что человеческий мозг не может принять идею небытия. Лучше уж адский огонь, чем тишина. Потому что ад — это хоть что-то. А ничего — это невыносимо. Но с другой стороны...Вспомнить, каково было до рождения? Ничего. Ни темноты, ни света. Ни меня. И ведь не было больно. Не было вообще ничего. Так, может, и после будет так же? Не «больно», а просто «нет». Нет того, кто мог бы это чувствовать. Больно не умирать. Больно жить, понимая, что сейчас умрешь. Мам, а тебе было больно? Я осмелился открыть глаза. Машина все так же неслась по ночной трассе, но мир вокруг будто выцвел, стал плоским и беззвучным. В ушах стучала кровь, и я пытался выровнять дыхание. Руки тряслись так, что я сжал их в кулаки, впиваясь ногтями в ладони. В висках стучало, сердце колотилось о ребра. Окончательный пиздец. Парень смотрел на меня с интересом, как ребенок, который увидел в магазине интересную импортную игрушку. Он весело хмыкнул и прокрутил пистолет в руке, громко бросив его в уже открытый бардачок. Облегчение разлилось по телу приятной волной, унимая жестоко подскочившее давление. Я повернул голову и воздух, что застрял в легких, с шумным вздохом вырвался наружу. На переднем пассажирском сидении, с Данте на коленях (мелкий предатель) сидела девушка, точь-в-точь с такой же кожей, цвета кофе с молоком, как и у водителя. Ее черные густые волосы были завязаны в две тугие косы, а лисьи глазки с любопытством изучали меня через лобовое стекло. Заметив, что я поймал ее за наблюдением, она нежно улыбнулась и кивнула, словно успокаивая. – Не ссы, крольчонок, я тебя не трону, – раздалось слева. Да еб вашу мать, хоть кто-то в этой сраной стране перестанет давать мне животные клички? Я сглотнул ком, застрявший в горле, и отвернулся к окну, стараясь дышать глубже. За стеклом сверкали размытые огни редких фонарей у обочины. От их быстрого мелькания начало тошнить. – Эй, ты что, обиделся? – засмеялся мулат и повернулся к спутнице, быстро почесав спящего щенка за ушком. – Марта, достань бедолаге водички. Марта аккуратно подняла Данте на руки и прижала к груди. Она приподнялась с сиденья и перекинула длинные тонкие ноги назад, втискиваясь между сидений. Через секунду маленький пушистый засранец со знакомым пыхтением уткнулся мокрым носом мне в ребро ладони, подставляясь под ласки. Я все еще тревожно озирался на водителя, ожидая, что он вот-вот передумает и снова направит на меня заряженный ствол. Марта кашлянула, чтобы привлечь мое внимание, и протянула бутылку с водой. Ее пальцы были длинными и изящными, с коротко подстриженными ногтями. Я взял бутылку, поблагодарил кивком, но не стал откручивать крышку. Руки все еще дрожали. – Не бойся его, – тихо сказала Марта, придвигаясь ближе. Ее голос был низким и мягким, почти убаюкивающим. – Кофи просто любит пошутить. Иногда слишком грубо. – Это уж точно, – проворчал я и открутил крышку, жадно впиваясь губами в горлышко бутылки. – О мой Бог, он разговаривает! – с рычащей буквой «эр» воскликнул Кофи, сворачивая на грунтовую дорогу. – Как тебя зовут-то? Я замолчал, вытирая губы рукавом толстовки. Доверять тому, кто пару минут назад играл с твоей жизнью, совсем не хотелось. А Марте я, почему-то, уже безоговорочно был готов отдать свою жизнь. – Ноэль, – коротко ответил я, надеясь что на этом допрос прекратится. – Но-эль, – проворковал он, пробуя слово на языке. – Рождество в ноябре? – Очень смешно. Кофи на мое язвительное замечание ничего не ответил, расхохотавшись в голос. По радио по прежнему уныло скулил Мик Джаггер, отлично сочетаясь с вновь забарабанившему по стеклам автомобиля дождю. «You Can't Always Get What You Want». Как же он, блядь, прав. Машина резко дернулась и с шипящим выдохом заглохла посреди узкой дороги, окруженной деревьями. Радио смолкло, и теперь в тишине уши резал лишь шум дождя снаружи. Кофи раздраженно ударил по рулю. – Вот же...– он несколько раз безуспешно попытался завести двигатель. В ответ раздавалось лишь сухое, беспомощное щелканье стартера. – Долбаные советские комуняги с их дешевыми тачками. Марта тяжело вздохнула, глядя в темноту за окном. – И что теперь? – Будем ночевать здесь, сестренка. Вместе с Но-элем и его маленьким пушистым другом. – Данте, – уточнил я. – По-философски. Парень замолчал, и я опустил затылок на подголовник, стараясь собрать все мысли воедино. Мое сердце, только-только успокоившееся после игры в «русскую рулетку», снова упало куда-то в брюшную область. Эта ночь явно собиралась побить все рекорды по дерьмовости. Кофи, похоже, смирился с ситуацией мгновенно. Он достал из бардачка пачку сигарет, потряс ее, вытащил одну длинную, тонкую «дамскую» сигарету и зажал ее в зубах. Развалился на месте водителя, выпуская сизую струйку дыма в потолок машины. Я сжал зубы, чувствуя соблазн потребности в никотине. Данте, сонно подняв голову, перебрался с моих коленей на Марту и устроился калачиком, прижимаясь к ее бедрам. Я уставился в темноту за окном, в пугающие силуэты деревьев. Где-то там был Аксель. Я зажмурился, пытаясь выкинуть его лицо из головы. Очерченный, резкий профиль подбородка, тонкие губы, ровный нос с бледными выцветшими веснушками у переносицы. Темные, зачесанные назад волосы, мягко спадающие на его лицо, когда он, сидя в своем кабинете, склонялся над документами. Останься со мной. Его хриплый, надломленный голос в спину. Останьсяостаньсяостанься. – Эй, Ноэль, – тихо позвала Марта. Я резко повернул голову, словно пробудившись от кошмара. Ее лицо в полумраке было спокойным. – Ты откуда? – Париж, – мрачно буркнул я. Кофи протянул восхищенное «о-о». – И как тебя занесло сюда, воробушек? – Блядь, приплыли. Белка, кролик, воробей. Я прям амбассадор живой природы. Я сжал зубы, чувствуя, как нарастает раздражение. Оно было единственным щитом от накатывающей паники. – Меня не «занесло». Я… – голос сорвался. Как объяснить этим двоим, что я бежал? Бежал с матерью, сначала в поисках новой жизни, которая разрушилась с оглушительным треском прямо на моих глазах. Бежал от теплого дома, от холодной улыбки его хозяина, от которой пульс подскакивал выше нормы. Бежал от взгляда, который прожигал насквозь и оставлял внутри пепел. Бежал, потому что иначе просто сгорел бы дотла. Рассказать им это? У меня больше не осталось доверия. – Были свои причины. Марта положила руку мне на запястье. Ее прикосновение было теплым и почти невесомым. – Мы сбежали, – сказала она просто, как о погоде. – Из приюта Святой Терезы. Я повернулся к ней, удивленный. Кофи глубоко затянулся, и тлеющий кончик его сигареты осветил на мгновение насмешливый оскал. – Да, да, большая романтика. Колючая проволока, монахини с лицом, как у ебаной, пардон, королевы Виктории, и молитвы перед завтраком, обедом и ужином. Вместо человеческих трапез – холодная овсянка и благодарность Господу за его милость. – он исковеркал последние слова и хрипло рассмеялся себе под нос. – Мы продержались там год. Рекорд, между прочим. Раньше нас как дешевых бродяг передавали из одного детского дома во второй. – Нам через год исполняется восемнадцать, – поджала губы Марта, и я не мог не заметить, как вкусно от нее пахло. Выпечкой и легкими, въевшимися в одежду цветочными духами, – Если бы мы остались... – Нас бы ждала прекрасная «социализация», – с насмешкой закончил Кофи, выпуская дым колечком. – То есть, нас бы разлучили и отправили в разные углы этой прекрасной страны осваивать рабочие профессии. А мы, знаешь ли, привыкли держаться вместе. Он потянулся к нам и потрепал сестру по голове, та отозвалась ему слабой, но любящей улыбкой. В этом жесте была такая привычная, грустная близость, что у меня в груди неприятно кольнуло. Я совсем один. У меня нет ни-ко-го. От этой мысли захотелось смеяться – истерично, громко, чтобы слезы на глазах и пуля в оба виска. Может, попросить Кофи достать пистолет обратно? Он снова достал сигаретную пачку, на этот раз предложив ее мне. Я, не раздумывая, взял. Пальцы все еще дрожали, и он, щелкнув своей зажигалкой, помог прикурить. Первая затяжка обожгла горло, вторая притупила остроту в висках. Никотиновый яд медленно растекался по венам, возвращая ощущение реальности, какой бы уродливой она ни была. – Тебя кто-нибудь спрашивал, как ты?– спросил Кофи, прищурившись. Я замолчал. Аксель спрашивал. Каждое утро, за завтраком, поверх газеты. «Как спалось?» Дежурно, не глядя. И я так же дежурно бурчал что-то в ответ. Потому что если бы сказал правду – что не спал, что ворочался, вспоминая его руки, его дыхание на своей шее, наш первый поцелуй, неловкий, безответный – все бы рухнуло. Он спрашивал, но не слушал. А я отвечал, но врал. «Как ты?» – это был единственный по-настоящему важный вопрос, и его никто никогда не задавал. Даже мама. –Нет. А тебя? – Меня? – он фыркнул, и уголки его губ нервно дернулись, – А кому я нахрен нужен? Кроме Марты. Миру до нас с тобой нет дела, чувак. Но это, – Кофи ткнул пальцем в мою грудь, – это и есть свобода. Когда ты никто, тебе нечего терять, верно? Свобода. Странное слово, чтобы описывать мою гребаную жизнь. Но в его устах оно звучало почти правдой. Может, в этом и был выход – перестать быть тем Ноэлем, привязываться ко всем подряд, лишь бы получить тепло и не оставаться одному. Марта кашлянула, отгоняя дым. –Хватит философствовать, Кофи. Давай думать, что делать. Мы не можем тут всю ночь сидеть. – А кто нам мешает? Утром разберемся. Утро вечера мудренее, как говорят русские. – Они так не говорят. – Говорят, и еще как. Я их уже не слушал. Холод пронизывал до костей, так что я съежился, пытаясь укутаться в тонкую ткань толстовки. Вдруг с водительского сиденья что-то шлепнулось мне на колени. Это была старая, пропахшая бензином и табаком куртка Кофи. – Чтобы крольчонок не околел, – промурлыкал он, не глядя на меня, уставившись в лобовое стекло. Я хотел огрызнуться, сказать, что мне ничего от него не нужно, но слова застряли в глотке. Я медленно натянул ее поверх своей толстовки. В голове не было ни мыслей, ни страхов, лишь тяжелая, свинцовая усталость. Шум дождя превратился в монотонный гул, затягивающий в пучину забытья. Последнее, что я почувствовал, прежде чем провалиться в сон, – это легкое, почти невесомое прикосновение. Марта уронила голову на мое плечо.

***

Утром машина так и не завелась. Так что наша скромная дивизия, хлюпая промокшей обувью по грязным пятнам луж, бесцельно тащилась сквозь сотни одинаковых рядов деревьев куда-то вперед. Кофи тащил на плечах палатку, Марта – сумки с продуктами и одеждой, а я чувствовал себя неловко, с одним лишь рюкзаком и Данте, уткнувшимся мордой мне в подбородок. Куртка Кофи, которую тот, сжалившись, благодушно мне подарил, хоть как-то спасала от пронизывающего ветра. Мы шли уже несколько часов, и молчание начало казаться мне невыносимым. Я украдкой наблюдал за Кофи. Он шел впереди, его плечи были напряжены, а в походке не было и тени вчерашнего бесшабашного веселья. Марта, шагавшая рядом со мной, первая нарушила тишину. – Мы взяли твои деньги. – Что? – ошарашенно переспросил я. – Кофи... – она облизала пересохшие губы. – Он обыскал твои вещи еще в первую ночь, когда ты спал. Забрал все, что было. Мы думали, ты просто зазнавшийся засранец, которому не повредит потерять пару купюр. Прости. – Две сотни? Марта кивнула, все так же глядя под ноги. – Он купил на них эту палатку. И еду. Мне...мне правда жаль, Ноэль. Но у нас нет вариантов. Я остановился, не в силах сделать и шага. Кофи, почуяв неладное, обернулся. Его взгляд скользнул по моему лицу, потом перешел на сестру. Он все понял без слов. – Ты мог просто попросить, – выдохнул я раздраженно. – Попросить? – Кофи горько рассмеялся. – И что бы ты сказал? «Конечно, незнакомый парень, забери все мои деньги, я тебе безоговорочно доверяю»? Не делай из меня идиота. Он сделал шаг ко мне. В его глазах читалось что-то, похожее на сочувствие. – Ты думаешь, это мир блядских добродетелей? Ты думаешь, выживают тут только хорошие ребята, которые играют по правилам? Правил нет, Ноэль! Я обеспечил нас. Я нашел тебе кров и еду. Так что не смотри на меня так, будто я тебе что-то должен. – Ты украл, – огрызнулся я. – Считаешь, быть вором – нормально? –Вор? – он фыркнул. – Ладно. А что ты будешь делать, когда денег не останется? Станешь спокойно сдыхать от холода? Не читай мне мораль. Ты – один из нас. Он повернулся и снова зашагал вперед, оставив меня стоять посреди грязной дороги с Мартой, которая смотрела на меня с бездной сожаления в глазах. – Он не хотел тебе зла, Ноэль, – тихо сказала она. – Он просто... он всегда так делает. Берет то, что нужно для выживания. И неважно, чье оно. – А ты? – я посмотрел на нее. – Ты его поддерживаешь? – Да, – ответила она, не колеблясь. – Потому что он мой брат. И он прав – мы выжили. Я посмотрел, как Марта удаляется и, стиснув зубы, последовал за ней. Мы шли еще час, прежде чем нашли подходящее место. Поляна, окруженная высокими соснами, была скрыта от глаз дороги. Кофи, не говоря ни слова, принялся расчищать площадку и устанавливать палатку. Его движения были резкими, злыми. Я стоял в стороне, чувствуя себя лишним. Данте, наконец-то спущенный на землю, радостно носился по траве, обнюхивая каждую палку. Марта разожгла небольшой костер, отыскав не тронутые дождем ветки в сухих листьях под деревьями, пока ее брат возился с растяжками. Я молча сел на сырую землю по другую сторону огня, протянув к нему окоченевшие пальцы. – Держи, – Марта протянула мне открытую банку тушенки и ломоть черного хлеба. Я взял еду, кивнув в знак благодарности. Она была простой и невероятно вкусной. Мы ели в тишине, слушая треск костра и ненавязчивую трель птиц над головой. Кофи закончил с палаткой, подошел к костру и уселся рядом с сестрой. Он не смотрел на меня, уставившись в пламя. – Ладно, – наконец сказал он, все еще глядя на огонь. – Деньги твои. Считай, я взял их в долг. Как-нибудь отдам. Я просто пожал плечами, прожевывая хлеб. Что я мог ответить? Ненавидеть его за это было бессмысленно. – Неважно, – пробормотал я. – Вы, по крайней мере, не бросили меня одного на трассе. – Еще бы. С таким-то милым личиком, – присвистнул он и я залился краской, смущенно отводя взгляд.

***

Ночь была холодной и звёздной, морозный воздух обжигал легкие. Я сидел, обняв колени, и тупо смотрел на тлеющие угли, не в силах согреться. Из палатки доносился храп Кофи, который, вероятно, видел уже седьмой сон. Тихий шорох за спиной заставил меня вздрогнуть. Это была Марта. Она подошла и села рядом, прижавшись ко мне боком. Она была теплой. – Замерз? – ее голос был тише шелеста листьев над головой. Я лишь кивнул, не в силах разжать зубы. Она накинула на наши плечи свой пушистый тонкий плед. Мы сидели так молча, плечом к плечу, глядя, как последние язычки пламени пляшут над темными угольками. Внутри все было пусто и холодно, но ее молчаливое присутствие согревало сильнее огня. – Ты выглядишь потерянным. Много думаешь? – спросила она, и мне пришлось повернуться. Она смотрела на меня не как на диковинку или занозу в заднице, а с таким пониманием, будто видела насквозь. Сквозь кожу, мышцы, кости — прямо в бездну отчаяния, которая с недавних пор заменила мне душу. – Все время, – ответил я, и голос прозвучал сипло и устало. – Иногда мне кажется, что я только этим и занимаюсь. Я повернулся, и посмотрел на ее красивое лицо. У Акселя тоже красивое лицо. Глаза у Марты черные, а улыбка – светлая, мягкая, почти печальная в своей безвозмездной доброте. Я протянул руку вперед, и коснулся костяшками пальцев нежной кожи ее щеки. Ресницы на широко распахнутых глазах чуть дрогнули, и я почти услышал, как она задержала дыхание. Ее пальцы медленно переплелись с моими, отводя мою руку от ее щеки, но не отпуская ее. Ладонь в ладонь. Тепло перешло от ее кожи к моей, размораживая что-то заледеневшее и окаменевшее глубоко внутри. – Кофи ведет себя как мудак, – тихо сказала Марта, и я усмехнулся, не ожидая такой прямоты. – Но он не ошибается в главном. Мы держимся вместе. Теперь и ты с нами. – Я не знаю, как это – быть с кем-то, – признался я, и это была, наверное, самая честная фраза, произнесенная мной за все время. – Здесь нет условий, Ноэль. Ты либо с нами, либо нет. Ты либо доверяешь, либо уходишь. Кофи украл твои деньги, но он же отдал тебе свою куртку. Он направлял на тебя пистолет, но он же не бросил тебя в той машине. Это не оправдание. Это просто...факт. Он такой. Я смотрел на наши сплетенные пальцы. Ее хватка была удивительно сильной для такой хрупкой с виду девушки. –А ты какая? – спросил я, поднимая на нее взгляд. Она улыбнулась, и в этот раз улыбка достигла ее глаз, открывая моему взору легкие морщинки под бровями. – Я та, кто верит, что хорошее есть во всех людях. – Мама говорила, что хорошее всегда требует жертв, – пробормотал я, вспоминая ее пустое, бесстрастное лицо перед отъездом. – Что за все нужно платить. – А ты уже не заплатил достаточно? Ауч.