Сердце дракона

Селина проснулась от того, что в комнату ворвались первые, еще слабые лучи рассвета. Она мгновенно села на кровати, сердце бешено заколотилось - и так же мгновенно замерло. Комната была пуста. Постель у камина аккуратно свернута. А посреди покоя, застеленные дорожным чехлом, стояли два ее сундука. Дверь отворилась, и в проеме возникла высокая худая фигура, залитая багровым светом зари. Корвус был уже в дорожном плаще и простых, но прочных доспехах. - Мы уезжаем. Через час, - его голос был ровным, но в нем слышалось стальное напряжение. Селина, не до конца проснувшись, смотрела на него с немым вопросом. Ее разум, еще затуманенный сном и вчерашним потрясением, отказывался понимать. - Но… празднества… - тихо проговорила она. - Они продлятся еще три дня. Этикет… Он на мгновение замер, и алое сияние его глаз словно померкло, стало глубже и… усталее. - Тебе есть что праздновать? - спросил он, и его голос прозвучал не грубо, а с какой-то горькой, разделяющей ее недоумение усталостью. Эти слова, тихие и точные, обрушились на нее с большей силой, чем любой крик. Они высветили всю абсурдность ее вопроса. Праздник? Для кого? Для нее, потерявшей все? Для него, женившегося по приказу на испуганной чуждой ему девушке? Она опустила глаза, чувствуя, как жгучий стыд заливает щеки. Он развернулся и вышел, оставив ее одну. Час прошел в лихорадочной суете. Селина, приходя в себя от его слов, надела простое дорожное платье и спустилась во двор. Карета, угрюмая и без гербов, уже ждала. Корвус отдавал последние распоряжения своим людям. Один из задержавшихся придворных, размахивая кубком, с дурашливым видом объявил: - Смотрите, доблестный лорд Корвус уже бежит от нашего веселья! Боится, что жена, увидев утонченных кавалеров, разочаруется в своем драконьем избраннике? Корвус медленно повернулся. Он не сказал ни слова. Но из его груди вырвался низкий, глубокий рык, больше звериный, чем человеческий. В воздухе запахло гарью и древней, первобытной угрозой. Ухмылка с лица придворного сползла мгновенно, вино в его кубке расплескалось. Он побледнел, забормотал извинения и, спотыкаясь, отступил в толпу. _________ Дорога в Земли Пепельных Вершин - владения Корвуса - заняла несколько дней. Они двигались быстро, почти без остановок. Пейзаж за окном кареты медленно менялся. Исчезли ухоженные поля и зеленые холмы центральных земель. Их сменили поросшие вереском пустоши, скалистые ущелья и угрюмые, покрытые лесом горы. Воздух стал холоднее и острее. Селина молча смотрела на эту суровую красоту, чувствуя, как на ее сердце ложится тот же камень, что лежал на этих землях. Корвус всю дорогу не проронил ни слова. Он сидел напротив, его пылающий взгляд был устремлен в окно, но Селина понимала - он видит не пейзажи. Он был напряжен, как тетива лука. Наконец, показался замок. Не воздушные башни столицы, а мощная, приземистая цитадель, вросшая в скалу над бурной горной рекой. Черный камень, мало окон, никаких украшений. Он был похож на своего хозяина - неприступный, угрюмый и полный скрытой силы. Их встретила немногочисленная, молчаливая прислуга. Корвус, не теряя ни секунды, провел ее по холодным каменным коридорам, остановившись у одной из дверей. - Это твои покои, - сказал он коротко, отворяя тяжелую дубовую дверь. Селина зашла внутрь. Комната была просторной, чистой, но до безобразия пустынной. Камин, кровать, сундук, стол у окна, с которого открывался вид на мрачные горные пики. Никаких следов присутствия мужчины. Никаких признаков того, что это комната хозяина замка. И уж точно не их общие апартаменты. Она обернулась к нему, и на ее лице снова застыло недоумение. - Но… я твоя жена… - тихо сказала она, не в силах осмыслить эту новую странность. Он стоял на пороге, его взгляд был прикован к каменному полу у ее ног. - Тебе здесь ничто не угрожает, - повторил он свои утренние слова, но на этот раз они прозвучали иначе - не как приказ, а как обещание. Горькое и одинокое. - Располагайся. И он ушел, закрыв за собой дверь. Селина осталась одна посреди незнакомой, холодной комнаты, в полном одиночестве, которое было куда громче любого пиршественного гула. И от этой тишины, от этого непонятного, сурового «милосердия» ей стало еще страшнее, чем от ожидания грубой силы.