На площади

Травницы стояли в центре площади, связанные, но не сломленные. Их привели сюда на глазах у толпы — и каждая пара глаз, казалось, жгла кожу сильнее, чем предстоящие удары. — Ведьмы, — шептали женщины, сжимая в руках детей. — Ведьмы, — повторяли мужики, хотя вчера ещё приходили к ним за отварами от лихорадки. Толпа требовала зрелища. Власти решили дать его. Палач поднял ремень. Его шаги отдавались по площади, как удары колокола, предвещающие беду. Первая травница — самая молодая — стояла неподвижно, но пальцы её дрожали. Она знала: крики только обрадуют толпу. И потому молчала, когда первый удар разорвал тишину. Толпа ахнула. Кто-то захохотал. Кто-то отвернулся. Старшая травница, что стояла рядом, чувствовала, как сердце сжимается всё сильнее. Каждый удар по подруге она переживала вдвое: как за неё, и как за себя, ведь знала — скоро придёт и её очередь. Её заставляли смотреть. Это было самым жестоким: видеть, как ломают тех, кто рядом, зная, что сама ты следующая. Время тянулось мучительно. Удар — пауза — дыхание толпы. Удар — пауза — приглушённый всхлип. И чем дольше длилась эта казнь, тем яснее становилось: кара была нужна не ради справедливости, а ради устрашения. Чтобы каждая женщина в городе, заваривающая травы, знала: шаг в сторону — и её ждёт та же площадь. Когда ремень обрушился на вторую, старшую, она уже не чувствовала себя живой. Боль пришла потом; а в тот миг было только ожидание, натянутое до предела. И ужас — не от ударов, а от толпы. От тех глаз, что жадно впитывали каждое движение, каждый её вздох. Она подняла взгляд и встретилась глазами с какой-то девочкой на краю площади. Та смотрела не с ненавистью, а с ужасом. И в этот миг травница поняла: её стойкость нужна не для себя. Она нужна для тех, кто боится, но не может сказать. Толпа жаждала крика, но она не закричала. Даже когда ремень снова и снова рвал тишину площади, она сжимала губы и смотрела вперёд. Потому что знала: всё это — не про боль. Это про страх. И если не дать им страха, то хоть капля силы останется в ней, а не в их руках.