Перемены

— Мам, ну ты чего не понимаешь меня? Тебе самой, что ли, не было шестнадцать лет? — орала я на мать, стоя в дверном проёме, не давая ей пройти. Аглая Фёдоровна смотрела на меня, как на тлю. — С дороги ушла, — тихо проговорила она, но звучало это пострашнее, чем мой вопль. Но я стояла на месте, не сдвинувшись ни на миллиметр. — Уйду, когда разрешишь остаться! — наступило лето, и в очередной раз мама хотела отправить меня в лагерь, но я была непоколебима в своём стремлении остаться в Питере. — Вот оно как, что ж, Сатурн, оставайся, но жить будешь с отцом, в моём доме не будет тебя этим летом, нравится тебе это или нет, — мать смотрела на меня внимательно, ожидая, видать, что я откажусь. — Пф, да без проблем, — мне было пофигу, где жить, лишь бы только не ехать в лагерь. Моя любовь расцветала, Сивел уже не шарахался от меня, как от прокажённой, и упускать шанс, чтобы стать к нему ближе, я не собиралась. С отцом, так с отцом. Выбежав из дверей, я помчалась в комнату, собирать свой тощий скарб. Пока я кидала свои тряпки в спортивную сумку, в комнате образовалась мамина фигура. — Сатурн, каков этот омега? — мама облокотилась о дверной косяк, задрав ногу в коленке, выглядела она, конечно, отпадно. Красотка, как ни посмотри. — Не хуже тебя, — бросила я, отвернувшись от неё в поисках трусов и носков. — Хм, вот оно как, тогда познакомишь? — я удивлённо замерла, оглянулась на неё. Мама смотрела на меня с ухмылкой, во взгляде была насмешка. — Издеваться над чувствами юной любви вам, госпожа Воронцова, не к лицу, — но, честно говоря, мне было пофигу на мамино выражение лица, главное — я остаюсь в городе. — Отцу привет передавай, — уже уходя, сказала она. — Я тебе не почтальон, сама передавай, — по-хамски крикнула я ей в спину, но она ничего не сказала мне на это. Уже на улице я поняла, что не знаю, где живёт отец. Подбежав к окну, я крикнула: — Мам, а где он живёт? *** Когда я поднялась на третий этаж на улице Миллионная, дом 38, то почувствовало себя выброшенным кальмаром на сушу. Варамовы жили в Санкт-Петербурге почти с его основания, мать сказала, что этот дом весь принадлежит отцу. Прям у самого Эрмитажа. Я миллион раз тут проходила и никогда не думала, что окна, в которые я заглядывала, принадлежат моему батьку. Я помялась ещё немного перед дверью и решила уже нажать на дверной замок. Буквально через секунду дверь распахнулась и на меня уставились два чёрных глаза пожилой женщины. Я поёжилась от её холода, но всё же не отвела свой взгляд. — Здрасте, я к Варамову, — громко проскандировала я. Женщина ничего мне не ответила, только молча отошла, пропуская меня в квартиру. В квартире пахло сандалом и мятой. Приятно. А ещё булками. Ох… Сразу же захотелось есть. Но мне как-то было неловко в обществе этой суровой дамы. — Я, это, Сатурн, а вас как величать? — протягивая к ней руку, представилась я. — Антонина Павловна, — голос у этой тётки был хриплый, прокуренный, рука у неё тоже была «хриплой и прокуренной». Сжав мою ладонь в своей, Антонина Павловна пригласила меня пройти в гостиную. Гостиная оказалась огромной, как футбольное поле. Всё в ней было белым и таким, словно из Эрмитажа спёрли часть какой-то залы: вычурное, излишне резное, с флёром от Екатерины II. Я в таких местах была только на экскурсии, а тут люди, оказывается, живут. Хотя. Я скосила глаз на Антонину Павловну, которая больше походила на элемент интерьера, чем на человека, и хмыкнула. — Присаживайся, юная особа, сейчас принесу чай, — Антонина Павловна величественным жестом пригласила меня присесть на этот царский пуфик, а сама свалила куда-то через анфилады, в другие комнаты. Пока Антонина Павловна отсутствовала, я успела раздраконить дырку в пухлой поверхности пуфика. Совершенно не специально. Просто моя рука нащупала ниточку, и я решила потянуть её. Только вот эта чёртова нитка оказалась самой главной в плеяде этих шелковистых ниток, и вот уже дырень смотрит на меня своим кривым оком. Блядь. Фигова, чё тут сказать. Присев на дыру, я решила сделать вид, что всё в порядке. Послышались шаги Антонины Павловны, и вот она заползает с подносом в руках в гостиную. К моей радости, она принесла ещё и булки. Я с жадностью набросилась на них так, словно дома меня не кормят. Хотя моему подрастающему организму требовалось много калорий. — Прямо как Игорюня в детстве, — Антонина Павловна, когда увидела, как я ем, потеплела взглядом. Она смотрела на меня так, как смотрела бабушка Света на Лидочку, когда последняя поедала восьмой пирожок с капустой из бабушкиной печи. — А вы чё, мама Варамова? Бабушка моя, что ли? — догадка посетила меня, и я не стала ждать, как спросила вслух. Антонина Павловна удивлённо вскинула бровь, но сдержалась и, как подобает госпоже Варамовой, произнесла: — А ты, милочка, не прячешь слова за занавесками, — Антонина Павловна сказала это так, что я не поняла — это хорошо или плохо. — Булки у тебя вкусные, бабушка, — я взяла уже пятую булку с вишней и дерзко уставилась в глаза этой строгой женщине. — Всё, как и говорил Игорь, наглая, дерзкая, не умеющая себя вести, соплячка, — Антонина Павловна, видимо, думала меня задеть этими словами, но она немного прогадала. — Она самая, бабуль, я тут к вам жить пришла, так что прошу любить и жаловать. И кормить не забывать, я любитель пожрать посытнее и пожирнее, — наевшись булками, я растянулась на этом пуфике, но продолжала скрывать ту злосчастную дырку. — Хм, грязная кровь есть грязная кровь, но ничего, благо твоя мать давно покинула этот мир, — слова бабули были жестокими. Очень жестокими. — Бабуль, а ты жестокая тётка, да? Давай так, ты ко мне не лезешь, а я не лезу к тебе. И, может быть, смрад этой самой грязной крови, до твоей чистоплюйской, высокомерной физиономии и не дойдёт, — мне она не нравилась, и делать вид, что всё ок, я не собиралась. Крылья носа Антонины Павловны яростно затрепетали, и она уже собралась сказать мне что-то в духе оскорблённого дворянства, как в гостиной оказался мой высоченный батя. — Мама, я вижу, что ты уже имела радость побеседовать с Сатурном, что ж, думаю, на сегодня вам обеим будет достаточно родственной беседы, — батя стоял с ледяным выражением лица. Антонина Павловна посмотрела на сына, затем на меня, а затем подняла своё аристократическое туловище и вышла, не проронив ни слова, из гостиной. — Сатурн, прошу извинить мою мать, она не всегда понимает, что несёт, — как только Антонина Павловна вышла, батю словно подменили: он больше не выглядел суровым, а стал самым обычным мужиком. — Я тут пуфик порвала, — решила я, наконец, сознаться в своём преступлении, так как сидеть на нём было до жути неудобно. — Пуфик? — батя выглядел удивлённым, но когда я встала и показала ему дырку, только улыбнулся, обнажая свой золотой зуб, — Ему давно уже пора на свалку, он предназначен, чтобы мучить попы сидящих на нём гостей, — ого, а батя был даже немного с юмором. — А чё она вредная такая? — встав, я решила подойти к серванту, в котором стояли разные фигурки лошадей. Явно стоящие целое состояние, — Бать, если продать коня, сколько денег выручу? — в своём глубоком детстве я промышляла небольшим домушным рэкетирством. — Антонина Павловна, твоя бабушка — человек сложный и с принципами. Но мне кажется, что принципы есть и у тебя, Сатурн, так что, думаю, ты сможешь её понять. А насчёт коней — без понятия, честно говоря. Тебе деньги нужны? Ты карточку потеряла? — батя озадаченно посмотрел на меня. — Понимать Антонину Павловну не входит в мой жизненный план, поэтому как-нибудь обойдусь сама со своими принципами. Нет, карту не потеряла, просто так, интересно стало, не обращай внимание, — мне почему-то стало очень грустно. — Сатурн, она тут не живёт, просто зашла, когда я ей сообщил, что ты будешь со мной жить этим летом, — батя стал оправдываться за свою мать, и мне стало как-то неловко за него. — Бать, а на кой хер ты меня нашёл? У тебя вон целое царство, мать — царевна, небось и детёв у тебя миллион, я-то тебе зачем сдалась? — чёртовы лошади в серванте разбередили мои старые воспоминания, и батя, сидящий в позе Иешуи, совершенно не давал мне сил злиться. — Сатурн, я, я… — батя пытался что-то сказать, но сдулся и только руки свои теребил. Было что-то общее у меня с ним. — Бать, а ты знал, что мать моя была проституткой и наркоманкой? — всё же эти чёртовы лошади в серванте не давали мне покоя. Я не стала смотреть на отца, потянула дверцу и вот уже в моей руке одна фигурка лошади. Такая нежная, белая, с золотой уздечкой. Раз. — О как, бать, смотри, она разбилась! Какие же у меня неловкие ручки! Ха-ха, — отец поднял на меня глаза, и молча наблюдал за мной, а я тем временем полезла за второй лошадью. Вторая лошадь полетела чётко позади отца в стену. На звук разбившегося стекла, да-да, там было зеркало, примчалась Антонина Павловна. Антонина Павловна хотела направиться ко мне, чтобы остановить, но отец жестом пригвоздил её к месту. Картина маслом: недовольная, пышущая гневом пожилая дама, двухметровый батя и я, которая громила чудесные фигурки, стоящие целое состояние. Когда последняя фигурка оказалась разбитой, я молча прошла мимо аристократичной семьи Варамовых, прихватив свою сумку и тихо прикрыв за собой входную дверь. На улице я уже торчала часов десять, булки давно переварились, карточка была мною выброшена ещё, когда я костюм себе покупала, деньги, которые мне давала Аглая Фёдоровна за помощь по дому, были потрачены на покупку костюма. Митька свалил в Польшу к бабке своей, Димон уехал в летний военный лагерь. Домой идти мне нельзя было. Получается, что оставался только дядя Сэмми. На пороге своей, пропахшей нафталином, квартирой Семён Палыч, протянул свою старческую руку и потрепал меня за волосы. — Что, Сатурн, юность играет в твоих жилах? — с пониманием проговорил он. — Ага, — сказала я, плюхаясь на табуретку в кухне и приступая к поеданию горохового супа с чёрным хлебушком. Ночью, когда я лежала на раскладушке, то перед моими глазами был не любимый мною образ Сивела, а старая, пропахшая куревом и блядством, квартира на пятом этаже на Парковой улице в приморском Владивостоке. *** Когда к матери приходили клиенты, я сваливала из дома. Зимой я обычно тусила на чердаке, с крысами и кошачьими какашками, а летом гуляла днями напролёт. Как помню, я, наверное, с пелёнок стояла на детском учёте в милиции. Я была злобной и драчливой. Но очень сильно любила читать. Единственная отдушина, которая позволяла улететь в мир фантазий и не жить в мире, где мать постоянно была под дозой или под очередным альфой. Не так, конечно, чтобы я это чётко осознавала, я в свои пять-шесть лет, была не самой развитой и не самой сообразительной. Я была просто дикой и злой. Когда мать в очередной раз лежала на полу, с перемотанной рукой, и валяющимся рядом с ней шприцем, я садилась подле неё и гладила её русые волосы. Она тихо плакала, говоря, что никогда меня не бросит, не то что отец. Иногда она говорила, что все альфы — твари, и что она их ненавидит, и чтобы я никогда не связывалась с ними. Я только кивала, желая угодить своей матери. Когда мать уходила в очередной героиновый трип, то дома переставали водиться деньги, а кушать мне хотелось. К нам периодически приходили из соцслужбы, но ничего не менялось. Таких, как я, было много, и помогать никто не собирался. Хотя я даже и не ждала. Я даже не знала, что есть такое слово «помощь». Я только знала, что я была ублюдком той шлюхи-омеги. Значения этих слов я очень хорошо понимала. И вот когда мама лежала без памяти с каким-то альфой, я выходила из дома. Шла и шла, пока не находила какую-то квартиру, куда проникала через открытые форточки и не крала что-то из вещей. Дядя Мирк, тот самый дядя, который периодически трахал мою мать, не чурался и вещицами, которая мелкая я, приносила ему. За это он мне давал денег, на которые я и покупала себе и матери еду. Один раз я залезла в квартиру, в старом серванте стояли лошади. Такие красивые они были. Но их утащить мне не удалось, так как меня поймали. У мужика, что обнаружил мелкую воровку, была тяжёлая рука, силу которой я тогда на себе очень хорошо ощутила, проходя полгода со сломанной рукой и челюстью. Когда мне исполнилось семь, мама меня отвела в школу. В школе мне нравилось учиться. Это была самая обычная школа, где я стала себя чувствовать самой обычной, пока двадцать девятого ноября я не зашла в квартиру на пятом этаже и не обнаружила висящее тело моей матери. Вот тогда и началась моя скитальческая жизнь. Я переходила из одного детского приюта в другой, пока однажды один воспитатель альфа, не полез ко мне в трусы. Мне было восемь лет. И я знала, что делают альфы, когда лезут кому-то в трусы. Я была не самая умная, но я была дочерью проститутки. Я замерла, пока он шарился у меня между ног. Этот воспитатель не ожидал от мелкой девочки-беты, что она окажется не такой, как он себе воображал. И вот ножницы, что лежали так неосторожно на его столе, оказались в его левом глазу. Через три дня меня отправили в приют в Хабаровск. Где были и побои, и голодные недели, и холодные ночи, и сидения в одиночке. Жестокое было место, жестокие были люди. Пока на пороге этого казённого учреждения не показалась вкусно пахнущая Аглая Фёдоровна. Мягкая, красивая, совершенно не такая, как все те люди, которых я до сих пор встречала, она смотрела на меня своими нежными глазами, бередя в моём детском сердце надежду на что-то лучшее. Но я не могла себе в этом признаться. Поэтому смотрела на неё волком и постоянно огрызалась, пока директриса не дала мне затрещину. В тот момент я поняла, что такое «помощь». Аглая Фёдоровна встала и со всей дури врезала кулаком этой самой директрисе сказав: — Чтобы какая-то шваль трогала моего ребёнка, — и плюнув в её сторону, она взяла меня за руку: — Сатурн, я твоя мама, тебе тут делать больше нечего. Да уж. Аглая Фёдоровна была зачётная тётка. *** — Блин, может, домой пойти, ну не выгонит же она меня? Хм, хотя нафиг, выгонит, конечно, — поворочившись так ещё с минуту, ища более удобную позу, я и вырубилась. Утром меня разбудил звонок в дверь. Шестое чувство мне подсказывало, что это Аглая Фёдоровна. Дядя Сэмми жил не на первом этаже, поэтому сбежать, выпрыгнув из окна, я не могла, а значит, врага придётся встречать лицом к лицу. — Сатурн, это к тебе, — послышался из коридора голос Семён Палыча. Но я даже не успела встать с раскладушки, как в комнату ворвалась Аглая Фёдоровна. Мать смотрела на меня, но не было в её глазах ни злости, ни раздражения за то, что я сбежала. — Собирайся, нечего тебе доставлять хлопоты Семён Палычу, — мать бросила в меня штаны и майку. Я стала натягивать на себя вещи, поглядывая на неё с любопытством. — Что ты так на меня смотришь? — недовольно проговорила она. — Ничего-ничего, — осторожно ответила я, складывая постельное бельё и убирая раскладушку за дверь. Уже дома мама поставила чайник. На кухне пахло рагу и борщом. Мама также молча положила мне в тарелку рагу и налила борща. — Когда пригласишь в гости своего омегу? — когда я доела третью тарелку борща, мама присела рядом со мной и задала свой вопрос. — Да фиг знает, мам, я пока только план-капкан разрабатываю, чтобы он попал в мои сладкие сети, — мама положила ещё рулет с маком, который я тут же впихнула себе в рот. — Как созреешь, зови его к нам, буду рада с ним подружиться, — мама потрепала меня за макушку и сказала: — Посуду помой. — Угу, — довольно опустив глаза в чашку с чаем, пробулькала я.