Lies in meinen Augen

Осень. На улице уже все деревья стояли в золотисто-красных одеждах, уже почти обнажённые — одни сбросили с себя последнюю листву, другие словно не хотели отпускать уходящее тепло.  Несмотря ни на что, вокруг было очень красиво. Даже война не смогла отнять у природы её красоту и очернить невероятно красивую золотистую осень. Конечно, эта осень стала намного грустнее чем предыдущие, но все ещё оставалась очень красивой. Всё казалось прекрасным и безнадёжным. В это время года ведь как раз нужно было грустить. Словно сама осень знала, сколько горя принес этот год. Сколько жизней ушло вместе с листвой.  Несколько дней подряд небо было затянуто дымчатой пеленой, не давая солнцу ни единого шанса пробится. И только сегодня, почти забытое приятное тепло, греющее холодную от ветра кожу, впервые прорвалось сквозь тьму. Осень всегда была любимым временем года у такой же тёплой и яркой девушки с необычным именем — Шарлотта. Или, как звали её дома, Чарли. Она сама была похожа на осень, словно человеческий облик октября. Волосы ее были огненно-красные, как опавшие листья, а взгляд — добрый и задумчивый.  Она предпочитала короткие, пышные стрижки и одежду тёплых тонов — бордо, охра, терракот. На фоне осеннего леса она будто растворялась в палитре, становясь его частью. Словно маленькое деревце. Но то, что действительно притягивало взгляды — это глаза. Фиолетовые. Глубокие, почти нереальные. Будто не глаза а космически пейзаж. Словно падающаяя, недосягаемая комета. Из-за них ей завидовали с детства. Девочки кусали локти, мальчики влюблялись, а сама Чарли... жила своей жизнью. Пока подруги искали "того самого", она бегала по полям, собирала камушки, листочки, подкармливала кошек, носила нелепые платья и громко смеялась.  Ей всегда было как-то не до этого. Она ещё не встретила того, кто бы смог пробудить в ней это чувство по-настоящему. До войны всегда всегда чем-то выделялась. То платьем с криво, но от того не плохими вышитыми ромашками, то шапкой с лисьими ушками, то своим бесконечным оптимизмом. Её было трудно не заметить — она будто светилась изнутри, освещая мир вокруг себя. Люди смотрели, кто с улыбкой, кто с насмешкой, но её это не волновало. Она жила, как хотела. А потом пришли немцы. С автоматами, криками, тяжёлыми сапогами и грубым языком. Улыбка Чарли исчезла. Взгляд стал настороженным. Она спрятала свои цветные платья, сняла шапку и повязала не любимый платок. Теперь она старалась быть как все. Серой. Тихой. Незаметной. Надежда у неё всё ещё оставалась. Но уже не пылала как раньше — только тлела. И всё же, даже став частью испуганной толпы, Чарли не перестала любить осень. Не перестала смотреть на листья, постоянно замечая красоту даже в самых мелких деталях, где другие видели только пустоту.  И сейчас она как раз разглядывала прелести красочных деревьев. Она очень любила гулять по лесу думая о чем то и собирая грибы да ягоды. Летом она любила любоваться закатом стоя около золотистого пшеничного поля, как раз возле этого леса. Но сейчас за высокими деревьями открывался широкий, черный, словно выжженный участок земли. Она казалась сырой, местами поблескивая от недавнего дождя. Ни колосьев, ни трав. всё уже срезано, убрано, разорено временем и вряд ли его будут сеять снова. Точно не сейчас.  Ветер пролетал над полем, поднимая клочья пыли и сухих листьев, осыпавшихся сюда. Веяло тишиной, той самой, осенней, когда уже ничего не растёт, но зима ещё не пришла.  Тот день выдался особенно тихим. Лес будто затаил дыхание. Даже птицы не пели — только ветер шуршал в кронах и стучал одинокими орехами по сухим листьям.  Ей так нравилось дышать сыроватым воздухом, чувствовать под ногами мягкий мох, щёлкать палочкой по стволам. Она шла, сжимая в руке маленькую карзинку. На дне уже были горстка рябины, несколько поздних лесных орехов и один красивый лист, который она зачем-то подобрала. Час за часом Чарли заходила всё глубже, а солнце опускалось. Воздух становился холоднее. Тень вытягивалась. Она знала эти места, но всё же начала немного нервничать. Другая была уже совсем близко, в отличии от той в которой она жила. Дорога… Где тут была дорога? Она боялась что бабушка будет сильно волноватся. Конечно, было еще светло и до комендантского часа был еще неплохой запас времени, но все равно вечерело и через час-два дорогу было бы уже трудно разглядеть. Путь до дома не занял бы столько времени, но девушка знала что могла остановится и понаблюдать за красивой птичкой или поразглядывать цветочки, так что могла вернуться почти к ночи.  Правда выйдя на дорогу, маршрут Чарли был изменен почти мгновенно. На дороге расположились несколько пострадавших, скорее всего, от взрыва машин. Девушка даже разглядывать их побоялась, так как рядом показался труп немецкого солдата. Быстро свернув обратно в лес, она почти сорвалась на бег. Если ее увидят точно сочтут за партизанку и убьют.  Ноги унесли не далеко. Она запнулась о корень дерева и кое как, ей удалось удачно упасть и быстро подняться на руки. Ей пришлось быстро собирать в упавшую корзинку рассыпавшиеся, еле видные на красных листьях ягоды и грибы. И тут до ее ушей донесся щелчок, а затем быстрое и прерывистое дыхание напротив себя, что заставило вновь выронить все из рук. Медленно подняв голову, а вместе с ней выставляя и дрожащие руки вперед, ее взгляд наткнулся на согнутого человека в немецкой форме.  Перед ней стоял... призрак? Высоченный, в серо-зеленой шинели, с лицом смертельной бледности и невероятно неестественными, но странно притягательными и красивыми белыми волосами, растрепанными, собранными, кажется, в пучок на затылке. На шее красовались два страшных шрама, но больше всего, девушку пронзили холодные, синие, абсолютно пустые глаза. белки глаза тоже были отнюдь не здорового белого оттенка. С расстояния, глаза казались полностью красными словно две дырки.  В них не было ни злобы, ни страха, а только леденящая душу пустота и боль. И этот ледяной взгляд был прикован к ней. Его одежда на плече и боку была темной, пропитанной чем-то густым, а рука, державшая оружие, что смотрело куда-то в грудь девочки, дрожала от слабости. Запах крови, пороха и чего-то чужого, резкого, ударил ей в нос. Раненый немецкий офицер. Чарли застыла, пальцы нервно перебирали грубую ткань ее платья. Она почувствовала, как по спине бегут мурашки, а дышать стало трудно.  Не плакать. Только не плакать сейчас. Она закусила губу до боли, пытаясь подавить подступающие слезы. Он был страшным. Он был воплощением всего, чего она боялась: войны, жестокости, немцев, мужской силы. Но больше всего ее пугала эта мертвая пустота и безумие в его глазах. Он что-то сказал. Голос был хриплый, прерывистый, но повелительный:  — Hilfe... brauche Hilfe... (Помощь... нужна помощь...) — Тихо, будто из последних сил говорил офицер, прижимая раненую руку к другому ранению ниже. Он уже не мог стоять, его фигура была скрюченной и неестественной. Казалось еще минуту и он упадет потеряв сознание. Но он держался. Стоя, он подрагивающей, здоровой рукой направлял оружие куда-то в тело Шарлотте. Рука постепенно съезжала вниз, он был не в силах держать ее вытянутой.  Чарли сглотнула комок в горле. Она понимала. Помощь. Он требовал помощи. Ее собственный голос прозвучал тихо, сдавленно, на ломаном немецком, с сильным русским акцентом:  — Ich... ich nicht Partisan! Bitte, n-nicht… Не стреляйте пожалуйста. (я не партизанка! Пожалуйста не стреляйте ) — Фиолетовые глаза, полные слез, умоляюще смотрели в безжизненное лицо немца. Страх за свою жизнь, так внезапно и остро вставший перед ней, был сильнее ненависти, сильнее принципов. Она хотела жить. Отчаянно хотела.  — hilf… mir bitte.(помоги мне пожалуйста) — шипел он сквозь сжатые зубы. Его нога сдвинулась. Подалась вперед, почти запинаясь о корень древа. Девушка тоже сдвинулась. Теперь, подрагивая, пистолет смотрел в ее бок. Она сделала шаг назад, на что мужчина сразу запаниковал. — По-моги. — с запинкой и с акцентом говорил он, кажется пытаясь вспомнить что-то еще. Сделав еще шаг, его пистолет почти смог коснутся места куда целился.  — К-как? — прозвучал высокий, напуганный голосок. Каждый нерв в ее теле кричал, чтобы она бежала, но ноги словно вросли в холодную, покрытую опавшими листьями землю. Мужчина с трудом, громко и прерывисто дыша, застонал немного выпрямляясь. Теперь было заметно что он прижимал руку к боку, вокруг которого, на шинели, расплывалось бордовое пятно. Глаза девушки округлились еще немного. Ее взгляд был устремлен на ранения. Фиолетовые глаза, бегали по бордовым пятнам и растрепанным волосам мужчины. Она видела, как он шатается, как его высокий стан сгибается под тяжестью боли и потери крови. Видела, как его пальцы, липкие от темной, почти черной в сумерках крови, судорожно впиваются в бок, пытаясь сдержать поток, сочащийся сквозь порванную ткань. Бордовое пятно расползалось, как живое, зловещее и огромное. Он истекает кровью. Сейчас упадет и умрет. Мысль пронеслась, странная и чуждая в этом хаосе. Страх перед обвинением, перед расправой смешивался с чем-то другим, более глубоким и мучительным – с жалостью. Видеть такую боль, такую беспомощность, даже в глазах врага, было невыносимо для ее доброго сердца. Она ненавидела немцев, ненавидела войну, ненавидела все это насилие... но видеть, как человек умирает у ее ног? Пусть даже этот человек был монстром? Еще один стон, более слабый, заставил ее вздрогнуть. Его рука с пистолетом опускалась все ниже, сила покидала его. Красные глаза, теряющие фокус, все еще смотрели на нее, но в них уже не было угрозы – только тупая, всепоглощающая агония. И Чарли, сама не веря тому, что делает, сделала маленький, неуверенный шаг вперед. Рука, все еще дрожа, потянулась к его окровавленной руке.  — Я попробую. Только… только уберите... пожалуйста, уберите п-пистолет... — Она закусила губу, пытаясь сдержать всхлипы, глядя в эти пугающие, но теперь такие беспомощные глаза.  — Bitte… — (пожалуйста) прошептал он ели слышно.  Немец смотрел ей в ноги. В глазах темнело.  — Нужно домой. Я не смогу п-помочь тут. — говорила та. Солдат вздохнул. Она подошла ближе. Пистолет уже просто свисал вместе с его рукой куда-то вниз. Девчонка осторожно дотронулась до его руки и попыталась потянуть.  — Нужно идти. Я… я живу не далеко. — и парень сделал шаг. Он почти рухнул на нее. Вес его тела обрушился на нее внезапно и сокрушительно, заставив Чарли ахнуть и едва не рухнуть на колени. Она инстинктивно уперлась в холодную шинель, чувствуя липкую влагу его крови, проступающую сквозь ткань и пачкающую ее ладони, ее платье.  Он тяжелый... Очень тяжелый...  — Ой! — вырвалось у нее, больше от испуга, чем от усилия. Она изо всех сил старалась удержать его, ее тонкие руки дрожали под его весом. Запах крови и земли заполнил ее ноздри, вызывая тошноту. Фиолетовые глаза метались в сторону разбитых машин, где лежали мертвые тела, в глубь леса, откуда могла появиться опасность, и снова на его мертвенно-бледное лицо, склонившееся к ее плечу. Его дыхание было поверхностным, прерывистым, белые волосы выбились из узла и касались ее щеки  — Д-держитесь... пожалуйста... — прошептала она, отчаянно пытаясь найти точку опоры. Его рука с пистолетом беспомощно болталась, пальцы разжались, и оружие с глухим стуком упало на ковер из желтых листьев. Чарли даже не взглянула на него. Все ее внимание было поглощено невероятной тяжестью на ее хрупких плечах и страхом, что он потеряет сознание здесь и сейчас.  — Дом близко... — она больше говорила сама с собой, пытаясь успокоиться. — Только дойти... бабушка... — Мысль о родном доме, о тепле, о безопасности придала ей сил. Она вцепилась в его шинель крепче, почувствовав, как его ноги бессильно волочатся по земле. Сделав первый шаг, Чарли едва не упала сама. Он стонал при каждом движении, сдавленно, сквозь зубы, и этот звук резал ее по сердцу острее любого ножа. Она шла медленно, спотыкаясь о корни. Ее фиолетовые глаза, полные страха и непонятной жалости, упрямо смотрели вперед, на темнеющие силуэты изб на окраине деревни, где ее ждала бабушка. Что она скажет? Что я делаю? Но повернуть назад было уже нельзя. Он умирал и она, вопреки всему, не могла бросить его умирать одного в холодном лесу.  ***  Голос девушки звучал где-то в голове офицера разбиваясь о его черепную коробку. Он не различал слов, только интонацию. Что-то мягкое, почти ласковое… Он хотел понять, что она говорит, но её слова были будто не тут и не сейчас. Ему еще никогда не было так больно. Он уже ловил пули, не раз, но это было не так… Словно эти пули были высечены не просто из метала, а из раскаленного угля прямо из костра. Раны жгли и болели слишком сильно.  Он открыл глаза. Мир плыл. Он видел ее тонкие пальцы и фиолетовые глаза, на которые он даже не обратил внимания. Он недоверчиво глядел в ее лицо, стараясь сосредоточиться на чем-то кроме боли. Он не знал, врет она или нет, у него не было сил анализировать ее поведение. Он просто сдался. Еще с начала он решил, если она побежит – он не станет стрелять. Все было кончено, а сил совсем не было.  Фэлл уже ничего не слышал кроме своего бешеного стука сердца.  Он с трудом перешагивал корни и неровности земли. Девочка сказала - ее дом близко. Ее фраза смогла пробится сквозь сильные вспышки боли и за это и зацепился мужчина, мысленно пытаясь убедить себя что осталось немного. Потеряв пистолет где-то в желтой листве, он вцепился в ее плечо. Шел по привычке, стараясь сосредоточиться на этом, а не на боли. Он уже почти не соображал.  Последним что он почувствовал, перед тем как отличится, было что-то мягкое. Затем он провалился в сон.  Казалось будто мучения наконец закончены и вот он - вечный покой. Но к сожалению, ему пришлось снова открыть глаза, кажется, ночью или утром нового дня. Медленно. С усилием. Как будто веки налились свинцом.  На тумбочке в углу стояла лампа, что кое как освещала помещение. Тело все еще болело вместе с местами пулевых ранений, но теперь боль немного отошла на второе место и голова наконец заработала. Немец был без понятия где находится. Он хотел подняться, но боль внизу сковала его движения и заставила сразу упасть. Как он понял, он лежал на полу на каких то мягких подстилках или одеяле. Здоровой рукой он попытался найти пистолет, но в памяти всплыл момент когда его уже не оказалось в руке. Вот черт. Немец точно чувствовал что его шинель была снята. Он лежал в своей белой, полу-расстегнутой рубашке. Пояс вместе с формой и фуражкой висели на стуле в другом конце комнаты. Раны были… забинтованы? Аккуратно пощупав рукой свой бок, офицер понял что он был перевязан марлей. Рука и плечо кажется тоже. Значит та девушка правда его спасла? Повертев головой из сторону в сторону сторону, он огляделся. Маленький деревенский домик. Никого не было слышно. Что теперь делать? Вдруг дверь скрипнула и в нее вошла та самая рыжеволосая девочка. В руках она кажется держала таз воды. Заметив взгляд немца она замерла. Фиолетовые глаза насторожились, как у испуганного зверька. Ее голос прозвучал тихо и неуверенно:  — Вы... вы проснулись...  — Моя бабушка... она вас перевязывала.  — Вам очень повезло.   — Wo sind wir? Wie lange habe ich geschlafen? Wer weiß noch, dass ich hier bin? — Голос его был сиплым, но настойчивым. Он не мог приподняться — говорил, лёжа, но требование в интонации всё равно прорывалось. Он старался говорить уверенно, но понимал что сейчас не в том положении чтобы угрожать или что-то требовать. Сейчас главное было удостовериться, что девушка не партизанка и что она не сдаст его им. Заметив ее немного растерянное выражение лица, парень начал вспоминать как сказать это на русском.  — Где я? Сколько я спать? Кто знать что я тут быть? — медленно произнес он.  — У меня дома, в деревне, только дальше той, возле которой было все это. Сейчас… пять утра. Знает т-только бабушка и я. — мужчина выдохнул в ответ на сказанное девушкой. Он не знал, врет ли она, голова соображала не так хорошо, но от чего-то, ей хотелось верить. Она отвела взгляд, устремив его в таз воды в руках. Она поставила его на тумбочку и сложила руки в замок.  Повисло недолгое молчание и она просто отвернулась.  — bist du Partisan? (Ты партизанка?) – увидев, как девушка испуганно повернулась и быстро замахала головой из стороны в сторону, открыв рот и собираясь что-то сказать, он перебил ее.   — Kennst du Partisanen?( знаешь партизан?) — он прищурился. Девушка вновь замахала головой.  — Нет! Nein. — ответила она быстро. Офицера устроил такой ответ. Он решил пока оставить расспросы об этом.  — Ты сказать… Polizei über dass.(ты должна сказать полицейскому об этом.) — нужно было срочно доложить о местонахождении немецкого офицера.  Он не знал, сможет ли выжить или нет, по этому ему срочно нужен был госпиталь. Тем более, если он тут умрет, эту девушку возможно тоже ждет смерть. Нет, ему было все равно что с ней будет, но все же, она заслуживает уважения и благодарности за ее поступок. Парень знал, что если до начальства дойдет, а скорее всего уже дошло, что он пропал, сюда, как и в соседнюю деревню сразу же нагрянут другие офицеры у которых будет много вопросов и одно решение. Он этого не хотел. А еще, даже в этой деревне, скорее всего, некоторых ждет жестокая расправа за смерть кучи немцев и штурмбаннфюрера СС.  — Нет. — тихо сказала девушка скорее не желая мерится с этим. Она смотрела на свои руки, нервно сжимая и разжимая их, размышляя.  — это обязательно? А если соседи узнают? — на эти вопросы штурмбаннфюрер предпочел не отвечать. Он ясно видел, она боялась. Страшно боялась. Быть предателем в глазах своих и в глазах чужих. Но ей уже не скрыться. Она приволокла его к себе, живого, немецкого офицера СС. Безчувственную псину третьего рейха. Но она все равно, можно сказать, стала героем в этой деревне. Новая власть ведь сразу доходчиво всем объяснила что деревням будет за одного убитого ими немецкого солдата и офицера.  Фэлл глядел в ее расстроенные фиолетовые глаза. Она казалась такой… доброй и печальной что ли? Парень был ей благодарен, но ему был не понятен ее мотив. Она ведь могла сдать его партизанам, если сама таковой не являлась. Зачем еще она спасла немца и приволокла домой? Неужели хотела спасти ту деревню которую ждет кара? Или ей стало… жаль? Хотя, этот вариант беловолосый сразу пропустил. Он ясно видел как местные относятся к арийцам, и как арийцы к местным, но она взяла и спасла одного. Может она надеялась на выгоду от рейха? Пыталась спасти себе жизнь позже таким образом? Что-ж если это так, ей точно удалось избежать одного-двух расстрелов.  Правда, офицер бы и сам не хотел чтобы его загадка так и умерла не разгаданной. Он еще не решил, была ли эта девушка глупой или очень доброй. Для немца, ключ к решению, пока, не нашелся.  — Du musst, sonst werden sie sicher jemand auch aus diesem dorf erschießen.( ты должна или они точно расстреляют кого нибудь из этой деревни тоже.) — он знал что она поймет. Ну или надеялся что она поймет. И она, кажется, поняла. Вздыхая, она быстро кивнула.  — Только темно сейчас. Дождусь рассвета и пойду. — девушка огляделась, словно думая что теперь делать. Её взгляд скользил по комнате, избегая его. Она хотела уйти — но не уходила. Что-то держало её здесь.  — Слушайте... — голос дрогнул. — А нас с бабушкой не тронут? — он понял, куда она ведёт.  — Там... столько трупов было... Я так боюсь, что... — он не дал ей закончить перебив:  — Ja, ja, mach dir keine Sorge. (Да, да, не переживай.) — Фэлл обязательно скажет кому нибудь, чтобы эту девочку с ее бабушкой не расстреляли пока-что. Он обязательно скажет. Пусть живёт. Хоть немного дольше. Даже если бы она об этом не сказала, офицер бы не дал ей умереть так просто. Он хотел немного оттянуть дату ее смерти в благодарность, но все же, ей осталось точно не так много времени в этой деревне.  — Спасибо.  — Wie heisst du? (Как тебя зовут?)  — Шарлотта, а в-вас? — на ее ответ мужчина поднял брови, не понимая, шутит она или нет. Разве русских девушек так называют? Имя то совсем не русское. — Ich bin SS-Sturmbannführer Fell Maier. (Я СС-штурмбаннфюрер Фэлл Майер.) — он представился более официально. На этом диалог закончился. Она кивнула и подумав пару секунд, ушла в другую комнату. Офицер думал о своем.  ***  Разговаривать с ним было странно. Словно обычная беседа, но в то же время как будто Чарли общалась с тем, кто держит наготове петлю для её шеи. Обстановка была почти домашней, и всё же ощущение опасности не уходило. Он был ранен, ослаблен, беспомощен — но это ничего не значило. Даже один его приказ мог стоить ей жизни. Он не запугивал её, не был груб — наоборот, говорил спокойно, почти вежливо. Но Чарли понимала что это только потому, что сейчас он не хозяин положения. Все же, страшно было грубить тому, в чьих руках находится твоя жизнь. Вот и этот белоснежный немец не стал.  Девушке было трудно на него не смотреть. Казалось, он спустился с небес — высокий, с бледной кожей, будто покрытой инеем, и тонкими, выразительными чертами, как у мраморной статуи. Но Чарли знала: за ангельской внешностью скрывался человек, служивший машине смерти. Монстр — в человеческом обличье. И всё же, взгляд его сине-алых, как капли крови на снегу глаз, тянул к себе. Будто затягивал в себя. Еще тогда, в лесу она видела то как синий оттенок его радужки будто менял цвет на свету. Выглядело это невероятно красиво и страшно… Она пыталась отвести глаза, но не могла. Если бы его волосы не были собраны в аккуратный пучок, а распались по подушке, как струйки молока, ей бы не удалось и вовсе отвернуться. Его белоснежная кожа, почти светящаяся на фоне серо-зелёной формы, напоминала сугроб, придавленный опавшей листвой. Чарли могла сколько угодно говорить себе, что он враг, что он ужасный немецкий офицер, но красота его мучительно притягивала. Эти мысли казались ей грехом. Непозволительной слабостью. Как же ему повезло с внешностью... Раньше она гордилась своими фиолетовыми глазами — редкий дар, почти сказка. Но теперь, глядя на него, она сомневалась, достойна ли она сравнения. Красно-синие глаза и фиолетовые — может, и стояли рядом. Но облик ангела выигрывал. Разве она могла соперничать? Возможно, только её чистое сердце, доброта и бескорыстие могли быть сильнее. Говорят ведь, настоящая красота внутри? Девушка тоже была сторонником этого мнения. Разве можно полюбить человека только за то что он мог быть столь красив? Ведь не вся красивая еда вкусная, но на каждое, даже не красивое блюдо найдётся свой любитель.  Она медленно встала. Ноги подрагивали. Молчаливо, почти неслышно, Шарлотта вышла из комнаты, оставив за спиной раненого офицера. Ей нужно было переварить всё. Осознать. Как теперь жить с тем, что она — предатель? Спасла врага. Врага своей страны, своего народа. Нет, всё же своя жизнь и жизнь других дороже чести. Пусть она будет предательницей — зато живой. Бабушка уже не спала. Она сидела на краю кровати, задумчиво глядя в пол, перебирая в пальцах угол платка. Наверное, слышала их разговор. В доме стены тонкие. Чарли вошла, несмело и осторожно подсела рядом. В её взгляде было всё: тревога, вина, нерешительность. — Бабушка… прости меня, — прошептала она, уже не в первый раз. Старушка, не оборачиваясь, только качнула головой и, наконец, посмотрела на внучку. В её глазах отчётливо виднелась усталость и понимание. — Не надо, милая, — сказала она мягко, слабо сжав ладонь внучки. — Я всё понимаю. Её голос был успокаивающим, но в нём чувствовалась грусть. Оля давно знала, что внучка слишком добрая для этого мира. Она смирилась с этим ещё тогда, когда девочка в шесть лет принесла домой голодную, облезлую кошку, а в двенадцать тайком кормила совсем маленьких кутят. Оля сама такой не была. Нет, она не считала себя плохой, просто другой. Она жила, как умела, не причиняя зла, но и не бросаясь спасать всех подряд. А Чарли — совсем иная. Чистая. Добрая Настолько, что иногда страшно. Добрым людям в мире войны приходится хуже всего.   Рассвет наступил быстро, словно ночь и не сопротивлялась. Небо потянулось серым шелком, воздух стал сырее, будто сама земля знала — приближается что-то неприятное. Как и обещала, Чарли направилась за полицаем, бросая быстрый взгляд на офицера. Она шла быстро, почти не замечая дороги. Всё тело било внутреннее напряжение. Девушка никогда не хотела иметь с ними дел — с этими людьми в чужой форме, служащими чужой власти. Но теперь выбора не было. Она сама затащила немца в дом, теперь должна была закончить начатое. На крыльце участка её встретил знакомый полицай — сутулый мужчина с вечной тенью недовольства на лице. Он зевнул в лицо утру, явно не в восторге от столь раннего подъёма. Глядя на Чарли он лишь хмыкнул: — Чего надо, девочка? — голос его был хрипловат и равнодушен. Чарли коротко и быстро изложила всё, активно жестикулируя. Он не поверил сразу, глаза сузились, губы сжались в тонкую полоску. — Немец? У тебя дома? Шутки такие? — Но всё же пошёл проверить. Видимо, любопытство пересилило лень. Когда он вошёл в дом, его глаза округлились. На полу лежал немецкий офицер — высокий, бледный, неподвижный, как призрак. Только слабое движение груди выдавало жизнь. На спинке стула висела аккуратно сложенная форма с погонами. Настоящий штурмбаннфюрер СС. Полицай выругался себе под нос. Бабушка Оля всё ещё сидела на кухне, скрестив руки на груди. Судя по всему, она не обмолвилась ни словом с немцем. Она даже не смотрела в его сторону. Всё в её теле — поза, взгляд, складки губ — кричало: «Немцев не жалую». И Чарли это знала. Слышала сто раз истории про оккупантов, про страх и боль. И всё же — она привела одного к себе. В дом. Стыд захлестнул её с новой силой. Тело будто налилось свинцом. Щёки горели  не от холода, а стыда. Сидя за столом, опустив голову, она молча ждала. Хотелось исчезнуть. Раствориться в воздухе. Офицер объяснялся с полицем на ломаном русском, потом в дом вошли ещё двое его товарищей. Они встали у двери, словно часовые. Один из них пошёл с докладом. Прошло полтора часа. За это время деревня проснулась. Люди начали выходить во двор, кто за водой, кто за хлебом. Чарли ловила их взгляды. Кто-то просто удивлённо смотрел на военных, кто-то шептался. Сердце сжималось. Наконец, к дому подъехала машина. Из неё вышли несколько офицеров. Один в сером плаще, с жёсткими чертами лица. Медик, переводчик, и ещё трое. Они сразу приступили к делу. Сперва — короткий разговор с лежащим офицером. Затем — допрос Чарли и бабушки. Чарли рассказала всё: когда все произошло, как он направил на неё оружие, попросил о помощи, как она повела его в дом. Она говорила тихо, ровно, не оправдываясь. Просто факты. Рассказала и про разбитую машину, и про убитых солдат, и даже показала, в каком направлении они лежали. Бабушка сказала немного — только то, что перевязала раны. Всё остальное переживала молча. Офицера унесли на носилках. Его лицо было бледным, но взгляд — ясным. Он ни слова не сказал, лишь мельком посмотрел на Чарли. Ни благодарности, ни упрёка. Только тень чего-то непонятного в глубине синих глаз. Перед уходом один из немецких офицеров, улыбаясь, подошёл к девушке и быстро что-то сказал, глядя ей прямо в лицо. Переводчик тут же перевёл: — Вы молодец, фройляйн. В ближайшее время вам выдадут справку о лояльности. И, возможно, кое-что ещё. Чарли будто пронзило током. Справка… о лояльности? Помощь рейху? Её тело вспыхнуло жаром. Её будут считать… пособницей? Когда последний солдат вышел из дома, воздух внутри стал легче — и холоднее. Деревня уже проснулась, на улице были люди, но никто не сказал ни слова. Однако Чарли казалось — стены слышали. Она чувствовала, как шёпот о ней уже проникает в чужие дома, в чужие уши. Её взгляд стал затравленным. Она выходила теперь только когда было нужно. Как можно реже. Да, все ушли. Но вместе с ними ушёл и покой. Чарли долго сидела молча, всё так же сгорбившись за столом. Бабушка подошла, положила ладонь ей на плечо. — Пей чаёк, озябла, поди. — сказала она тихо, наливая горячую воду в кружку с заваркой. — Спасибо, — так же тихо ответила Чарли, не поднимая глаз. Запах мяты и липы чуть согрел внутри, но не смог растопить то, что сжалось в груди. Ей казалось, что она стала частью чего-то грязного. Всё вокруг будто было пропитано этим — стены, стол, кружка. Всё. И бабушкино молчание. — Слушай, милая... — начала Оля, усаживаясь напротив. — Уходи ты отсюда. Поскорее. Тут уже жизни нет. — Она говорила спокойно, но в голосе звучала тяжесть. Эти слова были не спонтанны — она думала об этом давно. — В городе поспокойней будет, — продолжила бабушка. — Мать твоя... хорошо ведь там устроилась. Работает, зарабатывает, жильё есть. Хочешь — напишем ей. Пусть примет. Чарли молчала. Она слышала эти слова не впервые, но раньше всегда отмахивалась. Ей казалось, что если она уедет, то оставит бабушку совсем одну. А этого она не могла себе позволить. Не после всего. Бабушка — это последняя ниточка, что держала её здесь. Но теперь всё изменилось. Теперь, после немца в доме и этих проклятых слов — «справка о лояльности», — деревня уже не казалась ей родной. Она чувствовала на себе взгляды, даже когда была одна. Словно воздух стал гуще, в нём появилось осуждение. Тени соседей начали шептаться даже без слов. Кто-то уже знает. Остальные — узнают. — А ты? — спросила Чарли, наконец подняв глаза. В них виднелась лишь тоска и печаль. — Ты ведь не пойдешь со мной. — Бабушка лишь улыбнулась. Чуть грустно, чуть тепло. — Нет, родная. Я уже прижилась тут. Да и не потяну я переезд, сама знаешь. Спина, ноги... Да и зачем мне в город? Я тут всё знаю, меня тут все знают. А ты молодая, красивая, умная. Жить тебе надо, а не гнить здесь. — Она взяла Чарли за руки и крепко сжала. — Не держи меня. Не та я ноша. Мне главное знать, что ты в порядке. Что не пропала. Что жива. — Чарли кивнула. Глаза защипало. Она хотела было возразить, но слова застряли в горле. Всё внутри протестовало, но в то же время соглашалось. Бежать отсюда действительно казалось единственным выходом. Не спасением, а побегом. Последняя неделя пролетела, как во сне. В доме стало как-то тише. Даже часы тикали иначе. Чарли сто раз обняла бабушку, сто раз поплакала, сто раз сказала «прости» и «спасибо». Бабушка не плакала. Только смотрела долго, вглядываясь, будто запоминала внучку на всю оставшуюся жизнь. В её взгляде было всё: и страх за неё, и гордость, и любовь, и безмолвная просьба — живи. Вещей Чарли собрала немного: письма, несколько тёплых кофт и кулон, что когда-то давно дарил маме отец. Всё остальное осталось здесь. На прощание бабушка сунула ей в руки узелок. — Это на дорогу. И вот — письмо мамке от меня. Передай. — Чарли кивнула.  У калитки она оглянулась в последний раз. Бабушка стояла, не двигаясь, в тёплом платке, с тонкой, почти прозрачной кожей, на фоне пыльного забора и старой сирени.