Рыцарь Храма Соломона

      Эсташ заявился рано утром, когда Бертран гонял по тренировочной площадке Люсиана. Взмыленный Люсиан скосил глаза и просиял надеждой:       — О, Эсташ пришёл. Заканчиваем?       — Нет, мы не полный круг прошли, — задавил его надежды в зародыше Бертран и снова встал в стойку.       Эсташ приветственно хлопнул по плечу сидящего поблизости Жана, удобно устроился в стороне и вытянул ноги, приготовившись наблюдать. Жан разулыбался и протянул Эсташу надкушенное яблоко. Эсташ подношение взял и смачно захрустел, не заморачиваясь тем, что ест недоеденное. Люсиан горестно вздохнул и поднял щит повыше. Ещё какое-то время были слышны удары и тяжёлое сопение бойцов. Наконец Эсташ цыкнул, поднялся и потянулся за своим мечом.       — Давай-ка со мной да на боевых, пацан уже выдохся. Хоть разомнусь.       Люсиан одарил его благодарным взглядом, шустро выскочил из круга и устроился рядом с Жаном. Бертран кивнул — сдерживаться и правда надоело, а без сто́ящего соперника легко было скатиться в уровне мастерства.       — Вижу, ты его жалеешь — всё время меч придерживаешь в последний момент. Зря. Враги жалеть не станут, — сообщил Бертрану Эсташ и без предупреждения напал.       На следующие полчаса Бертрана поглотил азарт. Они кружили, делали ложные выпады, подсечки, развороты. Разочарованно ухали, когда противник распознавал хитрость. Тренироваться с Эсташем было много интереснее, чем учить Люсиана: оказалось, что за те годы, что они не виделись, у обоих выработалась совершенно разная техника боя, и перенимать секреты друг друга, ничем не рискуя, было до чрезвычайности увлекательно. Наконец Эсташ исхитрился выбить меч у на мгновение отвлёкшегося Бертрана.       — Убил. — Победитель приставил острие меча к горлу приятеля.       — Чёрт! Я бы удержал, если бы это был не ты! — сплюнул раздосадованный Бертран. — У тебя удар — чисто жеребец лягнул.       — Утешайся, утешайся, покойничек, — хохотнул Эсташ. — Пошли отсюда. Жрать и спать хочу, сил нет. Всю ночь мотался по дорогам. Жан, пойдём, польёшь нам из кувшина. Эй, Люсиан, вели стол накрыть.       Люсиан почти подобострастно кивнул и умчался исполнять.       — Сотворил себе кумира, — ворчливо прокомментировал Бертран, проводив его взглядом.       — Не завидуй, — отмахнулся Эсташ.       — Я не понимаю, — почти жалобно сообщил ему Бертран. — Почему он тебя слушается? Ну почему?! И не опекает! Нас с Робером он тоже слушался, но весьма оригинально — всё время пытался то накормить, то оградить от кого-то. Мы что, такие слабые с его точки зрения?       Эсташ заржал, запрокинув голову.       — Да не бери в голову. Слушается, и ладно.       — И всё же?       — Когда я говорю, я ни минуты не сомневаюсь, что он выполнит приказ.       Бертран лишь вздохнул.       Пока на дворе, черпая кувшином из большой кадки, Жан поливал Бертрану на спину, тот, ещё не отошедший от проигрыша, фыркая и плеща водой на лицо и грудь, продолжал ворчать:       — Кстати, о мотании по дорогам… Эсташ! Ну вы совсем-то не распоясывайтесь! Мне командор голову снимет, когда вернётся. Я думал, ты парней, наоборот, приструнишь, а ты…       — А ты точно про меня думал, что я поспособствую благообразию твоих заблудших овец? — изумлённо переспросил Эсташ. — Ты обо мне ничего не запамятовал? И что такого мы сделали? Всё чистенько, никаких подозрений.       — Чистенько?! Аббатису паралич разбил!       — Так со страху же! Мы её не трогали. Ну то есть мы собирались, конечно, но исключительно для дела!       — Какого. На хрен. Дела! Что вы забыли в женском монастыре?!       — Нас Чёрная донна попросила аббатство пощипать и настоятельницу уходить как бы между делом.       — Кто попросил?       — Донна Мариз. Её местные Чёрной донной кличут за то, что до сих пор в трауре ходит.       — А-а-а, эта…       Бертран, обтиравшийся холстиной, поморщился. Они с Мариз как страстно возненавидели друг друга смолоду, так и остались неприятелями. При редких встречах в глазах Мариз Бертран ясно читал: «А с тобой-то почему ничего не случилось?»       — Так её женихи одолели, вот она и отбивается как может, мне командор Ноэль рассказывал. Да и вообще удобно. Куда поехала? А вот ещё в одну церкву, молебен за почившего мужа заказать. Надо же как-то объяснять, чего она как ткацкий челнок туда-сюда мотается по Лангедоку.       — Ну, простому люду такие тонкости не объяснить. — Эсташ вслед за Бертраном принялся смывать с себя пот и усталость от бессонной ночи. — Придумали красивую сказку. Вот. А тут эта ещё прицепилась. Начала уже вякать что-то про инквизицию — мол, больно донна хороша для своих лет и бремени вдовства. Шибко хотелось к аббатству ещё кусочек прирезать.       — Не ту пугать взялась. Настоящих ведьм пугать не стоит, — усмехнулся Бертран.       — Ну да. Но мы ничего сделать и не успели, аббатиса как нас увидала, так её сразу удар и хватил. Мы для вида погромили немного, провианта взяли и слиняли. Клянусь, пальцем ни её, никого другого не трогали!       — Да мне, собственно, плевать, хоть бы ты и самолично свернул ей шею, — равнодушно отмахнулся Бертран: разбойничья бытность неумолимо накладывала отпечаток даже на самых приличных. — Просто нам нельзя привлекать внимание.       Бертран уже натянул свежую рубаху и поджидал, пока Эсташ закончит приводить себя в порядок.       — Мы стараемся не привлекать внимание, стараемся. За мужиками я смотрю. Попивать часто начали, так я запретил. Самым недовольным зубы пересчитал, чтоб место своё не забывали. Ну и в кабак на южной дороге пристроил Бастьена служить. Хозяин из наших, а быстрых ног — отправить весточку в случае чего — у него не было. К тому же мальчишка больше услышит и увидит, чем взрослый.       — Какого Бастьена?       — Да не бери в голову, всех запоминать головы не хватит. Пацан к нам прибился, я проверил — всё чисто. В лесу с него толку никакого, да и пропадёт с такой жизнью, а вот в кабаке польза будет: уши большие, память хорошая, ноги длинные. Если что, хозяин к нам отправит пересказать. А мимо того кабака никто не проезжает, все останавливаются, хоть жажду утолить…       Оделись, направились в дом. Шли молча, потом Эсташ спросил уже совсем другим тоном:       — Про Робера так ничего и не слышно?       — Нет. Его точно освободили, Жослен клянётся, что видел бумаги своими глазами. Но ни у родных, ни у знакомых Робер не появлялся. На улицах тоже искали, не нашли. Как сквозь землю провалился.       Эсташ плюнул через плечо.       — Прежде чем говорить, надо бы семь раз повернуть во рту язык! Думай, что мелешь. Много ли ему надо? Лежит, поди, где-то в канаве… Когда командор обещался быть?       — Скоро. Зачем он тебе?       — Хочу сам поискать Робера. Может, ты со мной? Дождёмся начальства, и айда. Вдвоём сподручнее. А то ходит где-то вот такой же. — Эсташ указал глазами на Жана, без тени сомнения топавшего за ними. — Как он, кстати?       Бертран вздохнул ещё раз.       — Да как… Показал лекарю, тот руками разводит. Говорит, только читал о таком в трактатах. Мол, когда очень плохо и страшно, бывает, что человек впадает в детство. Ну… Будто прячется внутри самого себя.       — И что делать?       — Лекарь не знает. О том, что вот так бывает, — и то случайно прочитал. Ты же понимаешь, лекарь Храма — это больные животы, загноившиеся мозоли, боевые раны, вывихи и переломы. Души он не лечит.       — А делать-то что?!       — Он сказал не кричать и не пугать. И какое-нибудь несложное дело. Желательно такое, чем он и раньше занимался.       — И что ты придумал?       — Да пока ничего. Он просто за мной ходит и сидит тихонько, не мешает, да и ладно. Может, велеть ему переписывать что-нибудь? Уж куда как спокойное дело, как бы не тоскливое, самое оно. Ведь узнал же он и тебя, и меня!       Эсташ с сомнением глянул на безмятежное лицо парня.       За разговорами дошли до кухни, где Люсиан уже накрыл стол.       Хлопнувшись на лавку, Эсташ впился зубами в шмат мяса и блаженно замычал, пережёвывая. Бертран улыбнулся, пододвинул ему всё блюдо и подлил вина.       С появлением Эсташа жизнь в лесах заиграла новыми красками.       Он влился в ряды государственных преступников так быстро, словно тут всегда и был. И стал тем самым звеном между Бертраном и сервиентами, которого, оказывается, так не хватало. Ему, не стесняясь, высказывали опасения, сомнения или недовольства, но и он мог парой оплеух (а рука у Эсташа стала не просто тяжёлая, а свинцовая) и проникновенным слогом пояснить сервиентам, где те неправы.       Бертрана слушались, уважали, но он оставался чужим.       Эсташ же своего умения хоть где становиться своим за годы не растерял. Для начала он вусмерть напился с заводилами. Потом подрался. Со всеми по очереди, а потом со всеми разом. И победил. Бертран в той эпичной пьянке не участвовал — не по чину, а вот Люсиан там, разумеется, оказался, впечатлился, в красках пересказал Бертрану о непобедимости его друга и теперь смотрел Эсташу в рот. Бертран чуть-чуть злился и даже немного завидовал. И беззлобно подкусывал Эсташа рассказами о том, что бараны выбирают вожака примерно так же — по крепости лба. На что неизменно получал ответ, что зависть храмовнику не к лицу.

***

             Робер стоял на крепостной стене замка семьи Нерак и смотрел вдаль. После того как опасность для его жизни миновала, Мариз тайно перевезла его сюда из замка брата — власти по-прежнему приглядывали за Этьеном де Фуа, и подвергать графа дополнительному риску было бы чёрной неблагодарностью.       Днём Робер скрывался в одной из потайных комнат, которыми по счастью, оказалось богато его новое пристанище, а ночью мог выйти и, соблюдая осторожность, прогуляться в безлюдной части замка.       Разумеется, была возможность вообще выйти за его пределы через потайной ход, оканчивающийся в глухом углу леса, но что делать пешему калеке ночью в лесу? Изувеченная нога даже прогулки по крепостной стене и те воспринимала как тяжёлые тренировки. Нужен был посох, но громко стучать при каждом шаге наконечником о камни было бы опрометчиво. Да и не хотелось Роберу никуда ходить. Вообще ничего не хотелось.       Дни шли за днями, а Робер ел, спал, читал приносимые Мариз книги, подолгу сидел, безучастно глядя в стену.       Он понимал, что злоупотребляет гостеприимством донны. Понимал, что надо что-то делать: возвращать себе имя, определяться со своим статусом, решать, что делать дальше и где добывать кусок хлеба. Понимал и оттягивал. На завтра, на послезавтра, на следующий месяц.       Робер вздохнул своим лениво текущим мыслям и подставил лицо лёгкому ночному ветерку, наслаждаясь тёплым, упоительно свежим воздухом. Теперь он любил темноту. В ней было… спокойно. Тонкое полукружье нарождающейся луны почти не давало света, но привычные ко мраку глаза видели гораздо лучше и дальше, чем глаза обычного человека. Окрестные луга дышали покоем, так счастливо далеко был пасторальный замок Нерак от никогда не спящего Парижа с его холодным каменным великолепием и бурлением смертельных интриг. Здесь, в тёплом щедром Лангедоке, по-прежнему жила самая прекрасная в подлунном мире женщина. Жила спокойно и достойно, растила чудесных детей, милостиво и справедливо обращалась с живущими на её землях крестьянам, много и щедро жертвовала церквям и монастырям. Прекрасная, чудесная женщина. Рядом с которой ему по-прежнему не было места.       Что он может ей предложить? Деньги? Положение? Она, в отличие от него, имела это всё от рождения. Защиту? Кого он может сейчас защитить? Наоборот — он скомпрометирует любого одним своим присутствием. Себя и свою любовь? Зачем нужен хромоногий, едва живой калека пышущей жизнью и такой прелестной женщине? От его здоровья и былой красоты давно ничего не осталось. Первый раз глянув на себя в зеркало, Робер не мог поверить, что это он. Из зазеркалья на него смотрел мрачный худой полустарик, бледный, с разбежавшейся в коротких смоляных волосах сединой, с провалами недобрых чёрных глаз. Даже душу, если бы она вдруг понадобилась прекрасной донне, Робер предложить бы не смог: ему иногда казалось, что души в нём не осталось, так холодно, пусто и черно было внутри. Нельзя, нельзя было оставаться рядом с донной. Мариз ещё молода, может найдёт себе мужа под стать и будет и дальше счастливо жить в своём тихом и мирном цветущем раю. Разве имеет право государственный преступник портить ей жизнь?       Робер вздохнул, медленно спустился вниз и вернулся к себе. С облегчением сел на скамью, вытянул больную ногу, закатал штанину. Потянулся к стоящему недалеко тонкостенному кувшинчику, зачерпнул оттуда жирную, пахнущую травами мазь и стал втирать её в рубцы от ожогов, клубами змей оплетавшими левую ногу до колена. Окончив, посидел ещё немного, недвижимым взглядом уставясь куда-то в пустоту. Потом очнулся, встряхнулся и, тяжело ступая, принялся готовить постель, в очередной раз пообещав себе, что завтра освободит благочестивую и благородную донну от своего присутствия. И, успокоившись очередной ложью, уснул. Без крестного знаменья, без молитв. В Бога Робер давно уже не верил.