Рыцарь Храма Соломона

      Окончив рассказ, Эсташ замолчал и устало откинулся на спинку скамьи. За окном властвовала бархатная ночь, тихо потрескивала свеча на столе. Барон де Бриенн-старший не торопился отвечать, сосредоточенно сплетая и расплетая пальцы. Своим появлением Эсташ осчастливил его час назад, буквально соткавшись в сумраке коридора и чуть не доведя до удара. Злополучный перстень лежал на столе между ними.       — Как вы прошли в дом? — наконец нарушил молчание барон.       Эсташ, предусмотрительно севший так, чтобы спина была прикрыта от нападения стеной, и поближе к окну, пожал плечами.       — Барон, в ваших владениях выражение «знает каждая собака» применительно ко мне стоит понимать буквально. Но вы не беспокойтесь: я не хочу доставлять неприятности. Вроде бы меня никто не ищет, но проверять и идти в открытую я не рискнул, пробирался ночами. Если вы опасаетесь, что убийство могут связать со мной, то я просто отдам перстень и уйду.       Барон де Бриенн тяжело глянул на Эсташа, нехотя кивнул. Потом вздохнул, потёр лицо руками.       — Меня сейчас раздирают противоречивые чувства, Эрванд. С одной стороны, я понимаю, что вы уже дважды спасли моего сына. Боюсь даже представить, что было бы со мной и моей женой, если бы в момент убийства регента мы не знали, где находится Тибо. Вы удивительно вовремя отослали его домой. С другой стороны… Амори очень задолжал Храму. Смертельно задолжал. А я своими руками направил ко двору человека, который мог иметь желание призвать регента к ответу. Который никак иначе не смог бы оказаться так близко! Поймите мои сомнения…       Барон замялся, замолчал. Эсташ хмыкнул — как не понять.       — Да будет мне порукой Пречистая Дева — я не убивал регента. Клянусь, что всё было так, как я рассказал. И я который раз вам говорю, что не имею к храмовникам никакого отношения.       Барон отошёл к окну, отвернулся и тяжело вздохнул.       — Кто ж вам поверит, Эрванд. Я про оба ваших утверждения говорю. При дворе пока полная неразбериха. Насколько усердно будут искать убийцу — непонятно.       — Поэтому я и пришёл к вам так, чтобы меня никто не видел, пока мы с вами не решим, что делать. Перстень я вернул, мне чужого не надо. Правда, у меня во дворце, в комнатах, отведённых вашему сыну, остался меч и пожитки. Тряпьё — чёрт с ним, а вот меч очень жаль. Хотелось бы получить его обратно.       — Я завтра отправлю в Никосию доверенного человека. Понюхает, послушает, заодно передаст приказ оставшимся слугам собираться домой. Привезут и ваши пожитки.       — А что вы думаете делать дальше? С Тибо?       — Если Изабелла с детьми живы, то вряд ли останется при дворе, постарается уехать на родину под защиту брата. И детей увезёт с собой, разумеется. Костандину больше не нужны компаньоны. Надо бы Тибо отправить подальше, чтобы о нём и не вспоминали. На трон возведут, я полагаю, младшего брата Амори.       — Эмери? Он трона не удержит.       — Да, он слаб и непопулярен. О чём я и говорю: на Кипре будет неспокойно. Сейчас поднимет голову оппозиция. Бароны попытаются вернуть Генриха. Те, которые открыто выражали недовольство действиям Амори по отношению к храмовникам.       — Ну и при чём опять Храм? Особенно если вспомнить, как госпитальер на регента наступал. Да и местное дворянство на Кипре как пауки в банке, — раздражённо рявкнул Эсташ. — Привыкли уже на нас все грехи вешать!       Сказал и едва ли не с лязгом захлопнул рот. О, какой идиот! Барон иронично поднял брови:       — Не знаю. Вы вот сидите передо мной во плоти.

***

      Прибытие на родину вышло прозаичным донельзя: никому в гомонящей, спешащей по своим делам разноязыкой толпе не было никакого дела до юного кипрского дворянина, сошедшего с торгового корабля в сопровождении мрачноватого молодого телохранителя, пятка слуг и монаха-францисканца, перепоясанного толстой верёвкой и в деревянных сандалиях на босу ногу. Эсташ обернулся к судну, махнул на прощанье рукой морякам, с которыми успел перезнакомиться за долгое плавание, и принялся помогать Тибо выбираться из пёстрой портовой круговерти, желательно не прозевав кошель.       Старший де Бриенн, решивший в смутное время отправить сына от греха подальше, посчитал, что образование ещё никому не мешало. И чтобы «подальше» было действительно далеко, отослал непоседливого отпрыска в Парижский университет для изучения «словесных и математических искусств». Собственно, Эсташ, бесплодно прорыскав по Кипру и не сумев ни на кого выйти, сам уже склонялся к мысли, что стоит попытать счастья в Европе. Так что сопровождать Тибо он взялся без вопросов.       Неблагоразумно и неодолимо тянуло в родную деревню. Эсташ очень боялся узнавать о судьбе родных, рассудок подсказывал, что пятнадцать лет — это много для тяжёлой и суровой крестьянской жизни, но незнание было тяжелее. Бросить Тибо, едва сойдя с корабля, у него не хватило совести, и Эсташ скрепя сердце решил, что пара-тройка месяцев ничего не решит. К тому же он обещался старшему де Бриенну присмотреть за сыном, а на дорогах Франции было неспокойно. В Марселе они быстро отыскали надёжного торгового человека, доброго знакомого де Бриенна, и тот весьма охотно принял их в караван, отправлявшийся в Париж, взяв при этом весьма умеренную плату за лошадей и мулов для поклажи. Даже на больших торговых трактах нередки были разбойничьи нападения, и вооружённые люди в караване лишними не были.       В Париже уже настала осень. В летние краски всё чаще вплеталась слякоть и серость, а лица горожан словно посмурнели. Ещё пригревало, но дожди становились всё более частыми, а небо над городом — всё более мрачным. Южанину Эсташу морось не нравилась — отвык, хотелось солнца. Всё чаще в строгой серости каменного великолепия вздыхал он по ярко-зелёным лугам Лангедока с белыми пятнами пасущихся овец и уходящими за горизонт виноградниками. Там и небо поярче, и солнце пожарче, да и пейзаж повеселее, такой же он видел по дороге, когда много недель назад начинался их путь от тёплого моря на север. Ничего, завтра назад, к побережью. Тибо с неизменным Андреасом и домашним наставником, францисканцем братом Кирионом, был благополучно препровождён в заблаговременно нанятый для него дом на левом берегу Сены и уже приступил к познанию логики, риторики и арифметики. Андреас вздыхал, просил не забывать, навещать хоть изредка, предчувствуя неспокойную свою жизнь при недоросле в окружении столичных соблазнов и в отсутствие доходчивых Эсташевых внушений. Утешить его Эсташ мог разве что тем, что Тибо после всех событий изменился, повзрослел и стал более серьёзным, да и брат Кирион, как выяснилось за время пути, был человеком разумным и твёрдого характера — хоть и выглядел как бродяга. Эсташ надеялся, что дальнейшая жизнь у барона будет гладкой.       Скудные пожитки были уложены в перемётную суму, и на следующее утро, ещё затемно, Эсташ отправился через Сену на Крытый рынок, где торговали всякой домашней живностью, — присмотреть себе коника. В кои-то веки приятно тяжёлый кошель позволял ему это сделать.       Перед посещением конных рядов Эсташ не преминул завернуть в кабак, откуда пряно и аппетитно потянуло мясным рагу. Плотно позавтракав, он пришёл в хорошее расположение духа и даже прихватил краюху хлеба на милостыню нищим. Выйдя, нашёл глазами самого убогого, кинул ему хлеб и мелкую монетку сверху, плотнее запахнул плащ и поторопился за лошадью.       Однако почувствовать себя состоятельным человеком, не спеша обходящим торговые ряды и придирающимся к несущественным недостаткам продаваемого скота, ему не довелось: позади раздался шум, потом ругань и звуки ударов. Эсташ нехотя глянул через плечо — ну точно, били «его» нищего. Зря монетку кинул в довесок к хлебу.       Вообще, Эсташ никогда в такие свары не встревал — делать ему нечего, что ли? Но как ни крути, а в дополнительных несчастьях и без того несчастного человека оказался виноват он, да и настроение после возвращения во Францию было до того зыбким, что избиение убогого стало последней каплей. Он выхватил меч, шагнул назад и, не жалея силы, плашмя вытянул по спинам самых бойких, рявкнул для отстрастки и перед тем, как уйти, грубо посоветовал облагодетельствованному:       — Жри быстрее, братец, да и вообще проваливай отсюда. Я сейчас уйду, у тебя монету-то и заберут. И снова поколотят.       Ещё раз зыркнул вправо, влево по опустевшей улице и поторопился в ряды.       Коней предлагали на любой вкус и кошелёк. И совсем плохих задёшево, и таких, что не налюбуешься. Эсташ пошёл в серёдку, к крепким рысакам. Уже начал приглядываться к копытам и зубам и совсем забыл о малозначительном происшествии, когда услышал за спиной какой-то слишком близкий и подозрительный шорох. Как ему это удалось в гомоне базара, Эсташ не знал, такая чуйка у него всегда была. Он резко развернулся, едва удерживая себя от того, чтобы вновь выхватить меч, и нахмурился: оказалось, что нищий всё это время шёл за ним как привязанный. И теперь стоял ровнёхонько за спиной.       — Тебе чего? Денег больше не дам. Проваливай, братец.       Нищий закивал:       — Братец, братец. Брат.       Эсташ растерянно пожал плечами.       — Дурачок, что ли? Да никакой я тебе не брат, родственник нашёлся! Чего прицепился! Вот, на. — Эсташ покрылся за пазухой и достал ещё одну монетку, бросил на землю. — Прячь глубже, пока опять не отобрали, и отвали, пока по шее не получил!       Отвернулся и вновь попытался сосредоточиться на лошадях. Увы, обойти и посмотреть он успел всего с пяток, когда услышал за спиной всхлипывание.       — Господин, дурачок к вам прицепился? Шугануть?       Эсташ обернулся и в груди неприятно заныло: давешний нищий шёл за ним и ныл на одной ноте:       — Бра-атец…       — Да чтоб тебя!       Торговец покривился:       — Это ж из этих…       — Из каких?       — Храмовников. Они, если во всём сознались, их выпускают. Говорят, что госпитальеры должны о них заботиться, но госпитальеры пока не торопятся — имущество-то тамплиерское им ещё не отписали. Говорят — как в права вступим, так и начнём заботиться, а пока обождите. Так и получается, что просто на улицу выкидывают. У кого семья есть, те к родным идут, а у кого нет — на улицу, бродяжничают, пытаются наняться к кому-то в работники. Этот, видать, ещё и головой повредился. А ты его братцем назвал, вот он и решил…       Эсташ пригляделся и похолодел: надо было умудриться опознать в серых лохмотьях повседневную орденскую одежду — штаны и рубаху. Только это действительно были они. И остатки котты — чудовищно грязной, драной и вонючей. Когда-то белой… Эсташ с тоской оглянулся на присмотренную каурую кобылку — с ухоженными здоровыми копытами, молодыми зубами и лоснящейся шкурой — и выдохнул, отворачиваясь. Хотел найти кого-то? Вот и нашёл. А уж в каком виде… Чётче надо в молитвах просьбы формулировать.       Третье явление Эсташа ко двору барона де Бриенна (на сей раз младшего) было, пожалуй, ещё эпичнее всех предыдущих. Эсташ даже зауважал Андреаса, выслушавшего сбивчивый рассказ о нищем и своего мнения не выразившего даже лицом. Окончив говорить, Эсташ вздохнул:       — Вот, купил коня… Андреас, мне бы какую одежду на него и лохань с горячей водой.       Андреас отмер. Кивнул:       — И камин велю растопить. Всё с него сожгите от греха.       Через полчаса камин весело потрескивал, наполняя помещение теплом, полная лохань с горячей водой стояла посреди комнаты, принесли и горшок золы — вместо мыла.       — Ну вот. Одежду с себя всю в камин кидай, мойся. Потом я тебя побрею.       Нищий пугливо глянул на огонь, переступил с ноги на ногу:       — Братец…       — Братец, братец. Мойся!       Сумасшедший продолжал тупо смотреть на Эсташа, потом, видимо уловив его раздражение, тихо заскулил.       Эсташ мученически вздохнул и, заталкивая внутрь брезгливость, шагнул вплотную и принялся сдирать с него тряпки. Гос-с-споди, сейчас вырвет. Надо сжечь всё. Сумасшедший вцепился в одежду, сгорбился, сжался и заскулил. Эсташ потянул сильнее.       — Снимай! Это надо выкинуть или сжечь, тебя же заедят!       Тот заныл на одной ноте ещё громче, и Эсташ не выдержал, ударил по пальцам и рявкнул что-то матерное. Нищий сжался в комок и затрясся, но раздевать себя больше не мешал.       — Сел на скамью! Ну!       Содранную с нищего ветошь Эсташ выкинул в жарко растопленный камин. Только котту с крестом перед этим сжал в руках, словно прося у неё прощения. Посмотрел на грязное тело с жуткими отметинами, даже зажмурился на мгновение. Мотнул головой, отгоняя тяжёлые мысли, и вытащил нож — голова просто кишела вшами, сбривать надо было не только бороду, но и всё с головы подчистую. Из глаз сумасшедшего при виде лезвия полились слёзы.       — Я ничего не сделаю, не реви. Просто отрежу волосы.       Найдёныш продолжал заунывно выть на одной ноте.       — Молчать! Это приказ.       Он принялся резать и бросать в огонь патлы, откромсал под самый корень бороду — после ещё пары оплеух сумасшедший сидел смирно, только жмурил глаза и сотрясался крупной дрожью. Ладно, после успокоит. Кое-как обкорнав и брезгливо выкинув ошмётки в огонь следом за одеждой, Эсташ отложил нож и, испытывая неодолимое желание скинуть и сжечь всё ещё и с себя, ткнул пальцем в направлении лохани:       — Полезай! Мойся. Потом начисто побрею, а то воняешь ты — дышать нечем.       В воду сумасшедший отказывался лезть особенно упорно, и Эсташ огрел его ещё пару раз. Жёсткие приказы и затрещины помогали: насильно облагодетельствованный трясся, но слушался и молчал, и Эсташ, мысленно попросив у сумасшедшего брата прощения, продолжил рявкать.       — Вот так. Руку подыми. Другую. Хорошо. Да не трясись ты, она даже не горячая! Теперь запрокинь голову, шею и лицо начисто выбрею.       Занятый делом, Эсташ не разглядывал проявляющееся из колтунов лицо, и лишь окончив, посмотрел на дело рук своих. Нож, звякнув, упал на пол.       — Жан… — бессильно прошептал Эсташ. — О, Господи… Жан. Это ты…       Он трясущейся рукой провёл по выбритой щеке знакомо-незнакомого лица. Всмотрелся в беспокойные глаза.       — Или не ты? Нет, точно ты… Шрамик у тебя через бровь приметный был. Вот он. Помнишь, как вы с Бертраном по мачтам лазили и хохотали, Робер ходил по палубе и молча завидовал, а драпьер на вас наорал и приказал спускаться? Ты меня узнал, да?