Рыцарь Храма Соломона

      (Февраль 1308)       После признания Робера оставили в покое. Из общей большой камеры, где в живых остался только он — Роберу противно было думать, что это случилось исключительно благодаря его малодушию, — его перевели в другую, крохотную, и практически забыли о его существовании.       Каменная клетушка располагалась выше, была сухой и чуть более тёплой, чем предыдущее место содержания. На этом плюсы заканчивались. Вместо окна, пусть и зарешёченного, в которое можно было увидеть хотя бы кусочек неба, здесь была просто узкая щель под самым потолком, выполнявшая скорее роль вентиляции, чем окна. Где-то там, за стенами, двигалось солнце: всходило, пересекало небосвод и уходило за горизонт. В каменный мешок оно не заглядывало ни единым лучиком. День за днём Робер лишь бездумно смотрел, как стены его клетки сначала сереют, потом окрашиваются в розовый цвет, потом становятся видны ясно и, спустя время, снова растворяются в сумерках. И в наступившей кромешной темноте тянущийся серой паутиной день сменяется следующим.       Два раза в сутки его одиночество прерывалось тюремщиками, приносившими убогую похлёбку и проверявшими, кто ещё из узников отдал Богу душу. Первые дни Робер истово верил, что интерес мучителей не напрасен: невыносимо болели сожжённые пятки, бесконечно ныли неоднократно вывернутые на дыбе суставы, дёргало ночи напролёт раздробленные кости пальцев на руках и ногах. Несколько раз поднимался жар. Он бессильно лежал на соломе, шевелясь лишь для того, чтобы принять разваренные в кашу бобы да оправиться, и молил смерть забрать его.       Но Роберова душа, к его собственному жгучему сожалению, держалась за молодое и здоровое тело крепко. И оно, оставленное в покое, принялось затягивать раны. Робер с досадой понимал, что с каждым днём чувствует себя всё лучше. Все чётче воспринимает окружающую реальность, всё реже впадает в забытьё. И всё яснее понимает безнадёжность своего положения.       В день, когда в камеру в неурочное время зашли тюремщики, Робер, как обычно, лежал, пустым взглядом уставившись в противоположную стену. Вместе с тюремщиками через порог шагнул инквизитор. Желудок панически сжался, и Робера замутило от страха, мгновенно выбросив из оцепенения. Он сел, насторожённо глядя на посетителя. Что ещё понадобилось ублюдку?       Инквизитор прошёлся по камере, остановился напротив Робера, порассматривал его.       — Брат Робер, как вы себя чувствуете?       Робер хлопнул глазами.       — Вашими молитвами. И стараниями, — помедлив, всё же ответил он.       Инквизитор покивал.       — Ну что ж, рассудок вас не покинул — это отрадно, а вот смирения по-прежнему не достаёт. И это весьма прискорбно. Скажите, брат Робер, не надумали ли вы менять свои показания?       Робер нахмурился.       — Я… Не понимаю. Я всё рассказал, что вы хотели от меня услышать. А смена показаний — это повторное впадение в ересь, не так ли?       — Ах, как приятно разговаривать с умным человеком. Верно. Повторное. После этого Святая инквизиция более не борется за душу грешника, признаёт своё бессилие и передаёт заблудшего светским властям.       Робер кивнул:       — Для предания очистительному огню, я не запамятовал. К чему вы ведёте?       — Да вот решил ещё раз спросить, твёрдо ли вы уверены в своём покаянии? Не желаете сменить показания?       — Нет, не желаю, — тихо ответил Робер и отвернулся.       От ненависти к палачу и презрения к себе мутило всё сильнее.       — Прекрасно. Хорошо бы было вам помнить об этом следующие полчаса.       — Что?       — Понтифик создал специальную комиссию по делу Храма. Вас ждут для беседы несколько кардиналов. Вставайте.       …Робер стоял перед Папской комиссией, с трудом удерживая равновесие, и молчал. Половину комиссии Робер прекрасно знал по тому времени, что пребывал с Магистром в Пуатье. Все — французы. А значит, подданные Филиппа. Никто из них не осмелится переходить дорогу своему королю. Король ведь припомнит. Не тебе, так твоим родственникам — жестокость и мстительность Филиппа уже была притчей во языцех. А уж со Святой инквизицией связываться и вовсе дурных нет.       В глазах членов комиссии легко читалась брезгливая жалость. Хорошо же он, верно, выглядит!       — Так что вы ответите, брат Робер? — прервал затянувшееся молчание член комиссии. — Были ли ваши признания искренними? Вы действительно совершали всё то, что описано в протоколах? Или…       Робер поднял глаза. Инквизитор, стоявший чуть поодаль за спинами кардиналов, скрестил руки на груди и неприятно улыбнулся Роберу. Робер кивнул, безумно улыбнулся в ответ и потянул завязки плаща.       — Что… Что вы делаете, брат Робер?       — Я… — плащ упал к ногам грязной грудой, следом отправилось сюрко, — раскаялся искренне и чистосердечно. Всё, что сказано в протоколах, — чистая правда, которую с таким трудом добыл отец инквизитор.       К тряпью на полу добавилась рубаха и штаны. К собственной наготе Робер давно относился совершенно равнодушно — на дыбе действительно всё равно, прикрыты твои чресла или нет. Он раскинул руки, медленно поворачиваясь и давая хорошо разглядеть страшные отметины на теле.       — Я сознался во всех прегрешениях, искренне сожалею о своих заблуждениях, покаялся и желаю вернуться в лоно церкви.       Обернувшись вокруг своей оси пару раз, он, тихо шипя сквозь зубы от боли, принялся натягивать одежду обратно. Вспышка безумия закончилась, оставив после себя страх и бесконечную усталость. Дурак.       В комнате повисло тяжёлое молчание, в глазах комиссии читалась уже не жалость, а ужас. На инквизитора Робер не смотрел: от мысли, во что обойдётся ему этот тихий бунт, становилось дурно.       — Мы… кхм… донесём вашу позицию до понтифика, — сказал наконец один из членов комиссии.       Робер горько усмехнулся, выразительно шевельнул губами, беззвучно произнёс: «Тру́сы», — и не прощаясь, тяжело приволакивая ногу, пошёл на выход к своему конвою.

***

      (Апрель 1308)              Угощение было выше всяких похвал. Арагонский магистр Ордена Иоаннитов не поскупился для нежданных гостей. И сам присоединился к трапезе, плотно затворив двери и приказав выставленной снаружи охране никого не пускать.       Бертран ел нежнейшую, пряно растекающуюся по языку мясными соками и специями ягнятину, запивал терпким бордовым вином и в очередной раз думал, каким образом Жослен умудряется обустроить пространство вокруг себя. По всему выходило, что научиться этому нельзя — не иначе дар. Бертрану только и оставалось наблюдать за мастером. Пара слов о небесной красоте глаз служанки — и в самой захудалой таверне им несли лучшее, что могли предложить; невзначай завязанный разговор с кузнецом и похвала по-хозяйски обустроенной кузне и мастерству хозяина — и коней им перековывали подешевле и на совесть.       Правда, последнее время Бертран был не в состоянии по достоинству оценивать пищу, даже такую изысканную, как сейчас: каждый кусок вставал в горле. Вставал, застревал. А внутренний голос спрашивал, вкусно ли ему обжираться яствами в тепле и безопасности, пока измученные и истощённые, изломанные на дыбах братья в ледяных камерах едят чёрствый хлеб и запивают его гнилой водой?       Бертран покосился на Жослена. Вот уж кого вообще никак не тревожили муки совести — по крайней мере, зримо: с аппетитом умяв отрезанный кусок, тот потянул с общего блюда добавку. Причём поглощение пищи никак не мешало ему вести застольную беседу. Если, конечно, изысканный обмен гадостями и угрозами можно было назвать дружеской застольной беседой.       Бертрану ежеминутно хотелось вскочить и обнажить оружие, Жослен же лишь добродушно щурился и отбивал словесные удары.       — …Прискорбно осознавать, дорогой Жослен, сколь безнадёжно ваше положение. Высшие сановники Храма в кандалах, казна Тампля конфискована. С французской частью Ордена всё кончено, но и ваши надежды на благоволение господина нашего, короля Хайме, напрасны. Он, конечно, носит прозвище Справедливый, но вы забыли второе прозвище — Скупой. Земли и богатства Храма в Арагоне — весомый и лакомый кусок. Он, разумеется, не будет с наслаждением терзать и уничтожать славных воинов Храма, но и ссориться из-за вас с понтификом и своим французским царственным братом не станет.       — Разве я пришёл к королю, друг мой? Я пришёл к главе Ордена Иоаннитов в Арагоне.              — Право слово, я не понимаю, зачем. Госпиталь уж тем более не пойдёт на публичное сомнение в верности принимаемых Святой церковью решений.       — Разве не создавались наши ордены похожими, как братья? Не состоит ли долг Госпиталя в том, чтобы поспешить на помощь попавшему в беду родственнику?       — Увы, мы не на поле брани, а вы не в окружении неверных. Мой долг сейчас, как послушного сына Матери нашей Церкви, немедленно задержать и передать в руки правосудия опасного еретика, избежавшего ареста. Даже не знаю, отчего я этого до сих пор не сделал. К тому же… Что толку спешить на помощь к смертельно раненому?       Жослен откинулся на спинку кресла.       — Ваша правда, дорогой брат: Храм создавался, чтобы воевать, а Госпиталь — чтобы лечить. Я верю, что лекарь из вас лучше, чем воин, но, полагаю, насчёт смертельности наших ранений вы ошибаетесь.       Собеседник Жослена на мгновение раздул ноздри породистого кастильского носа — стрела попала в цель: вечное ребяческое выяснение Госпиталя и Храма, кто из них лучше, было неистребимо даже в таких умудрённых годами мужах. Но и Жослен хорош — не выдержал, уколол своего высокопоставленного собеседника. Вот как тот сейчас свистнет своих… Бертран повёл плечами и тронул кинжал, отлично понимая, что случись такое — им отсюда не пробиться. Арагонец помолчал, отхлебнул из своего кубка, снова легко улыбнулся:       — Не думаю. Ваша живость напоминает живость курицы с отрубленной головой. Та тоже… очень бодра в последние мгновения перед смертью.       У Бертрана от бешенства в очередной раз перехватило горло, и даже у Жослена окаменело лицо. Секунда, другая. Жослен прикрыл глаза, вернул улыбку:       — Папа ещё не принял решение. После ознакомления специально созданной комиссии с обстоятельствами дела он остановил работу инквизиции во Франции. Почти все рыцари Храма перед кардиналами отказались от данных ранее показаний и настаивали на том, что оговорили себя.       Собеседник усмехнулся:       — Да, я слыхал байку об оруженосце Магистра. Говорят, произвёл на комиссию неизгладимое впечатление, оголившись.       Бертран вытянулся в струну и окаменел. Жослен не рассказывал таких подробностей. Который из двух оруженосцев?       — Зато доходчиво. После этого кардиналы наотрез отказались принимать сторону короля. Через три недели после Пасхи назначен совет, легисты Парижского университета тоже ропщут. Они могут окоротить короля, напомнив, что его власть не распространяется на Орден.       Собеседник Жослена пренебрежительно фыркнул:       — Ты сам в это веришь? Да боятся все Филиппа и его прихвостней! Тявкают тихонько из-за угла и тут же хвост поджимают. По глазам вижу, что сам всё осознаёшь. Ты никогда не был замечен в дурости.       — Если сейчас понтифик добьётся перевода заключённых…       — Не добьётся! Жослен, не блефуй! Мы с тобой оба понимаем, что всё кончено. Филипп уже созывает свои ручные Генеральные Штаты и не гнушается почти открыто угрожать Клименту. Понтифику угрожать! Снова разворошил скандал с Бонифацием и Целестином. Понтифик вынужден защищать репутацию Святого престола. Король фактически предлагает ему обмен: папа отдаёт Орден, король забывает о Бонифации. Ну подёргаетесь ещё… Госпиталь не станет вмешиваться.       — Госпиталь в лице вашего магистра может никуда не лезть — он на Кипре. А ты здесь. Ты можешь повлиять на ход событий.       — А я всего лишь Магистр Арагона. Я тоже не полезу в это и другим не дам. Не говоря о том, что я не волен вертеть своей властью, как хочу, у меня начальство есть.       — Педро, разве Госпиталю не нужны деньги и люди? Сожрут нас, примутся за вас. А ваш Магистр к тебе прислушивается, не скромничай.       Госпитальер усмехнулся:       — Наш Магистр умнее вашего. Во Францию он ехать отказался под благовидным предлогом. А де Моле не сообразил избежать ловушки. Мы сделали выводы. Госпиталь на всех углах уже протрубил, что уводит Штаб ордена на Родос И в каждой стране наши представители дали присягу верности королевской власти. Ты, конечно, можешь попробовать в других странах, но, я полагаю, тебе нигде не помогут. Люди? Людей мы и так получили. Хайме практически пособничал вам, оставляя в своих командорствах «под честное слово». После того, как до нас дошли слухи о творящемся во Франции и папа римский прислал указание арестовать всех храмовников, выводы сделали даже самые недалёкие. Куда им, сирым, было идти? Где спасаться? Половина, понятно, растворилась на дорогах, а вот вторая половина к нам и приползла на брюхе. Некоторые даже с казной своих командорств, не без этого. Подойди к окну. Видишь, двое на воротах стоят? Справа госпитальер и слева госпитальер. И у левого на лбу не написано, что три месяца назад он был храмовником.       — Есть те, кто не пожелал спасаться бегством. Есть и арагонцы, для которых честь дороже жизни.       — Четыре ваших замка по всему Арагону упёрлись рогами и в оборону встали, бодаются с королём. А вот умные давно перелиняли. Так что оставь, Жослен. Открыто вступаться за Орден мы даже не подумаем. Мы в Арагоне со своими сами разберёмся. И людей пристроим, и земли, и деньги. Госпиталь — орден скромный, не в пример вам, королевской власти себя не противопоставляет, на всю тушу Храма не претендует. Откусим столько, сколько сможем прожевать. Сколько нам дадут откусить Рим и Сарагоса.       Жослен неспешно цедил вино, оставаясь внешне спокойным и благожелательным. И Бертран вдруг подумал, как чудовищно просчитался Совет, поставив во главу рыцарского Ордена отца, а не вот такого вот Жослена. Храбрость руководителя не равна храбрости воина на поле боя.       — В Европе уже поздно что-то предпринимать, Жослен. Так что мой тебе совет — успеть на Кипр раньше инквизиции. Попробуй хотя бы оттуда выручить казну. Я же верно понимаю, что бо́льшая часть казны Храма находится там? Если сможете вывезти деньги за пределы своих командорств, то переправить их в Шотландию и Португалию Госпиталь, так и быть, поможет. Магистр просил передать, что он согласен сделать это. За вознаграждение, разумеется. Риск поссориться с Римом стоит не меньше сорока процентов.       — Сколько?! Педро, это грабёж! Не забывай, золото надо вывезти из командорств и незаметно доставить к кораблям. Пятнадцать.       — Жослен, я мог бы пообещать помочь бесплатно, а потом вас выдать и деньги оставить себе. Но Госпиталь не будет так мараться. Поэтому — сорок.       — Благородный Госпиталь не был замечен в разбое до этого момента! Двадцать пять.       — Ну, возможно, мы сможем укрыть и часть кипрских братьев. Тридцать пять, и это последнее слово. Это всё, что я могу.       Жослен церемонно склонил голову и поднялся.       — Благодарю за уделённое время и беседу. И за советы.       Его собеседник тоже встал.       — Рад был видеть тебя в здравии и на свободе. Не торопись уезжать. Отдохните с дороги, помойтесь, выспитесь. Завтра я прикажу выделить вам запасных коней, припасов бери, сколько нужно. Жослен… Я правда не могу рисковать. И даже не подумаю подбивать на это Магистра. Мне жаль.       — Пожалел волк кобылу… — тихо проворчал Жослен себе под нос.