Лепестки роз у твоих ног

Антону никогда не нравилась Москва. Она казалась ему чужой, тяжёлой, словно огромный организм, постоянно гудящий, жующий, перемалывающий в себе тысячи жизней и не замечающий при этом отдельного человека. Для него это был город-шум, город-суета, где всё происходило слишком быстро, слишком навязчиво, будто тебя втягивали в водоворот и не оставляли ни единого шанса выдохнуть. Он любил другое — тишину, размеренность, когда жизнь идёт неторопливо, словно река, текущая в своём ритме. Ему было ближе плыть по течению, нежели пытаться гнаться за чем-то, что несётся впереди, ломая дыхание и оставляя после себя только усталость. Москва для этого не подходила. Она давила. Она как будто требовала, чтобы ты жил на её скорости, а если не мог — оставалась одна дорога: раствориться в толпе, потеряться среди миллионов таких же лиц. И потому ехать сюда он не хотел категорически. Ему казалось, что сама мысль оказаться в этом бесконечном муравейнике лишит его сил. Когда Енисей заговорил с его матерью, Антон до последнего надеялся: она не отпустит. Она встанет горой, скажет «Нет», отговорит, как делала это прежде. Но, к его удивлению и, может быть, тихой боли, Валентина даже не сопротивлялась. Она отпустила его — спокойно, без борьбы, словно поверила, что это и правда нужно. Антон чувствовал себя обманутым, преданным своей же надеждой. Правда, надо признать: в последнее время оценки его действительно стали лучше. Здесь сыграл свою роль Енисей, с которым они занимались по-настоящему. Учёба была настоящей, без обмана: решали задачи, разбирали темы, пытались вбить в голову Антона то, что раньше туда не лезло. И всё же иногда это перерастало в другое — в поцелуи, в горячие прикосновения, в неловкую, но жадную дрочку друг другу. И в эти моменты Антон ловил себя на том, что его захлёстывали такие эмоции, которых он никогда прежде не испытывал. Они обрушивались на него, как волна, заставляли забывать обо всём. Он пытался списать это на возраст, на гормоны, на то, что это просто юношеская неуправляемая буря. Дальше дело не заходило, и это было его тихой радостью. Он боялся насилия, он боялся, что снова повторится тот ужас. Но нет. Енисей был другим. В нём была страсть, но и нежность. Он умел останавливаться — стоило лишь Антону побледнеть, напрячься, и рука тут же отступала, оставляя пространство. Однако в глубине души у Вицина всё равно зрело странное, неприятное предчувствие. Оно сидело где-то в солнечном сплетении, будто сгусток холода, и не отпускало. Он чувствовал: это затишье перед бурей. И хотя он не знал, что именно надвигается, он уже не сомневался — что-то будет. Интуиция… раньше он никогда не доверял ей. Может, просто не умел слушать? Но в последнее время она словно обострилась. События, которые обрушились на него, выбили из привычной колеи, и теперь он стал улавливать то, что прежде не замечал. Говорят, у людей есть шестое чувство. Одни объясняют это паранормальными штуками — ясновидением, телепатией. В науке же есть другое слово — интероцепция: когда ты начинаешь слышать сигналы своего тела — голод, боль, температуру, тревогу, которая рождается внутри организма, а не вовне. Антон никогда бы не подумал, что это может быть про него. Но, похоже, так и было. Может, свою роль сыграла мать. Она всегда верила в знаки, в мистику, в то, что за каждым углом стоят какие-то тайные силы. Антон в детстве только ухмылялся. А теперь? Теперь, пережив всё то, что он пережил, он начал верить — по крайней мере, не отрицать. Когда вокруг рушится реальность, когда привычное понятие добра и зла смешивается в месиво боли, тогда человек хватается за всё, что может дать хоть крошечную надежду. Так он и пришёл однажды в церковь. Это было после бессонной недели, когда он лежал в своей постели, уставившись в потолок и слушал каждый шорох, будто ждал удара. Он боялся даже сна, потому что знал: сон не даст покоя, а только вернёт его в воспоминания. И тогда он пошёл туда, куда раньше ни ногой. Он зашёл в храм, где пахло воском и старым деревом, и поставил свечку. Молитв он не знал — просто тихо попросил Бога помочь: избавить от страданий, очистить его душу, дать хоть немного сил. Он понимал: никто не избавит его от Енисея. Да и сам он, если честно, не хотел, чтобы тот исчез. Не знал даже, почему. Это было похоже на болезнь: и мучает, и убивает, но и отпустить не можешь. Поэтому он просил о другом: простить ему грехи. Ведь то, чем он занимался с Абрамовым, — это, наверное, неправильно. Это позор, это грех. И если ад существует, то дорога ему туда обеспечена. Но ведь было и хорошее. Были моменты, когда ему действительно было хорошо. И почему он должен отказываться от этого, если всё остальное в его жизни было сплошной болью? Он не знал, услышал ли его кто-то. Но в груди стало легче — будто действительно с плеч упала тяжесть, а в душе воцарился пусть не мир, но хотя бы тёплый островок покоя. Енисей же, казалось, не испытывал никаких подобных мук. Он чувствовал себя уверенно, словно хозяин ситуации. Москва для него была родным полем, где он ориентировался без труда. Он снял машину через каршеринг, решал бытовые вопросы. Они поселились в отеле. Как понял Антон, отец Енисея был категорически против поездки сына в Москву. Поэтому московская квартира, которая могла бы решить все вопросы, оставалась закрытой. Но деньги отца — вот они были под рукой. Енисей распоряжался ими щедро, не задумываясь, сыпал купюрами направо и налево. И это, пожалуй, бесило больше всего: лёгкость, с которой тот бросался тем, что другим даётся кровью. Это было в нём всегда: вальяжность, уверенность, непоколебимость. И Антон чувствовал себя рядом с этим ещё более чужим, ещё более потерянным. Но, с другой стороны, у кого есть деньги, тот и маэстро. День рождения у друга Абрамова проходил на Рублёвке, и сам дом, куда они подъехали, поражал уже с дороги. Это был не просто особняк — скорее дворец, построенный с претензией на вкус, но отдающий показной роскошью. Огромные колонны у входа, подсветка фасада, окна в два этажа, из которых лился золотистый свет. Внутри всё сияло, словно здесь собрались не подростки, а взрослые, привыкшие к вечеринкам на широкую ногу. Дом был обставлен так, что простому человеку казалось: всё здесь слишком — слишком высокие потолки, слишком много позолоты, слишком хрусталя. На дворе была ночь, и от этого контраста «богатого дома» с чёрным небом за окнами становилось ещё более нереально. Музыка гремела так, что пол вибрировал под ногами. Басовые удары отдавались в груди, пробирали до самого сердца, будто внутри поселился чужой ритм. Люди в дорогих нарядах, «золотая молодёжь», смешивались в потоке смеха, криков, запаха алкоголя и сигаретного дыма. На террасе кто-то курил кальян, в зале смеялись девушки в коротких платьях и на шпильках. Алкоголь тек рекой — шампанское, виски, коктейли. В углу уже танцевали стриптизёрши, вызванные явно только для того, чтобы добавить этой тусовке перчинки. И среди всего этого хаоса Антон чувствовал себя чужим, как человек, случайно попавший на бал не в том костюме. Он стоял, стараясь не слишком смотреть по сторонам, потому что каждая деталь только сильнее подчёркивала: он не отсюда. Всё это — не его мир, не его жизнь. Ему казалось, что он забрёл туда, куда ему и правда не стоило. Благо рядом был Енисей. Он не отходил от него ни на шаг, держал как будто под своим покровом. И именно это помогало Антону держаться. Но даже при этом сердце всё равно стучало быстрее обычного. Ему было страшно — не в открытую, а где-то внутри. Он видел, как подростки с лёгкостью, словно играя, нюхали дорожки кокаина прямо со стеклянного столика, как глаза их становились мутными, движения — порывистыми, смех — пустым. Именно этого он боялся больше всего: боялся, что его втянут, что он сорвётся, что ему опять что-то подмешают. Поэтому он не пил ничего, только воду — и то лишь ту, что в закрытой бутылке. Енисей заметил его осторожность, но промолчал. Лишь поджал губы, как будто отметил про себя, но решил не давить. Именинника звали Максим. Антон понял это по разговорам. Максим выглядел… по-своему мило. Высокий, худощавый, с густой русой чёлкой, почти закрывающей глаза. Он был одним из тех подростков, которые кажутся красивыми лишь потому, что выросли в тепличных условиях. Ровные зубы, ухоженная кожа, модная стрижка — всё у них было «как надо». А вот характер… здесь он у всех был одинаково странным. Словно они жили в другой реальности, где мерилом ценности было не то, какой ты человек, а то, сколько у твоих родителей денег. Их московский говор резал слух. Антону он казался слишком утрированным, слишком гладким, непривычным. Может, дело было в том, что сам он привык к уральской прямоте и акценту. Здесь же даже слова звучали как-то иначе, будто специально. — Абрамо-о-ов! — весело воскликнула какая-то девушка, подбегая к Енисею и обнимая его. Антон невольно вскинул голову. Девушка и правда выделялась среди остальных. Милое лицо, длинные, окрашенные в розовый, волосы, узкие чёрные джинсы с подворотами, из-под которых выглядывали колготки в сетку. Чёрная футболка «Thrasher» и массивный кулон-череп на шее. Она казалась более живой, настоящей, чем остальные — будто случайно забрела сюда, так же, как он сам. Енисей улыбнулся и обнял её в ответ. Она же тут же перевела взгляд на Антона. Её глаза скользнули по нему сверху донизу — без осуждения, скорее с лёгким любопытством. И вдруг она улыбнулась — тепло, искренне, так, что Антон даже не ожидал. — Привет, я Алеся, — протянула она руку. — Антон, — ответил он, тоже улыбнувшись. Ему сразу стало теплее от её присутствия. Бывают такие люди — необъяснимо тянет. У них будто аура, согревающая: они умеют говорить серьёзно, но и шутить смешно, в них нет напускного холода. Хочется прикасаться, хочется быть рядом, просто потому что от них веет теплом. Может, в других обстоятельствах Антон даже попытался бы подкатить к ней. Может быть, у них получилось бы что-то хорошее. Но не здесь и не сейчас. Здесь всё было иначе. И, возможно, не с ним. — О-о-о, А-а-н-то-о-он? — протянула Алеся, откинувшись назад, и с задором посмотрела на Абрамова. Тот лишь коротко кивнул. И девушка больше не стала ничего уточнять, только расплылась в широкой улыбке. Вот она — из тех, кто всё понимает без слов, из тех, кто умеет вовремя промолчать. Но Антону эта её реакция осталась непонятной. — Что? — спросил он, переводя взгляд с Алеси на Енисея. Но отвечать никто не спешил. — Пойдём в бильярд сыграем, — вдруг сказала Алеся и схватила Антона за руку, увлекая за собой. Он успел только оглянуться на Абрамова. Тот улыбался, подняв банку пива в шутливом салюте. Вицин не умел играть в бильярд. Он только видел, как другие играют, но никогда не решался попробовать. И всё же сам стол его манил. Вокруг него уже собралась толпа, которая наблюдала за игрой, смеялась, подсказывала. Антон тоже хотел подойти ближе, но нерешительность удерживала его. — Хочешь поиграть? — вдруг раздался над ухом тихий голос. Он обернулся и встретился взглядом с серыми глазами Енисея. В них плескалось что-то тёплое, совсем не то, что обычно. Антон молча кивнул и отвернулся обратно к столу. — Пойдём, — сказал Абрамов и легко взял его за локоть, подводя к бильярду. — Серый, дай кий. Парень, к которому он обратился, хотел было возмутиться, но, наткнувшись на его взгляд, поджал губы и молча протянул кий. И Антон понял: здесь тоже у Енисея есть вес. Его уважали даже в этой компании — и не просто так. Игру они начали почти случайно. Но с того момента, как Енисей поставил перед Антоном кий, всё будто изменилось. Вицин неловко взял кий, ощущая его в руках так, будто это было не спортивное орудие, а что-то слишком чужое, требующее особого умения. Лакированное дерево приятно холодило ладонь, но от этого чувство неуверенности только усиливалось. Толпа у стола стихла, замерла в ожидании: кто-то усмехнулся, кто-то, наоборот, с любопытством наблюдал, как новичок будет пробовать силы. Енисей встал рядом, слишком близко — так, что плечо его почти касалось парня. Вицин чувствовал его дыхание у виска, и от этого сердце вдруг ударило сильнее. — Вот так, — спокойно сказал Абрамов, наклоняясь к его руке и показывая, как правильно держать кий. Его пальцы слегка легли поверх пальцев Антона, направляя их, поправляя хват. — Не зажимай слишком сильно, держи расслабленно, иначе удар уйдёт криво. Толпа заулыбалась: сцена выглядела почти интимной. Но Енисей будто и не замечал чужих взглядов, полностью сосредоточившись на неловком напарнике. Вицин сглотнул, с трудом пытаясь сконцентрироваться не на прикосновениях, а на зелёном сукне перед собой. Внутри всё сжималось, но он заставил себя выровнять дыхание и послушаться. Первый удар вышел неловким. Шар едва покатился, даже не дойдя до лузы. В толпе раздался смех, кто-то фыркнул. Антону стало жарко, щёки вспыхнули. Но Енисей лишь усмехнулся краем губ и положил ладонь ему на плечо. — Ничего, первый раз у всех так, — сказал он тихо, но так, что слышали и другие. И смех стих. Дальше всё пошло иначе. Абрамов учил терпеливо, методично, словно считал эту игру чем-то большим, чем просто бильярдом. Он показывал, как прицеливаться, как правильно держать корпус, куда смотреть. Иногда сам наклонялся вплотную, почти обнимая Антона сзади и рукой вместе с его рукой выводил кий в нужное положение. Каждое такое прикосновение было как удар тока. У Антона подгибались колени, но снаружи он пытался держаться, будто всё в порядке. И постепенно удары стали выходить лучше. Один шар закатился в лузу, за ним другой. Толпа зашумела, кто-то даже свистнул, выражая одобрение. Вицин почувствовал, как внутри что-то дрогнуло: гордость, смешанная с облегчением. — Вот, видишь? — тихо сказал Енисей, и его глаза сверкнули серым светом. Теперь они играли уже командой. Против них вышли двое парней — местные, уверенные, явно привыкшие держать кий. Но с каждой партией напряжение росло. Енисей хладнокровно загонял шары один за другим, иногда специально оставляя Антону более лёгкие удары, чтобы тот тоже набирал очки. Это было похоже на тренировку, но при всех — и от этого игра становилась ещё острее. Сначала Антон чувствовал себя неловко. Но чем дольше они играли, тем сильнее он втягивался. Он уже ловил азарт, уже хотел победы. Его руки перестали дрожать, движения стали увереннее. Толпа вокруг подбадривала то одну, то другую сторону. Воздух был густым от дыма и криков, музыка на фоне сливалась в гул, но для Антона в этот момент существовал только зелёный стол, шары и серые глаза рядом. В какой-то момент их соперники начали злиться. Один даже бросил недовольный взгляд на Абрамова, но тот ответил спокойной, холодной усмешкой. Было видно: он контролировал не только игру, но и всю ситуацию в целом. Ему подчинялось внимание зала, словно он и здесь оставался лидером. Когда же решающий шар закатился в лузу от удара Антона, толпа взорвалась шумом. Кто-то свистел, кто-то хлопал, кто-то закатывал глаза. А внутри у Антона будто что-то расправилось. Он выпрямился, почувствовал себя другим, сильнее. Пусть на секунду — но это было ощущение победы. Енисей хлопнул его по спине ладонью, одобрительно и громко, так, что тот чуть не потерял равновесие. — Молодец, — сказал он. И Вицин впервые за долгое время позволил себе улыбнуться по-настоящему.