Цветущие ветки миндаля

      Мне нравилась июльская погода. В этом месяце осадки выпадали чаще, чем обычно, а значит и урожая яблок будет намного больше, чем ожидалось. Приезжих становилось все больше, пабы работали без отдыха. В воздухе летал запах поджаренного стейка, хмеля, горчицы и сыра, а затем тишина, земля после дождя, стрекот цикад. Минуты казались натянутыми, как тонкие струны, готовые оборваться в любой момент.       Прошла неделя после того разговора. Сначала мне казалось, что я не смогу вынести его слов — они резали меня изнутри, будто ледяные осколки. «Ты забудешь меня. Я не могу полюбить тебя». Эти фразы возвращались снова и снова, когда я оставалась одна. Я пыталась занять себя: помогала Полли на кухне, читала книги в гостиной, иногда подолгу сидела в саду, не в силах ни о чём думать. Дом изменился: мать почти всё время проводила у соседей, куда переехали на лето их гости. Среди них я узнала, что Шарлотт особенно увлеклась одним французом — я замечала её оживлённый смех и длинные прогулки под руку с ним, хотя он был женат. Матери не было дома подолгу, и от этого комнаты становились непривычно тихими.       Марк всё это время был рядом, но словно на расстоянии. Мы почти не разговаривали. Это было странное одиночество на двоих. В коридорах звучали только наши шаги, но мы упорно делали вид, что не слышим друг друга. На кухне он появлялся лишь поздно вечером, когда я уже уходила в комнату. Я оставляла книгу на столе и знала, что через минуту он возьмёт чайник и польёт кипятком свои неизменные пакетики чая.       Иногда я слышала, как он закрывает за собой дверь и уходит на прогулку, а я сидела у окна и видела его фигуру вдалеке, и тут же отводила взгляд, будто это случайность. На кресле появлялась забытая рубашка, на подоконнике — стакан с недопитым соком. Он никогда не оставлял свою дверь приоткрытой и стал закрывать на ключ. Всё это было знаками его присутствия, и всё же мы почти не пересекались.       Больше я не решалась входить в его комнату тайком. После того случая с рубашкой у меня не хватило ни смелости, ни дерзости повторить это снова. Оставалось лишь догадываться, чем он живёт там, за закрытой дверью, и слушать тишину.       Неделя тянулась вязкой паузой. Мы жили под одной крышей, но избегали прямых разговоров. Иногда я ловила его взгляд — в дверном проёме, на лестнице, у окна — и сердце тут же болезненно сжималось. Он быстро отворачивался, и я тоже. Казалось, что каждое слово между нами могло бы разрушить хрупкое равновесие, и поэтому мы оба молчали. Дом без матери и гостей стал слишком большим и слишком тихим. Только Полли иногда мелькала в коридорах, но её шаги не нарушали этого безмолвия.       Порой я ловила себя на том, что ненавижу своё отражение в зеркале. Сто сорок пять сантиметров — это даже не рост, а насмешка. В девятнадцать лет я выглядела так, будто ещё могла сидеть за школьной партой в начальных классах. Все девушки и женщины вокруг такие высокие, статные, с длинными ногами и уверенными шагами. У них было то, чего у меня не будет никогда: взрослость, сразу видимая в фигуре. А я оставалась какой-то… уменьшенной копией. Будто недоразвитой. Недоделанной.       «Где только английские девушки такие, как я?» — думала я с горечью, когда смотрела на девушек вокруг. Никогда не вырасту выше и не стану той, на кого оборачиваются с уважением и интересом. Внешне я всегда буду выглядеть фарфоровой куклой. Вот, две мини-руки и две мини-ножки. Круглое лицо с румянцем, большие губки бантиком, округлые небольшие глаза. Ну ей богу, не девушка, а самая настоящая игрушка, которую можно поставить на полку.       И вместе с этим приходила мерзкая мысль, которую я боялась произнести даже про себя: наверное, я буду привлекать только тех, у кого что-то сломано… контуженных… или хуже — тех, кто ищет девочек, а не женщин. От этого хотелось провалиться сквозь землю.       Девочка в отражении тонула в ткани: рукава приходилось закатывать, чтобы не утонуть в них по локти, плечи висели мешком. Прижав ладони по бокам, я натянула пояс потуже, пытаясь «дорасти» до самой себя. Мне хотелось вытянуться, стать больше, шире, выше, но отражение только насмешливо повторяло мои движения.       «Как же хорошо было бы, если существовало зелье, как у Алисы, — подумала я. — Выпила бы, и выросла. Или наоборот, уменьшилась так, что исчезла совсем, растворившись на полке между книжками».       Я провела пальцами по холодному стеклу, и на миг показалось, что отражение не мое, а чье-то другое. Будто там, за серебристой пленкой жила другая я — выше, красивее и смелее. Элли из Зазеркалья. Она смотрела на меня с интересом, словно знала то, что я не знала о себе.       Мгновение и стекло снова стало зеркалом, но мысль осталась. А вдруг там, в зазеркалье, живет Элеанор, которой я никогда не стану?

***

      В субботу я дочитывала «Дни в Бирме» Джорджа Оруэлла в гостиной. Утро началось не самым приятным образом: обычное несварение после ужина напомнило о себе. Тело справилось быстро, но внутренне я чувствовала усталость, словно сама себе надоела.       В какое-то мгновение Марк вернулся с прогулки. Он выглядел уставшим, мокрая рубашка липла к плечам, в руках сумка и небольшой холст. Сделав несколько шагов в гостиной, он заметил меня и улыбнулся. Мне стало неловко прерывать молчание. Хотелось, как прежде, притвориться, что я его не вижу, но это было невозможно.       Блэйр поставил холст боком к дивану, как будто освободил руки от тяжести. Полотно встало неровно, чуть покачнулось, и я на мгновение испугалась, что оно соскользнёт и заденет ткань. Он же, не придавая этому значения, прошёл дальше в сторону кухни. Что означал этот жест? Свежее полотно, оставленное почти как чужая вещь, забытая в доме. Я не могла разглядеть его содержимого, холст стоял ко мне спиной, и всё, что я видела — лишь натянутую ткань и куски дерева.       Через несколько минут он вернулся воодушевленный, словно с нетерпением готовый чем-то поделиться.       — В общем! — громко сказал он, и я даже вздрогнула. — Сделал несколько набросков, перспектив, кое-где попробовал цвет.       Я подняла взгляд. Марк перевернул работу и подал её мне.              — Калька и хорошее освещение, пожалуй, всё, что мне нужно.       Ответа не было. Всё ещё стояла обида. Мне хотелось притвориться, что его здесь нет, что улыбка — не для меня. Но как можно не замечать человека, который живёт в твоём доме и в твоих мыслях?       Рыжеволосый сел в кресло напротив. Некоторое время мы молчали.       — Ты всё ещё сердишься? — спросил он осторожно.       — А разве у меня есть причина не сердиться? — ответила я слишком резко, хотя внутри всё сжалось от этих слов.       Повисла тишина, и чтобы спрятать волнение, я уставилась на холст.       На холсте проступала церковь. Она выглядела необычно, даже странно. Линии в некоторых местах уходили за пределы, где-то наоборот прерывались, и из-за этого здание теряло точность, будто зыбкое отражение. Всё полотно было залито синим — слишком много синего, почти навязчиво. Но его насыщенность смягчала земляная полоса, и синий плавно переходил в благородный зелёный, кое-где прорывался жёлтый. Всё вместе это оставалось голубовато-синим, и именно в этой чрезмерности было какое-то волшебство. Мне ужасно нравилось сочетание этих цветов.       — Это прекрасно, мистер Блэйр, — сказала я, не понимая зачем. Наверное, чтобы заговорить с ним снова как-то. — Особенно сочетание цветов.       Больше ничего сказать я не могла. В этом ответе мне казалось, если я скажу лишнего, то сразу оттолкну от себя, поскольку совершенно не понимаю в искусстве так точно, как об этом знал Блэйр. «Нет, если я скажу, что перспектива на самом деле теряется где-то в середине — это будет звучать странно, стоит ли мне попытаться сказать об этом в следующий раз?».       — Вы возьмете меня в следующий раз с собой в ту церковь?       То, что я, чрезвычайно застенчивый человек, нашла смелость сказать подобное объяснялось тем, что внутри меня существовал внутренний конфликт. Эта смелость удивила меня саму.       — Никаких разговоров, Элеанор, — усмехнулся он. — Конечно возьму.       — Когда?       — Завтра.       Мы немного помолчали — он все также улыбался, держа холст и рассматривая его, а я наконец улыбалась ему. В этой тишине было так много доброты, что казалось, она заполнила воздух вокруг нас. Затем молчание нарушилось.       — Джордж Оруэлл правда тебя так интересует? — спросил Марк, словно снова затевая интеллектуальную дуэль, в которых он всегда чувствовал себя как дома. Он взял книгу на столе и повертел её в руках.       — Да, так и есть, — ответила я. — Это мой любимый писатель с детства. Многие этого не понимают. Даже моя мама. Вы ведь помните наш разговор на Крукс-Вэлли?       — Помню. Это действительно необычно. Никогда не думал, что молодые так увлекаются им. И что ты до сих пор читаешь его… здесь.       «Молодые». Как я терпеть не могла это слово в его устах.       — Я не думаю, что молодежь так глупа, как вы считаете, мистер Блэйр, — сказала я, стараясь держать голос спокойным.       — Я вовсе так не думаю, — поспешил он поправиться. — На моем опыте встречались талантливые люди твоего возраста.       — Какие?       — Самый яркий пример — парень по имени Джек. Афроамериканец, ему всего двадцать четыре. Вырос в страшных лондонских трущобах, отца никогда не знал, мать бросила его на воспитание бабушке. Он начал с граффити на стенах, а когда я впервые увидел его работы, сразу понял, что у него есть настоящий дар. Сейчас время, когда искусство меняется прямо на глазах…       — И где он сейчас?       — В Нью-Йорке. Я написал для него несколько рекомендаций, и его приняли в университет. Мы даже успели открыть галерею в Сохо, двадцать его картин — и это имело успех.       — Это потрясающе, — выдохнула я.       — Да, он настоящий неоэкспрессионист.       Я замялась, но всё же спросила:       — А если бы я захотела заняться искусством… что бы вы посоветовали?       Блэйр на мгновение задумался, поправил часы на запястье, посмотрел куда-то вдаль, как будто выбирая слова.       — Тебе следует заняться с того, что тебе больше всего нравится. Стиль, сюжет, композиция. Это должно идти из твоего сердца. Не должно быть никаких рамок. Если сердце у человека закрыто, то соответственно ни о каком шедевре он может и не мечтать.       Я лишь тихо кивнула, и он продолжил:       — Тебе нужно только попробовать. А дальше ты сама поймешь, твоё это или нет. Но никогда не принижай себя, если что-то не выходит. Ты ведь раньше не пробовала рисовать?       — Пробовала, — быстро сказала я. — У меня есть маленький альбом. Иногда делаю скетчи. Особенно люблю рисовать анатомию. Я часто смотрю на работы да Винчи.       — Любопытно, — задумчиво сказал он. — А ты читала о том, какое значение натура имела для скульптур Микеланджело?       — Нет, пока нет. Я только начала интересоваться. А вы?..       Я уже собиралась дослушать его ответ, как в доме раздался гул голосов и смеха. Дверь в гостиную распахнулась, и в комнату хлынула та самая компания гостей, с которой мать исчезла целую неделю. Их возвращение было настолько внезапным и шумным, что казалось, будто вся тишина последних дней треснула в один миг.       Первой вошла мать, сияющая и оживлённая. Она сразу обратилась к Марку на французском, протягивая руки:       — Mon cher ami, как приятно вновь видеть вас в нашем доме!       Он всё ещё продолжал смотреть на меня, словно хотел удержать ту хрупкую тишину, что только что была между нами. Но гул голосов уже рос, и один из гостей шагнул вперёд:       — Сet homme aux cheveux roux est si attirant! Как вас зовут, сэр?       Его лицо явно поникло, уголки губ вздрогнули, он все еще хотел быть со мной, но вернулся в настоящий мир, печально вздохнув. Рыжеволосый не понимал с какого вопроса ему следует начать отвечать. Он хотел было ответить на вопрос об имени, как его тут же грубо перебили.       — Quelle belle fille tu as. Est-ce votre fille, Madame Seymour? — спросил француз, увидев меня на диване.       — Oui, c'est ma fille. Elle s'appelle Aliénor, mon cher ami.       — Comme c'est merveilleux.       Темноволосый мужчина восторженно похлопал в ладоши, и слегка подмигнул мне с оттенком флирта, а затем улыбнулся, отчего мне стало противно. Он был одет в привлекательный дорогой фиолетовый костюм, на глазу присутствовал небольшой монокль, а на лице небольшие, завитые, гусарские усики. Марк же вскрикнул громче всех, чтобы обратить на себя внимание:       — Je m'appelle Mark Blaire.       — Как вы хорошо разговариваете на французском! — ответил мужчина. — Я — Пауль Цвейг.       Тут же к ним присоединился другой собеседник.       — Я Адриан, приятно познакомиться с вами, Марк. — улыбнулся он, протягивая руку и говоря все в изысканной французской манере. — Откуда вы?       — Я… — Мой возлюбленный растерялся, пожал руку Адриану и пытался успеть посмотреть в лицо каждому. Он чувствовал, что сейчас все внимание сосредоточено только на нем. Мужчины стояли вокруг него, будто изучая новый экспонат в музее. — Я из Англии. Из Лондона. А вы, дорогие, откуда?       — Милано, — сказал Пауль.       — Тулуза, сэр. — ответил Адриан.       Они увлеченно начали общаться друг с другом, отчего Марк начал смущаться рядом с ними. По его состоянию было заметно, как он пытался уйти, однако, из чувства вежливости продолжал слушать разговор Пауля и Адриана о жизни в Англии, их первых впечатлениях после США. Снова раздался смех. Адриан оказался невероятно харизматичным, дерзким и не лишенным чувства собственного достоинства. Когда этот блондиноволосый мужчина смеялся, то придерживал сигарету в руках, а затем пускал вонючий дым на всех присутствующих, нисколько не стесняясь.       Блэйр взял холст в руки и собирался уйти — он явно не желал демонстрировать свой сюжет незнакомым людям. Однако, мама показала пальцем на картину и воскликнула:       — Ваша работа, г-н Блэйр?       — Да, моя.       Ему пришлось продемонстрировать свой эскиз. Толпа недоумевала, долго всматриваясь в образ и композицию. Рыжеволосый от неловкого молчания смутился. Пауль спросил:       — Вы работаете художником?       Логичный вопрос.       — Да, я обычный художник. Имею свою собственную выставку в центре Лондона.       — Весьма интересная картина, — сказал Адриан.       — Что вы, мои господа, — мама демонстративно обняла Марка за плечи и почти торжественно представила его, как на сцене. — Он такая диковинка, прибывшая из Лондона. Потрясающий художник.       — Мне нужно взять ваши контакты! — обратился Пауль. — Нарисуйте меня и мою семью.       Марк вежливо улыбнулся, но его улыбка была какой-то натянутой. Он слегка кивнул, будто соглашаясь, и в ту же секунду отвёл взгляд в сторону. Плечи под рукой матери едва заметно напряглись, словно ему хотелось высвободиться, но вежливость не позволяла.       Я видела, как ему тяжело даётся этот светский спектакль: громкие голоса, чужие восторги, вопросы о заказах. Его глаза задержались на моём лице всего на мгновение, и в этом взгляде было всё — усталость, раздражение и желание исчезнуть из этого дома, где его превратили в настоящий экспонат для чужих похвал.       Долгое время они пытались понять друг друга, поскольку француз крайне плохо разговаривал на английском, а как позже оказалось он и вовсе иммигрант, прибывший из США буквально три месяца назад в погоне за более большими деньгами. Марк же чуть слышно вздыхал и пробовал сойтись за переводчика между ними, пытаясь понять французский.       Разговор все не завершался, и толпа плавно заводила его куда-то во двор с предложением сыграть в покер, но Блэйр отказался и поспешно убежал к себе на верх. Я же сделала то же самое, забрав книжку с собой и приговаривая за собой на французском «Bonne soirée».

***

      Чуть позже Полли объявила, что ужин готов. Время было весьма раннее для него, показалось мне.       Я вышла тем вечером прогуляться в сад. Воздух был свежий после дождя, пахло травой и яблоками. Я поймала себя на мысли, что мы устроены удивительно: плохое стирается быстро, словно его и не было, а хорошее задерживается, согревает, возвращается в памяти. Возможно, в этом и спасение человека — иначе мы все погрязли бы в обидах и злости друг к другу. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её только на горечь.       Покататься на велосипеде, приготовить что-нибудь поесть, сорвать самой первой пару уже спелых яблок в саду, которые поспели. Окрестный пейзаж, погода, и цветущие яблони в далеке от меня помогали не упасть духом. И ещё, присутствующий у нас дома, Марк, который, казалось, всецело увлечен моим вниманием. Осторожность и стыд исчезли, но вместе с тем исчезла надежда, что мы останемся вместе.       Солнце плавно садилось где-то за горизонт. Я сказала Полли, чтобы она принесла еду мне совсем попозже, ведь хочу немного прогуляться на улице. Крошечные темно-зеленые кустики и искривленные дубовые корни образовывали длинное подобие забора во дворе дома. За калиткой и следующими ней дикими деревьями, имелся небольшой сарайчик, частично укрытый редким лесом.       Я остановилась у старого яблоневого дерева. На земле лежало упавшее яблоко — круглое, зелёное, с маленькими крапинками. Оно выделялось на фоне влажной травы, блестело, словно его только что вымыли дождевые капли. Я наклонилась, подняла его и провела ладонью по гладкой коже, смахнув налипшую землю. Плод оказался тяжёлым, налитым, и мне показалось, будто я держу в руке часть этого сада, его сердце.       Мама ведь меня не любит. Разве любящая мать стала бы спрашивать о дочери только спустя месяц после приезда? Всё её внимание — к саду, к урожаю, к гостям и к деньгам. А я остаюсь здесь, как рабочая сила, как тень, которая существует ради того, чтобы помогать собирать яблоки. И всё равно я приезжаю каждый год. Я сама себя загоняю в это рабство, потому что иначе мне некуда ехать. Потому что этот сад — единственное место, которое я могу назвать своим. Странное, неласковое, но всё-таки своё. Я цепляюсь за него как за последнюю ниточку. Приезжаю сюда за надеждой, хотя сама не понимаю, что именно хочу найти. И всё же… надежда у меня появилась.       И всё равно пустота внутри не уходит. Мне одиноко. Я никогда не умела быть среди ровесников, говорить о том, что интересует их. Они живут клубами, танцами, модной музыкой, их разговоры о вечеринках, знакомствах, быстрых влюблённостях кажутся мне бессмысленными. А я хочу тишины, хочу разговоров по-настоящему глубоких, хочу сидеть с книгой и не чувствовать себя странной. Но стоит мне произнести это вслух, и я уже другая, чужая.       Секс… Я говорю, что он мне не нужен. Но как можно утверждать это, если я никогда не пробовала? Может быть, всё дело в том, что я боюсь, что я заранее отказалась от того, чего не знаю. Мама всегда говорила: нельзя, секс без брака — это грех, это обесценит меня, это разрушит мою жизнь. А разве не разрушает мою жизнь то, что я живу, постоянно отказывая себе?       Я не такая, как все. Может, в этом и есть мой порок. Может, нужно быть как все, и тогда исчезнет это чувство одиночества, эта вечная тоска. Но если я притворюсь — я ведь потеряю себя. Я не смогу смотреть в зеркало. Зачем тогда жить?       Ради Марка? Но Марк уедет. Уедет и исчезнет. Он забудет меня. Так же, как забывают всё, что было летом, когда наступает осень. Я останусь здесь одна, среди яблок, среди пустых комнат. Мама будет думать только о саде, отец будет упрекать меня в недостатках и жалеть, что я не мальчик. И тогда кто я вообще?       Я смотрела на зеленое яблоко в руке и вдруг уронила его. Оно покатилось по земле, зацепилось за траву, и я замерла, не зная — поднимать ли его. Внутри что-то сжалось, будто вместе с яблоком на землю упало всё, что я о себе думаю. Но я всё-таки подняла его, осторожно смахнула пыль ладонью и решительно откусила. Сок хлынул на губы, был сладким и чуть терпким, и я почувствовала вкус земли, дождя, металла. Я жадно съела ещё кусок — и в этот миг мне показалось, что я ем не яблоко, а саму свою жизнь: кислую и сладкую.       Может быть, я никому не нужна. Может быть, я сама себе не нужна. Но если уж мне суждено остаться одной, я хотя бы проживу это до конца.       И, прежде чем я успела сообразить, во двор со стороны калитки зашел Марк. Увидев его вновь, я всколыхнулась и очень сильно испугалась. Г-н Блэйр выглядел весьма уставшим, словно вся та труппа людей высосала всю энергию, и тяжело дышал будто после какой-то пробежки. Мы были так далеко друг от друга, как никогда, только во сне или как тогда, на Крукс-Вэлли…       — Доброго вечера, Элеанор, — промолвил он, взойдя на несколько ступенек к дому и тяжело дыша. — Я погулял около леса, обследовал ваш дом, посмотрел на сад. Он и в правду чудесен — цветет и богат на плоды.       — И вам добрый, — ответила я. — Рада, что наш сад так нравится вам. Мне было бы приятно, если вы нарисовали его на своих картинах.       — На картинах? — переспросил он, вытирая лоб от пота рукой. — Нужно подумать. А это яблоко, что ты ешь, из твоего сада?       — Да.       — А вы уже так рано собрали урожай?       — Нет, собираемся в середине июля.       — А откуда оно? Небось сама сорвала из-за нетерпения, — рассмеялся он.       Я посмотрела на плод в ладонях: гладкая зелёная кожа поблёскивала в свете, словно подталкивала меня к решению.       — Хотите, попробуйте половину, — протянула я ему плод.       — Довольно вкусно, — сказал он, откусив прямо с моей ладони.       — И правда, — откликнулась я и тут же надкусила то же место, где остался его след. Это было удивительно. Можно ли было считать этот жест за поцелуй между нами?       — Они у вас нисколько не кислые, какими я привык видеть зеленые яблоки. Обычно они кислые, что я беру возле супермаркета в Лондоне. Поэтому привык брать красные.       — Мне кажется это зависит от сортов. Наш сорт особенный, поэтому его так отчаянно скупает весь Шеффилд у О’Коннеллов.       — Вы сдаете яблоки О’Коннеллам?       — Да, так оно и есть. Матери нет нужды сидеть целый день на рынке и продавать яблоки. Мы даже занимаемся благотворительностью. Восемьдесят процентов от продаж отдаем семье О’Коннеллов. Также из этих же яблок делаем пироги, варенье, повидло, смузи, сок и даже чипсы!       — Чипсы? — Марк удивился.       — Да.       Неожиданно он сел рядом на садовые качели. Тишина повисла между нами, странная и немного тяжёлая после лёгкого разговора про яблоки. Его длинные, увесистые ноги начали ритмично раскачивать качели, задавая такт, а мои почти не доставали до земли.              Я опустила взгляд и заметила его белые кроссовки New Balance — аккуратные, чистые. Выше тянулись полосатые гольфы, плотно облегавшие икры. Кожа там была гладкой, без единого волоска, и мышцы казались упругими, округлыми. В этом было что-то красивое и правильное.       В этом моменте я поймала себя на том, что сравниваю. На мне были лёгкие тёмно-бордовые туфли с круглым каблуком и мягкие бежевые носки. Моё платье с цветочным узором почти сливалось с зеленью вокруг, его же полосатая рубашка-поло выделялась ярко и уверенно. Качели слегка покачивались, и казалось, что мы вдруг оказались ближе друг к другу, чем за весь день.       Блэйр раскачивал сиденье ногами, то усиливая, то ослабляя движение, словно играя с этим ритмом. В этом было что-то лёгкое — как будто он хотел показать, что всё это лишь забава, способ отвлечься от тревог дома и от беспокойства рядом со мной.       — Мы никогда больше не заговорим об этом, — сказал он неожиданно тихо, глядя куда-то вдаль.       — О чём? — я почувствовала, как сердце подскочило к горлу.       — Об этом.       Он обернулся, и наши взгляды встретились. В ту же секунду всё стало ясно, даже без пояснений.       — Я понимаю, что нам остался только месяц, — добавил он после паузы.       — Когда вы поняли это?       Я ждала услышать: «Когда ты поперхнулась во время первой нашей встречи».       — Когда ты посмотрела мне в глаза в первый день.       Скрип качелей будто подчеркнул его слова.       — Значит, вы знали всё это время?       — Совершенно так.       Он выдержал паузу, затем продолжил:       — Я до сих пор помню момент, когда попытался заговорить с тобой, когда ты читала книгу на японском. Вероятно, я не забуду этого.       — Не забудете?       В голове всплыл июнь. Весь месяц я считала его враждебным ко мне, холодным и отчуждённым. А теперь это холодное молчание вдруг оказалось отражением моего собственного — таким же робким, таким же спрятанным.       — Ты стесняешься этих чувств? — спросил он, чуть наклонившись, словно пытаясь уловить каждое моё движение.       Моё сердце сжалось. Внутри всё смешалось, и я едва смогла выдавить:       — Честно говоря, да.       Он на секунду закрыл глаза, как будто облегчённо выдохнул:       — И я тоже.       Тогда всё стало ясно. Эти чередования любви и безразличия не были игрой или притворством. Мы оба пытались справиться с тем, что происходило, наблюдая друг за другом, прислушиваясь к каждому шороху, к каждому взгляду. Наши попытки были одинаковыми.       Качели тихо скрипели в такт его ногам. Я держала в руке надкусанное яблоко и вдруг поняла, что вкус его — сладкий и терпкий одновременно — точь-в-точь напоминает мне то, что сейчас происходило между нами.       — Труднее всего говорить правду, особенно нам двоим, Элеанор.       — Наверное, я, как и вы, боюсь мнения окружающих. — продолжила я, стараясь говорить спокойно. — Поэтому мне сложно что-либо сказать вам.       — Теперь у нас нет секретов друг от друга, — ответил он после короткой паузы. — Потому что я думал о том же самом весь прошлый месяц. Я сказал это тебе неделю назад.       — Тогда мне было плохо от ваших слов, сэр.       — Прости, — ответил он глухо. — Я заметил, как ты исчезла на неделю, и мы больше не разговаривали. И ты была права, я думал, что так будет честнее… но лишь сделал тебе больнее.       Мой взгляд опустился на руки и яблоко.       — Вы сказали… что я забуду вас, как сон, — я сжала яблоко так крепко, что из него источился сок. — Но разве сны бывают такими?       Блэйр вздохнул, посмотрев куда-то в сад.       — Элли… я хотел тебя защитить. Сказать то, что облегчит тебе жизнь, — его голос стал тише, — но я никогда не хотел, чтобы тебе было больно.       Я качнулась вперед, и качели заскрипели.       — Но именно так я себя и чувствовала, сэр.       — Я ошибся.       Мне хотелось что-то ответить, но слова вновь застряли в горле. Качели скрипнули и чуть качнулись вперед, будто сами искали равновесие. Блэйр произнёс это так тихо, что почти слилось со скрипом качелей. Его ладонь вдруг коснулась моей, мягко обвила пальцы, и я затаила дыхание.       Внутри всё перевернулось. В одно мгновение исчезли страхи, сомнения, воспоминания о его холодности. Осталась только эта ладонь, его тёплое прикосновение, которое казалось обещанием. Я смотрела на наши соединённые руки и ощущала, что они крепче любых слов.       Нежность переполнила меня — к нему, к себе, к его жизни, к моей собственной. Всё, что раньше казалось разрозненным, в этот момент сошлось в одну линию. На садовых качелях, в этой тишине, в этих вспышках откровенности, мы дали друг другу молчаливую клятву.       — Моя клетчатая рубашка из шкафа исчезла. Скажи, это всё же твоих рук дело? Полли сказала, что не знает, где она. Я искал её всю неделю, но так и не нашел…       По спине пробежали мурашки.       — Д-да.       Он рассмеялся.       — Ладно, оставь её себе.       Щёки мгновенно залились румянцем. В памяти всплыл тот неловкий момент, как я тихо взяла его рубашку, как держала её в руках, ощущая запах краски, дождя и чего-то ещё — его. Хотелось спрятаться сейчас очень далеко и никогда больше не видеть ни его, ни себя в тот момент.       — Чувствую, тебе сложно говорить об этом, — Марк отпустил мою руку и задумчиво присел, остановив качели. — Меня крайне раздражают эти новые люди, а тебя?       — Да, не больше, чем вас.       — Говори на меня «ты». Нам уже нечего скрывать.       «Ты». Это короткое слово прозвучало в воздухе как признание.       — А к вам часто так приезжают разные мужчины, разного контингента?       — Да, бывает часто.       — Они не позволяют себе лишнего?       Я впервые поняла, что мне нечего больше скрывать от него. Никогда в жизни я не чувствовала себя свободнее или защищеннее.       — Нет, г-н Блэйр, вовсе не позволяют, — ответила я и хихикнула. — В любом случае я умею так ответить, что им сразу становится неловко.       — Ответить? Каким образом?       — Иногда достаточно одного взгляда.       Мы рассмеялись.       — Порой этот дом выглядит так, словно здесь гостиница для всех подряд. Надеюсь, ты не обидишься.       — Нисколько, я полностью согласна с этим. И… — добавила я, стараясь не отводить взгляда. — Я в самом деле рабыня этого публичного дома. Мать использует меня как рабочую силу. Всё скрыто под занавеской аристократии и высшего общества. Но за ней — грязная кухня, корзины с яблоками и бесконечные обязанности.       Слова сами вырывались наружу, и я чувствовала, как внутри распахивается что-то, что долго молчало.       — Они все видят во мне девочку для прислуги. Для удобства. Я подаю чай, встречаю, стираю бельё, выношу мусор — и всё это ради того, чтобы мать могла оставаться «Леди Сеймур» и получать огромные деньги… — я горько усмехнулась. — Если бы они знали, сколько раз я засыпала от усталости прямо за книгами, потому что весь день работала. Мать обожает запах денег, но ни копейки не отдает мне. Все — ей. Все — ей. И её бесконечным желаниям и покупкам сигарет, вина, одежды.       Качели скрипнули.       — Иногда я думаю: может, я никогда не выберусь отсюда. Останусь той самой служанкой, которая случайно играет на скрипке и прячет рисунки под подушкой. И я никому не интересна.       Марк протянул руку и слегка коснулся моей ладони.       — Ты не служанка, — сказал он спокойно. — Ты сильнее, чем они все вместе, и ты в самом деле интересна. Просто они привыкли брать от тебя то, что им удобно.       Я отвела глаза, чтобы скрыть слёзы.       — Так что завтра мы поедем, и я покажу тебе эту самую церковь. Я покажу тебе, как мир красив вокруг.       — Хорошо! — воскликнула я, стерев слезы с лица. — А что мне взять с собой?       — Главное — просто выспись, — ответил он. — Я буду ждать тебя к девяти, в это время свет ложится лучше всего.       — А если кто-то узнает? — спросила я.       — Если кто-то узнает… я сам разберусь с этим. — Его голос стал ниже. — Но не позволю никому помешать нам.       Качели остановились. Марк воодушевленно встал, погладил меня по волосам и нежно опустил ладонь к подбородку, а затем сказал:       — Жду тебя завтра утром у входа, и наверное мы отправимся туда на машине. На велосипеде вряд ли что-то получится.       Глаза мои загорелись.       — А ты не будешь ужинать?       — Честно говоря, — он зашептал. — Я не хочу ужинать с этой компанией, а то хуже выпивать. Пожалуй, попрошу мисс Полли принести еду мне в комнату.       — Мы можем поесть вместе у меня… почитать, посмотреть что-нибудь. Если ты не против.       Я знала, что отвлекаю таким образом его от холста и всех его тысяч дел.       — Хорошего должно быть понемногу. Иначе ты устанешь от меня, а сейчас меня ждёт работа.       Намёк был ясен, и я поймала его.       — Тогда до завтра, — ответила я.       Тем вечером мы расстались, а шум гостей все также сопровождал меня весь тот вечер — веселились они довольно громко. Однако, ничего поделать я с этим не могла. Единственным спасением был виниловый проигрыватель.