Вечный Хор

Ночь пришла слишком быстро. Она вползла в окна не темнотой, а густой, липкой маслянистой плёнкой, которая заглушала все звуки с улицы. Воздух стал тяжёлым, им было больно дышать — он обжигал лёгкие кислотной сладостью разложения. Я сидела на кровати, вцепившись в край матраса. Вся моя сущность кричала внутри, но снаружи — молчание. Я была идеально настроенным инструментом, готовым зазвучать по первому щёлчку камертона. Камертона, которым стал мой отец. Его дверь открылась бесшумно. Он стоял в проёме. Он был голым. Его тело — бледное, исхудавшее — было исписано нотами. Чёрные знаки покрывали кожу причудливыми узорами, пульсируя в такт невидимому ритму. Его глаза сверкали тем самым холодным, нечеловеческим светом. В руке он сжимал кухонный нож, но теперь он был неузнаваем — лезвие вытянулось, искривилось, превратившись в дирижёрскую палочку из закалённой кости. — Пора, — его голос прогремел в тишине, многоголосый, оглушительный. — Дирижёр ждёт. Стены зашевелились. Обои слезли, обнажив влажную, покрытую слизью плоть. Из неё проступили лица — учителя, матери, других Поглотителей. Их рты раскрывались в беззвучном хоре. Пол провалился у меня под ногами. Но я не упала. Я парила в густом, звучащем мраке. Вокруг меня кружили теневые музыканты, извлекающие адскую музыку из собственных костей. Отец взмахнул своей костяной палочкой. Боль. Абсолютная. Всепоглощающая. Моя грудная клетка раскрылась сама, как крышка рояля. Рёбра-клавиши заиграли самостоятельно, выбивая мою партию — партию страха, предательства, одиночества. Я запела. Голос рвался из меня против моей воли. Это был не мой голос. Это был голос всех, кого я предала, кого не услышала. Это был голос моего страха. Голос моего одиночества. Отец-Дирижёр парил передо мной, его лицо искажалось в экстазе. Он управлял моей болью, моим голосом, выжимая из меня последние звуки. — Да! — ревел он. — * Громче!* Поглотители подхватывали, их голоса сливались в единый стон вселенской скорби. Я видела, как тьма сгущается передо мной, образуя гигантскую фигуру. Бездну. Ту самую. Она не имела формы, но у неё был рот. Безграничный рот, готовый поглотить всю вселенную. Моя песня лилась прямо в него. Это было моё жертвоприношение. И в самый последний момент, когда моё сознание уже готово было угаснуть, я увидела свет. Тот самый. Чистый. Холодный. Свет мальчика, который любил звёзды. Он вспыхнул внутри меня, ослепительно ярко, разрывая тьму Поглотителей. Я сфальшивила. Сознательно. Отчаянно. Я вложила в свой голос всю оставшуюся волю. Всю память о свете. Всю надежду. Единственную фальшивую ноту надежды в этой идеальной симфонии отчаяния. Бездна взревела от ярости. Её безразличие исчезло. Оно было оскорблено. Осквернено. Отец-Дирижёр закричал — не своим голосом, а голосом всех Поглотителей сразу, — и его тело начало разрываться. Ноты на его коже вспыхнули и поплыли. Тени заметались. Музыка смолкла, разорвавшись на отдельные какофоничные звуки. Я падала. Вниз. Сквозь слои реальности. Боль возвращалась — настоящая, физическая. Вдох. Резкий. Судорожный. Ядерный свет бьёт в глаза. Я дёргаюсь, задыхаюсь. Тело онемело, одежда прилипла к коже от холодного пота. Потолок. Мой потолок. С трещиной в виде молнии. Тишина. Настоящая тишина. Лишь собственное прерывистое дыхание и стук сердца в висках. Сон...? Я медленно приподнимаюсь. Комната. Моя комната. Всё на своих местах. Никаких нот на двери. Никаких теней в углу. Солнечный свет пробивается сквозь жалюзи. Я тру глаза. Они чешутся. Сухие. Шаг за шагом, дрожа, я выхожу в коридор. Всё тихо. Дверь в спальню отца закрыта. Я прикладываю ухо к дереву. Тишина. Глубокая. Бездыханная. Я открываю дверь. Он лежит на кровати. Одетый. На вид — спокойно спит. Но я вижу. На его шее — следы. Следы пальцев. Маленькие. Словно детские. А на прикроватной тумбочке лежит старый плюшевый медведь. Тот самый, из угла. Его стеклянные глаза смотрят прямо на меня. А из-под его лапы торчит обрывок жёлтой бумаги. Я подхожу ближе. Дрожащей рукой беру его. Это — детский рисунок. Космическая ракета. И на ней — кривая надпись: «Спасибо». За окном кричат вороны. А где-то очень далеко, на самой границе слуха, звучит одинокая нота. Чистая. Высокая. Полная невыразимой печали. И бесконечной свободы. Концерт окончен. Дирижёр молчит. Но музыка... музыка никогда не заканчивается.