Проект 3/0

      В их доме никогда не витал запах свежей выпечки или новых вещей. Серые стены, словно пропитанные вечной стужей, даже в самый жаркий летний день хранили ледяное дыхание. Лишь слабые солнечные лучи, пробивавшиеся через трещины в ставнях, едва касаясь пола, напоминали ребёнку о мире, в котором ещё могло быть тепло.       Девятилетний Эдвард, съёжившись, сидел на облезлых половицах, рукавом вытирая слёзы. В ладонях он бережно сжимал деревянную лошадку — единственное сокровище, уцелевшее после бесконечной череды «детских глупостей», за которые безжалостно отобрали всё остальное. Пальцем он водил по шершавой выемке на боку игрушки и бормотал невнятную сказку самому себе, будто укрывался ею от реальности.       Дверь с грохотом распахнулась. В комнату вошёл отец — высокий, сухой мужчина в идеально сидящей военной форме. Дэрек Вернер, офицер регулярной армии Единой. Его сапоги скрипнули по половицам, взгляд пронзил Эдварда насквозь. Мальчик вздрогнул и вскочил. Лошадка выскользнула из рук и с глухим стуком ударилась о пол. Отец нахмурился. Ребёнок вытянулся по стойке смирно.       — Мать показала твой дневник, — произнёс мужчина ледяным тоном, взирая на сына с высоты своего роста. Подбородок гордо вздёрнут, во взгляде — лишь холод и презрение. — Объясни, почему ты такой тупой?       Эдвард знал: молчание или слёзы только усугубят наказание. Но слов у него не находилось. В следующее мгновение отец, не отрывая взгляда, подцепил пальцами широкий ремень и медленно вытянул его из брюк.       — Руки, — коротко приказал он, складывая тяжёлый ремень пополам. Затем неспешно закатал рукава белоснежной рубашки, застёгнутой до самого горла.       Эдвард подчинился. Первый удар — огонь, прожёг кожу. Второй — дрожь пронзила руки. Третий — всё тело сжалось в клубок. Эдвард стиснул зубы, стараясь не закричать. Удар за ударом, боль словно просачивалась в самое сердце. Но важно не заплакать. Если не злить отца, это скоро закончится, убеждал он себя. В дверном проёме мелькнула мать, невысокая и тихая, как тень. Глаза её блеснули тревогой, губы сжались, но она не произнесла ни слова и, опустив взгляд, так же бесшумно исчезла, оставив сына наедине с болью. Когда отцу надоело бить, он неторопливо достал из кармана пачку ментоловых сигарет. Щёлкнула зажигалка — резкий звук всегда резал тишину сильнее, чем удары. Затянулся глубоко, с показным наслаждением, и выпустил дым так, чтобы тот шёл прямо в лицо сыну. Едкий запах с приторной сладостью разъедал горло, щипал глаза. Казалось, этот дым не просто наполнял комнату — он въедался под кожу, оседал в лёгких. Эдварду порой чудилось, что ментолом пахнет даже его собственное дыхание, будто отец оставлял в нём метку, личное клеймо-сигнатуру. И потому ни один день не проходил без этого запаха — запаха окончания побоев и начала моральных пинков.       Но даже в этом мрачном доме иногда пробивался свет. Для маленького Эдварда таким светом была младшая сестра, разница с которой составляла всего два года. В иных семьях дети соперничают за внимание родителей, но не здесь. Девочка боготворила старшего брата, а он видел в ней единственный источник тепла и нежности. Ради её озорной улыбки Эдвард был готов на любые безумства. Так он, презрев страх перед отцом, воровал конфеты в убогой лавке стариков на окраине трущоб. Родители не баловали дочь сладостями — «зачем леденец, если он бесполезен?». Но стоило увидеть радость в её глазах, как Эдвард решался снова и снова. Правда, в глубине души он понимал: старики, владеющие магазином, сами закрывали глаза на его «воровство». Их лавка давно дышала на ладан, и пара конфет в месяц не могла разорить. Зато Эдвард платил им по-своему — помогал с полами в дождливые дни, откидывал разноцветный от радиации снег, правда, летом, в тот единственный тёплый месяц, пропадал с сестрой у пруда. Водоём был грязным, дурно пахнущим, но единственным в округе. Дети со всех окраин резвились в его мутной воде и, перепачканные тиной, визжали от счастья, словно стайка лягушат. Эдвард вполне заслуженно воображал себя лучшим пловцом: он быстрее всех переплывал пруд, умел нырять и рыбкой, и бомбочкой, и солдатиком. Природа обделила его любовью к точным наукам, чем он бесконечно бесил отца, зато щедро наделила силой и упорством.       В один из жарких дней он учил сестру нырять рыбкой. Девочка схватывала всё на лету, и Эдвард не мог нарадоваться её успехам. Но стоило кому-то задеть его — и вот он уже сорвался в заплыв наперегонки. При этом он то и дело оборачивался, проверяя сестру. Увидел, как она смеётся с подружкой. Увидел, как решается похвастаться и ныряет. Увидел, как мутная вода сомкнулась над её худеньким телом. А потом — не увидел больше ничего.       Сердце ухнуло. Эдвард сбился с дыхания, нахлебался зловонной воды, но развернулся и рванул назад. Кричал, умолял помочь, но визг и смех ребятни заглушали его голос. Добравшись до места, где в последний раз видел сестру, он нырял снова и снова, распахнув глаза в мутной жиже, но увидеть что-либо там было невозможно и с фонарём. Всё равно он её нашёл. Правда… слишком поздно. Врачи потом говорили родителям витиеватыми словами: удар головой о камень, потеря сознания, утопление. Но для Эдварда это звучало как приговор: он не успел. В тот день он жалел только об одном — что сам не ударился головой, что вместе с сестрой не оставил такой жестокий мир. Мир — где детей мучат их же родители. Мир — в котором дом становится обителью страха, унижения и боли. Мир — что отнимает самое дорогое…       — Если бы ты был мужчиной, ты бы её спас, — бросил отец. Серо-зелёные глаза смотрели холодно, а ментолом с тех пор в их доме пахло куда чаще.       Дом после этого будто опустел. Мать тихо исчезала в собственной тени, исхудала и так же беззвучно, как и жила, испустила дух. Отец всё чаще курил, и каждый вдох того дыма разъедал мальчику лёгкие и память.       Поступление в военную академию казалось спасением. Возможность сбежать от удушья, от стен, пропитанных ментолом. Но Эдвард вовсе не ненавидел отца. Боялся — да. Не любил — тоже. Но вместо ненависти жила отчаянная, безнадёжная попытка заставить его полюбить. В самых смелых мечтах Эдвард видел, как гордый, надменный мужчина встаёт перед ним на колени, рыдает и умоляет простить за всё. Простить за годы боли и унижения, за сломанное детство и за живущее в душе чувство вины за смерть сестры. Вот только добиться желаемого всё никак не получалось.       В академии Эдвард выкладывался на полную. Физическая подготовка, его настойчивость и упорство восхищали преподавателей. Мальчик бегал быстрее остальных, в тренировках на выносливость он, даже падая без сил, продолжал едва ли не на четвереньках двигаться к цели. В спарринге с другими курсантами он почти всегда выходил победителем. Правда, не всегда брал силой, порой — обманом. Но, как известно, толпа не прощает тех, кто осмеливается выделяться. А детская жестокость порой не знает границ. Вернеру доставалось не раз. Словно стая голодных гиен, они выскакивали из-за угла, действуя исподтишка. Удары были слабыми — силы ещё не хватало, да и боялись последствий, — но насмешки и плевки жгли сильнее любого кулака. От едких слов, от хохота, разрывающего уши, внутри что-то сжималось, оставляя незаживающие рубцы.       И однажды Эдвард решился. В отчаянии, с дрожью в голосе, он рассказал отцу о нескончаемой череде издевательств — надеясь хотя бы на крупицу защиты, на мудрый совет, на отцовскую руку, которая станет щитом. Но отец лишь поджал губы, машинально одёрнул воротник своей всегда застёгнутой до последней пуговицы рубашки. Его взгляд, скользнув по сыну, был полон холодного презрения и тяжёлого разочарования.       — Мало того, что ты слабак, так ещё и ябеда, — процедил он. — Честное слово, тебе бы девчонкой родиться. От мужчины в тебе — одно лишь имя.       Эдвард, как всегда, проглотил обиду, словно горькую пилюлю. Но ночью, ворочаясь на жёстком, продавленном матрасе, он рисовал в воображении совсем другую картину: отец не то чтобы жалел, нет, но смотрел с пониманием, подбадривал, давал мудрый совет и заверял, что сын всегда может на него рассчитывать.       На одном из занятий по рукопашному бою Эдвард впервые столкнулся с соперником, значительно превосходящим его. Рослый мальчишка с широченными плечами прижал его к полу так, что воздух выбило из лёгких. Гудящая толпа курсантов предвкушала скорую и жестокую развязку. Но Эдвард, стиснув зубы, не собирался капитулировать. В голове, словно эхо из далёкого прошлого, зазвучал отцовский приказ: «Стой до конца, Эдвард. Даже когда кажется, что земля уходит из-под ног». Мобилизовав последние резервы, он обманчиво уступил в захвате, притворившись обессиленным. Когда противник на долю секунды ослабил хватку, Эдвард молниеносно нанёс удар коленом в пах, вывернулся из-под груды мышц и, перехватив инициативу, обрушил курсанта на землю. Зал взорвался одобрительным гулом. Преподаватель, довольный, кивнул: «Вернер, отличная работа! Не только силой, но и головой берёшь, молодец».       Но триумф оказался мимолётным. Внутри, словно ледяной кинжал, вонзился знакомый голос: «Обман — оружие трусов. Настоящий мужчина побеждает в открытом бою. Ты опозорил честь Вернеров». Эдвард замер, словно поражённый громом. Похвала командира обернулась горьким ядом. Оглушительный гул зала, аплодисменты, завистливые и восхищённые взгляды курсантов — всё это навалилось на него тяжким бременем. Вместо заслуженной гордости он ощутил лишь всепоглощающий стыд и леденящую пустоту. Вечером он снова сидел в душной казарме, сжимая кулаки до побелевших костяшек. Отчаянно хотелось верить в свою победу, но в ушах настойчиво звучал упрёк отца. Казалось, даже приторный ментоловый запах сигарет снова просочился в комнату, словно призрак отца преследовал его, не давая забыть о цене победы.       К концу третьего курса имя Вернера гремело по всей академии. В нём видели не просто физическую мощь, превосходящую многих старшекурсников, но и стальной сплав выносливости, собранности, несгибаемого упрямства. Его ставили в пример, на него равнялись, как на путеводную звезду. На торжественном построении, под свинцовым небом, ему вручили заветную награду — золотой жетон «Лучшему курсанту года». Командир сжимал его руку в своей крепкой ладони.       — Ты — будущее армии. Горжусь тобой, Вернер.       Эдвард едва сдержал рвущийся наружу крик ликования. Он знал: сегодня же, с первым лучом заката, он положит этот символ триумфа перед отцом. И тогда… впервые за двадцать лет… услышит долгожданный, выстраданный шёпот: «Я горжусь тобой, сын». С этой трепетной надеждой он ворвался в затхлую тишину дома. Серые стены, пропитанные запахом сырости и безысходности, встречали могильным холодом. На стол, словно драгоценный камень, он водрузил блестящий жетон. Золото вспыхнуло яркой искрой в тусклом свете одинокой лампы.       — Отец? — позвал он, сдерживая дрожь в голосе. В ответ — лишь зловещая тишина, нарушаемая слабым скрипом рассохшихся ставней.       Он нашёл его в кресле у окна. Сигарета, догоревшая до самого фильтра, оставила тёмный след на его скрюченных пальцах. Серо-зелёные глаза, затянутые пеленой смерти, смотрели в бескрайнюю пустоту. На лице застыла привычная, словно высеченная из камня, маска холодного равнодушия. Эдвард замер, оглушённый тишиной рухнувшего мира. Жетон на столе в одно мгновение превратился в ничего не значащую безделушку. В груди разверзлась ледяная пропасть, поглощающая все чувства. Он понял: он опоздал. Навсегда. Ему никогда не услышать нужных слов. Никогда не увидеть ни отблеска гордости, ни тени признания. Отец забрал с собой в могилу всё — и ненависть, и надежду, и единственный смысл, ради которого Эдвард жил и дышал.       В ту роковую ночь мальчик Эдвард умер вместе с ним. А в муках родился Вернер. Человек, в чьём сердце любовь была задушена жестокостью, а потребность в признании вытеснена животным страхом.

***

      Эдвард Вернер ступил в лабиринт лаборатории. Заместитель главы специальных операций. Состоявшийся, успешный, сильный. Резкий, обжигающий запах ментола сдавил горло, словно железный обруч. Давно забытый аромат, точно хлёсткий удар плети, ворвался в лёгкие, вырывая из могилы давно похороненные воспоминания. В серо-зелёном омуте глаз, принадлежащих молодому мужчине в другом конце коридора, плескалась ледяная надменность. Холодная, отстранённая гордость читалась в каждом жесте, в самой позе сквозило что-то до боли знакомое. Рубашка, застёгнутая под самый ворот, надменно вздёрнутый подбородок… Внутри Вернера всё сжалось в болезненный ком. Словно он снова маленький мальчик, замерший перед отцом в робкой надежде на толику внимания и одобрения.       — Кто это? — задыхаясь и запинаясь, он внезапно поймал за руку пробегающего мимо ответственного за кадры.       — Дамиан Берри. Новый генетик, — бросил тот, тушуясь перед великим и всесильным.       Серо-зелёные глаза встретились с его чёрными. Красивые, чувственные губы сжались в тонкую линию. Нет, парень вовсе не был копией отца. Заметно ниже, максимум метр семьдесят пять, и не так широк в плечах. И всё же… Идеальная осанка и бескрайний холод… Вернер сбежал. Впервые за двадцать пять лет службы ушёл домой раньше. Опьянённый не столько вином, сколько терзаниями, метался на кровати. Назойливая мысль, как осколок стекла, впилась в сознание. Призрак отца, с его ледяной надменностью, неотступно преследовал его, причудливо переплетаясь с обликом чужака — Дамиана Берри. Эти пронзительные серо-зелёные глаза, волевой подбородок, рубашка, застёгнутая под самое горло, — всё это болезненным эхом отзывалось в памяти о детстве, от которого он бежал, словно от чумы.       Каждое движение Берри, всплывающее в воображении, мучительно обжигало. Испепеляющее желание доказать свою значимость, вымолить признание, которого так и не дождался от отца, переплеталось с нарастающим чувством внутреннего разлада. Вернер с ужасом понимал, что завяз в липкой паутине между ненавистью и болезненным восхищением. И чем отчаяннее он пытался обуздать свои мысли, тем сильнее они его поглощали, превращаясь в неуправляемый поток.       Он ощущал странное, болезненное облегчение, словно давно назревший нарыв прорвался, и одновременно мучение, столь глубокое, что прошлое и настоящее слились в единую, бесконечную агонию. Лёжа в полумраке комнаты, он впервые с леденящей ясностью осознал, как детская травма отравила его восприятие, как нездоровая потребность в признании превратилась в мучительную зависимость от чужих черт, пугающе напоминающих о прошлом.       Внутри бушевал ураган, клокотали страсти, грозя разорвать его на части. Но снаружи он оставался недвижим и холоден, словно изваяние. Лишь едва заметная дрожь пробегала по телу, выдавая скрытое напряжение. Мысли неслись вихрем, словно стая взбесившихся птиц, но никто, кроме него самого, не подозревал, какая буря разыгрывается за непроницаемой маской ледяного спокойствия.       С хриплым вздохом он стиснул в ладони внезапно затвердевший член, чуть оттягивая мошонку. Вцепился в собственное тело, будто пытаясь удержать рвущийся наружу пожар. Возбуждение было яростным, первобытным, но искажённым болью. Извращенная потребность, словно раскалённый металл, жгла сквозь кожу, вливаясь в кровь, требуя одного: подчини, унизь, сломи и… заставь полюбить. За одну лишь секунду нежности, за искру любви он готов был бросить к ногам этого незнакомого парня целый мир. Но тот… словно воскресший Дэрек Вернер, обжигал ледяным безразличием. И даже в ту ночь, когда Эдвард, казалось, одержал победу, когда, силой сминая податливое тело, намеренно причиняя боль, добился своего, он с отчаянной надеждой вглядывался в его глаза. Напрасно.

***

      — Порядок? — Один из офицеров попытался придержать Эдварда Вернера за локоть, пока тот отряхивался от осевшей пыли, въедливого пороха и чужой, липкой боли.       — Заткнись, — прошипел Вернер, отбрасывая руку офицера, словно докучливую муху.       Мысли его вихрем метались где-то далеко, только не здесь, в этом аду. Тупица Орландо сохранил ему жизнь, сам того не ведая, но оказался слишком беспечен, переписываясь со своими подельниками и порой бросая телефон незаблокированным. И теперь Вернер отчётливо знал, где найдёт мужчину с этими холодными, серо-зелёными глазами и надменно вздёрнутым подбородком. Он бросил взгляд назад, на искорёженную взрывом лачугу, служившую жалкой обителью для оппозиции, и хлопнул ладонью по капоту машины. Нужно ехать, он получит своё. Больше он не опоздает.