Девять дней

Темнеет. Ветер гонит по асфальту обрывки газет и окурки, где-то далеко хрипит неоновая вывеска. В кафешке, где я сижу, вязкий воздух пропитан запахом пережаренного кофе и старого, отсыревшего дерева. Я закуриваю, наблюдая, как дым кольцами уплывает к потолку, заляпанному жирными тенями. Пауль сидит напротив, и в его глазах — тот же немой вопрос, что и у всех завсегдатаев этого места: «Как жить дальше?» — Привет? — сказал я. Звук дождя за окном участил, капли стучали по жестяной крыше, как пальцы нетерпеливого и незваного гостя. Под тусклым светом лампы с грязным абажуром на столе проступали пятна от бесчисленных кружек. Я поднял голову, пепел с сигареты осыпался на липкий подстаканник. Его голос, когда он ответил, прозвучал, как скрип несмазанной двери в давно покинутом доме. Знакомый. Ненужный. Но всё же… — Привет, — произнес он низко, не отрывая взгляда от влажного стекла. — Ну что, опять пришел хоронить надежды или просто выпить в молчании? — Ой, та скорее и то и другое, — пробормотал я. Он горько усмехнулся, уголок рта дернулся. Не глядя, протянул руку за стойку и достал запотевшую бутылку чего-то бесцветного и крепкого. Лёд, брошенный в стакан, треснул с резким звуком, напомнившим мне хрупкость неверных решений. Тень от его широкого плеча легла на стену — кривая, изломанная, как жизненный путь, о котором он предпочитал молчать. — Так всегда, — проскрипел он, наливая мутную жидкость в мой стакан. — Сначала надежда — сладкая, как первая затяжка. Потом — осадок, как от самого дешевого пойла. Ну да ладно… — Он пододвинул стакан ко мне. — Выпьем за твою извечную привычку жечь мосты. Всё равно строить ты их не умел. — А меня и не учили, — парировал я. — Прямо как и не учили привязываться к людям. И знаешь, никогда не привязываться к кому-то — это… так хорошо. Он резко швырнул пепельницу об угол стола. Фарфор разлетелся с сухим треском, осколки рассыпались по полу, как осколки его же собственных «никогда». Звук был громче, чем требовалось, но тише, чем та боль, что стояла в его глазах. В углу скрипел радиоприёмник, вылавливая из эфира обрывки чужой песни о несчастной любви. Пауль прикурил новую сигарету от старой, затянулся и выпустил струю дыма мне в лицо, его взгляд скользнул сквозь серую пелену. — Не привязываться — это как ходить по льду и гордиться, что не проваливаешься, — прошипел он. — Но лёд-то под тобой пустой, черный до дна. И однажды ты плюнешь на осторожность, наступишь посильнее — а провалиться-то некуда! Потому что ты так и не научился тонуть. Он налил себе, не предлагая мне больше. — Хорошо, говоришь? Да хуже некуда. — Кому как. Ко мне привязываются за разговор, а я… А у меня не выходит, — признался я, чувствуя, как нарастает привычное раздражение. Его взгляд остекленел, ушел куда-то в сторону, где за стойкой висело старое зеркало с потёкшей амальгамой. В его мутной глубине отразилось его собственное лицо — размытое, неясное, как граница между прошлым и будущим. Пауль выдохнул дым, и серый призрак заклубился между нами. — Ха, — хрипло рассмеялся он. — Ты как тот герой из старой пьесы — весь в красивых монологах, но когда за кулисами кричат «Правда!», вдруг понимаешь, что забыл свою роль. Люди цепляются за твои слова, потому что в них — искра. Огонь. А ты сам не горишь. Ты тлеешь. И дико боишься, что если раздуешь пламя, то сгоришь дотла. Он резко потушил окурок в недопитой жидкости в стакане. Шипение было громким, похожим на звук его собственных невысказанных мыслей. — Но знаешь что? Иногда пепел — лучшая почва для чего-то нового. — Да ну, — отмахнулся я. Он резко хлопнул ладонью по столешнице. Задребезжала посуда, вздрогнула даже застывшая муха на липкой ленте под самым потолком. Где-то за окном с ревом пронесся мотоцикл, заглушив на секунду все остальные звуки. Пауль наклонился ко мне через стол так близко, что я почувствовал запах дешевого табака и чего-то еще — острого, как лезвие. Его голос стал хриплым, как асфальт после ливня. — «Да ну» — это не ответ, — проскрежетал он. — Это дверь, которую ты с размаху захлопываешь перед собственным носом. Ты стоишь за ней, куришь, плюешь в потолок и думаешь: «Какой я умный, какой цельный, независимый». А на самом деле просто дико боишься, что если откроешь — там окажется… пустота. Абсолютная. Он откинулся на спинку стула, та заскрипела жалобно, будто старый пароход на мели. — Но знаешь, что страшнее пустоты? Только самообман. А в этом, брат, ты настоящий мастер. — Сейчас такое время, что не обманывая себя можно сойти с ума, — возразил я. Пауль тяжело вздохнул, словно поднимал невидимый груз старых, пожелтевших газет. За окном тускло мигал уличный фонарь — то ли гас, то ли отчаянно боролся с наступающей тьмой. В воздухе повис тяжелый дуэт пережаренного масла и чего-то безвозвратно сгоревшего. Он провел ладонью по щетине на подбородку, звук был похож на наждак по грубому дереву. — Время? — переспросил он с презрительной усмешкой. — Время — это просто пьяный бармен за стойкой мироздания. Подливает всем одно и то же пойло, только стаканы разные. Одни — разбивают их об пол в ярости. Другие — годами смотрят на осадок на дне, надеясь разглядеть в нем смысл. Он молча долил в мой стакан, не спрашивая. — Но если не врать себе — хоть шанс есть. А если врать… — Он сделал паузу, поставил бутылку на стол с резким стуком. — …то сойдешь с ума тихо. Без шума и драмы. Как часы, тикающие в пустой комнате. — Лучше уж так, чем показывать это. Быстрее в дурку упекут, — пожал я плечами. Пауль резко повернул ко мне голову. Козырек его кепки скрыл глаза, но я увидел, как дрогнули уголки его губ. Вентилятор на потолке скрипел с нудным постоянством, напоминая о чем-то зловещем. Он с силой подтолкнул мой стакан, спиртное расплескалось по дереву, оставляя липкие, похожие на следы пальцы. — Ага, «упекут», — хрипло рассмеялся он. — Ты же не из тех, кто боится психушки, Генри. Ты из тех, кто до дрожи боится, что там, за решеткой тишины, тебя наконец заставят захотеть выйти. Он встал так резко, что стул опрокинулся назад с грохотом, похожим на выстрел. — Дерьмо собачье! Все эти твои игры в «тихого сумасшедшего» — просто удобный способ не признавать главного: ты не боишься сломаться. Ты боишься, что кто-то попытается собрать тебя обратно. — А быть разобранным так интересно, — усмехнулся я. — Смотришь, как люди пытаются собрать тебя, как пятилетка — кубики Рубика. А когда ничего не выходит — уходят. Кто-то раздражён, кто-то расстроен. Ведь даже ты! Сколько мы с тобой общаемся, ты всё ещё пытаешься что-то из меня собрать. Напрасно. Пауль резко опрокинул бутылку. Остатки алкоголя хлынули на пол, как морская волна в пустую, брошенную лодку. Звук падающих капель стал назойливым метрономом, отбивающим такт нашего молчания. Он пристально смотрел на меня, не мигая. В его глазах читалась не ярость, а глубокая усталость старого боксера, который больше не в силах поднять перчатки. — Собирать? — Короткий, сухой, как хруст костей, смешок вырвался у него. — Я не собираю, Генри. Я просто сижу здесь, как потрескавшееся зеркало в дешевом публичном доме — все смотрятся, но никто не хочет увидеть правду. Настоящую. Резким движением он сорвал со стены потертый отрывной календарь. Листы разлетелись по полу, как мертвые птицы. — Ты — не кубики. Ты — горящая библиотека. И люди уходят не потому, что не могут собрать обломки. А потому, что задыхаются в твоем дыму. — Он закурил новую сигарету, руки слегка дрожали. — Но я-то, видишь ли, привык. Дышать пеплом. — Мы с тобой разные, Пауль. Но есть одно общее качество: мы можем обойтись без компании, но при этом считаться чертовски общительными, — заметил я. Лунный луч, бледный и холодный, пробился сквозь грязное окно, разрезая сигаретный дым на две неровные части. Где-то за стойкой монотонно капал кран — размеренно, как кардиограмма после неудачной попытки суицида. Пауль медленно повернул ко мне лицо. В уголке его рта застыл осколок улыбки, лишенной тепла. — О, этот старый, как мир, трюк, — пробормотал он, постукивая пальцем по запотевшему стеклу. — Мы как эти проклятые неоновые вывески на районе — светимся для всех прохожих, но подключены к какому-то своему, отдельному трансформатору. Чужому. Он достал из кармана пальто помятую пачку сигарет, одну протянул мне через стол. — Разница в том, — продолжил он, щелкнув зажигалкой, — что я уже давно не притворяюсь, будто мне нравится это вынужденное свечение. А ты… — Пламя отразилось в его зрачках, сделав их на мгновение горящими. — …ты всё еще наивно веришь, что кто-то разглядит за этим слепящим светом хоть какие-то контуры человека. Настоящего. Он резко захлопнул крышку зажигалки. Щелчок прозвучал как точка. — Но да, чёрт возьми… в одном ты прав: мы оба мастера жечь мосты так эффектно, что зрители аплодируют самому пожару. — Ты умеешь. У меня этих мостов никогда не было, — возразил я. Он вздохнул, разминая затекшую шею. Ветер за окном выл, как пьяный философ, а в углу кафешки агонизировал старый холодильник — его предсмертный хрип растянулся на годы. Пауль вытянул ноги, сапоги глухо стукнули о половицы. — Нет мостов? — Хмыкнул он, доставая из внутреннего кармана пиджака потрёпанную, видавшую виды записную книжку в кожаном переплете. — Ты не строитель, Генри. Ты — минное поле. Люди бредут по тебе осторожно, на цыпочках, но всё равно подрываются на твоих «никогда» и «не умею». А потом ты делаешь вид, будто это они сами не туда наступили. По своей глупости. Он швырнул книжку на стол между нами. Из нее высыпалось несколько пожелтевших обрывков фотографий. — Мосты — это для тех, кто хочет возвращаться. Кто верит, что есть куда. Ты же просто методично оставляешь за собой выжженную землю и гордо называешь это свободой. Независимостью. Он наклонился ко мне, его голос упал до опасного шепота: — Но знаешь, что самое смешное? Даже минные поля со временем зарастают цветами. Дикими, но живыми. А ты… ты всё еще панически боишься, что однажды кто-то рискнет наклониться, чтобы их сорвать. И увидит тебя настоящего. — Что за фото? — спросил я, указывая на один из обрывков. Он медленно развернул ладонью пожелтевший снимок. Края его были обуглены, будто фотографию выхватили из самого сердца костра. На ней угадывался неясный силуэт человека у подъезда — его тень была невероятно длинной. В углу расплылась дата: «1949». Его пальцы сжали уголок фото, оставляя новые заломы на и без того поврежденной поверхности. — Это не фото, — прошептал он, и в голосе зазвучала сталь. — Это — призрак. Один из тех, что ты оставляешь за собой, делая вид, будто никуда не уходишь. Просто растворяешься. — Он бросил снимок на стол между нами. — Каждый, кто общался с тобой, думает, что унес кусочек тебя с собой. Как сувенир. На память. А на самом деле… — Его губы искривились в гримасе. — …ты просто разрезал себя на мелкие клочки и раздал всем желающим. Чтобы потом, в случае чего, сказать: «Смотрите, я же был настоящим! Вот доказательства». Он резко встал. Стул под ним скрипнул пронзительно, как несмазанный блок виселицы. — Но призраки, Генри… они ведь не требуют, чтобы в них верили. Они просто… есть. Как этот снимок. Как я. Как ты. — Ах да… Слышал, об убийстве? Недавно, вот прям на соседней улице, — небрежно бросил я. Он замер. Сигаретный дым, выдыхаемый им, завис в воздухе неподвижной серой завесой. Где-то за тонкой стеной скрипнула ступенька — ровно так же, как и в тот злополучный вечер. Пауль медленно, как автомат, повернул ко мне лицо. Его глаза сузились до щелочек, будто он всматривался в темный переулок сквозь стену и ливень. — Слышал, — выдавил он, и его голос стал глухим, подземным. — Женщина. Рыжие волосы. И… — Он сделал паузу, его пальцы белели, сжимая стакан. — …разбитые очки на асфальте у подъезда. Он встал во весь рост. Его тень перекрыла тусклый свет лампы — на мгновение в углу стало совсем темно. — Ты знаешь, что самое страшное в этих… делах? — спросил он, не глядя на меня. — Не кровь. Не крики в ночи. А то, как уже на следующее утро во дворе дети скачут в классики — ровно поверх того места, где чья-то жизнь превратилась в пятно на асфальте. Он бросил окурок в уцелевшую пепельницу, не глядя, точно в цель. — Зачем ты заговорил об этом? — Его вопрос повис в воздухе, тяжелый и недобрый. — Да вот, думаю: красивая была. Коммуникабельная, всегда работала с людьми. Но заметили пропажу только через 9 дней… Странно, м? — продолжил я, наблюдая за его реакцией. Он взял со стола тупой нож для нарезки лимонов. Лезвие с ледяным скрежетом провело по краю его собственного стакана. Внезапно я понял, что этот звук — точная копия того, что раздался в подъезде на соседней улице девять дней назад. Пауль поднял глаза. В них не было вопроса — только холодное, беспощадное понимание. — Девять дней, — прошептал он, и его губы растянулись в улыбке, которой я не видел даже на похоронах его матери. — Ровно столько нужно, чтобы мясо в теплом, сыром подвале начало пахнуть. По-настоящему. Он резко швырнул нож. Тот с глухим стуком вонзился в столешницу между моими пальцами и замер, подрагивая, как последний нерв. — Странно? Нет, Генри. Совсем нет. Люди не замечают пропажи соседей, пока трупный дух не начнет отравлять их собственный завтрак. — Он наклонился ко мне так близко, что я почувствовал его дыхание. — Но ты-то… ты заметил сразу, да? — прошипел он. Он отодвинулся, схватил бутылку и отпил прямо из горлышка. На его губах выступила пена, как у бешеного пса. — Кстати… у нее ведь и правда были рыжие волосы? Или я ошибся? — Его взгляд впился в меня, не отрываясь. — Да, рыженькая, — подтвердил я. — Слушай, ты же у нас детектив. — В моем голосе зазвучал намеренно грубоватый, лютый намёк. — Не хочешь помочь найти убийцу? Говорят, отец юной леди готов хорошо заплатить. Резкий звук рвущейся бумаги — он только что разорвал пачку сигарет, которую держал в руке. Табак рассыпался по столу, как улики, разбросанные небрежной рукой. Пауль медленно поднял голову. В его глазах не было ни капли интереса — только ледяное, бездонное понимание. Где-то вдалеке завыла сирена, но она была слишком далека, чтобы что-то изменить здесь. — Отец… — хрипло рассмеялся он, потирая переносицу. — …который вспомнил о существовании дочери только тогда, когда потребовалось опознать разлагающийся труп? Да он сам — первый в списке подозреваемых. Наивный. Он встал, отшвырнул стул ногой. Тот рухнул с грохотом, похожим на падение гильотины. — Но ты… — Внезапно его рука молнией метнулась вперед, сильные пальцы впились в воротник моей рубашки. Он дернул меня к себе. — …ты слишком много знаешь для простого случайного собутыльника, Генри! Рыжие волосы. Очки. Девять дней. — Он тряхнул меня, его зубы были стиснуты. — Кто ты на самом деле? Или что ты здесь делаешь? В его глазах, пристально вглядывающихся в мои, читался не гнев. Это был чистый, первобытный страх. Потому что ответ он, кажется, уже знал. — Эй, спокойно, — попытался я высвободиться, голос дрогнул. — Не забывай, что у меня очень много знакомых в полиции, от которых я всё и узнал. И пару из них ты знаешь. Я не убийца, до такого я не скатываюсь. И к тому же, я был в Торевьехе в предполагаемый день убийства, я же присылал тебе письмо! Помнишь? Он резко разжал пальцы, отступил на шаг. Его ладони на мгновение поднялись вверх — жест капитуляции или попытка успокоиться, но глаза оставались узкими щелочками, сканирующими меня. Где-то за его спиной монотонно капала вода — ритм, как на допросе. Пауль медленно выдохнул, провел ладонью по лицу. — Торевьеха… — пробормотал он, голос стал глуше, усталее. — Да. Письмо. С дурацкой маркой… с попугаем. — Он внезапно схватился за край стола, будто его накрыло огромной волной. — Но почтовый штемпель, Генри… — прошептал он, больше себе, чем мне. — Его можно подделать. А билет в солнечную Испанию… — Он горько усмехнулся. — …и задним числом купить не проблема. Он тяжело опустился на уцелевший стул, тот застонал под его весом. — Ладно, — вздохнул он, потянувшись к бутылке, но она была пуста. — Ты прав в одном — ты не убийца. Убийцы… — Он сделал паузу, его взгляд упал на мои руки. — …такие открытки не присылают. Они просто исчезают. Бесследно. Он посмотрел на свои часы — стрелки замерли на 21:37. Возможно, еще в тот самый день. — Но если ты врешь… — В его голосе вдруг прозвучала невероятная усталость. — …то сделай милость, врать убедительно. Мне слишком дорого обходится разочаровываться в людях. Особенно в тех, кого считал… знакомыми. — Ты знаешь, лгать я не умею вообще, — постарался я звучать убедительно. — Так, вернёмся к делу. Как ты, наверное, понял, позвал я тебя сюда не просто так. Наш с тобой старый знакомый Алл предлагает сделку: мы с тобой разгадываем дело, а он добавляет пару тысяч в обещанную сумму от отца убитой. Зачем меня туда втягивать — я не знаю, ведь я просто торговец, даже если и учился когда-то на адвоката. Резкий звук — он раздавил пустой стакан в руке. Осколки впились в кожу ладони, но крови не было видно — только блестел пот. За окном окончательно погас последний фонарь — тьма ворвалась в кафе, как старый, зловещий должник. Пауль медленно вытер руку о брюки, не отрывая от меня тяжелого взгляда. — Алл… — Его хриплый смешок прозвучал как предсмертный хрип. — Значит, старая крыса вылезла из своей норы. Почуяла поживу. — Он наклонился ко мне через стол, запах дешевого вискаря смешался с моим одеколоном в странную, отталкивающую смесь. — Ты — не «просто торговец», Генри. Ты — чистая, незаполненная чековая книжка. С подписью, но без цифр. Адвокат? — Он плюнул на пол с презрением. — Ха! Настоящие адвокаты не знают, в каком именно болоте Алл топит своих же курьеров, когда они становятся неудобными. Он внезапно схватил меня за запястье. Его пальцы были холодными и сильными, я почувствовал собственный учащенный пульс. — Он втянул тебя, потому что ты идеальный свидетель. Со стороны. Чистый перед законом. — Он сжал запястье сильнее. — Но я-то знаю кое-что… самые чистые, белоснежные полотенца лучше всего скрывают следы крови. Он отпустил мою руку, откинулся. — Ладно. — Его голос стал резким, деловым. — Скажи Аллу, что я в деле. Но передай ему четко: если это ловушка… — Он достал из кармана перочинный нож с желтой костяной ручкой, положил его на стол между нами лезвием в мою сторону. — …то пусть помнит — последнего парнягу, который попытался меня подставить, хоронили по частям. В трех разных мусорных баках на окраинах. Он встал. Его тень, огромная и угрожающая, закрыла половину моего лица и всю стену за мной. — А теперь иди. И передай «горюющему» отцу девушки — его деньги мне до лампочки. Я сделаю это бесплатно. Он схватил пустую бутылку и с размаху швырнул ее в стену за стойкой. Стекло разлетелось с оглушительным звоном. — Потому что эти рыжие волосы… — Его голос сорвался. — …они напоминают мне одну старую историю. Из того самого… 1949 года. — До скорого, Пауль. Встретимся ещё… — бросил я ему вслед, вставая. Тень от дверного проёма легла на его уходящую спину, точно нож, медленно входящий в ножны. Где-то за окном с ревом проехал грузовик — его гул заглушил мои последние слова. Он не обернулся, не кивнул. Он просто ушел. Я остался сидеть, уставившись на оставленный им стакан. На запотевшем стекле четко виднелся отпечаток его губ, а на дне — густой, мутный осадок. Моя рука нащупала в кармане пальто помятый конверт. Тот самый, с дурацкой маркой — попугаем. Я вытащил его и, не глядя, разорвал пополам. Сквозь разрез проступила дата отправки: та самая, что была на обугленном фото. 1949. «До скорого»… — прошептал я в пустоту кафе, и мой голос прозвучал чужим, хриплым. — Всегда «до скорого». Никто в нашем проклятом деле не говорит «прощай». Потому что мёртвые не прощаются. Они просто… перестают приходить. Я закурил новую сигарету, прикуривая от тлеющего окурка в его стакане. Дым поднялся густым серым призраком, заклубился между мной и пустым стулом напротив. Но я найду тебя, Пауль. Найду того, кто оборвал эти рыжие волосы. Даже если для этого придется перевернуть и перерыть весь этот гнилой, пропитанный ложью город до последнего камня. Потому что рыжие волосы… — Пальцы сжали конверт так, что бумага порвалась. — …они горят в памяти одинаково ярко. И в 1949-м… и сегодня.