Госпожа Элегия

Я лежал на кровати, уткнувшись лицом в подушку, чувствуя, как по телу растекается обезболивающее тёплой тягучей волной. Боль отступила, но вместе с ней ушли и все мои силы. Я чувствовал себя оболочкой, набитой ватой и пустотой. Глаза слипались, но сквозь полутьму я видел, как по комнате мечется солнечный зайчик — Соня. — Пап, давай в догонялки? — она запрыгнула на край кровати, отчего пружины жалобно заскрипели. Её пальцы впились мне в бок, как всегда, слишком резко, слишком сильно. — Ну па-ап! Я попытался приподняться. В груди было пусто — ни воздуха, ни голоса. — Солнышко… — я закашлялся. — Давай позже? Соня нахмурилась, она склонилась надо мной, и её косички упали мне на лицо. — Ты опять заболел? — спросила она, тыча пальцем мне в лоб, будто проверяя температуру. — Немного. — А это что? — её взгляд упал на мою перебинтованную ладонь. — Порезался случайно, — сил было очень мало придумывать что-то заоблачное прямо сейчас. Она потрогала бинт кончиком пальца, сморщила нос и вдруг, не говоря ни слова, плюхнулась рядом, прижавшись ко мне всем телом. Её рука легла мне на грудь, как будто могла удержать там что-то важное — дыхание, сердце, жизнь. Мы лежали так минуту, другую. Я слышал, как на кухне Лера перебирает тарелки, как скрипит под её ногами паркет. Соня вздохнула, потом внезапно подскочила и побежала к себе. Вернулась она уже с тремя игрушками. — Держи! — она швырнула мне в живот потрёпанного медведя с пришитой лапой — мы играли в «операцию», когда Лёша оторвал несчастной игрушке лапу год назад. Сама же Соня схватила Маргошу и Тигра Леры, которым она сама играла в детстве. — Я буду Маргошей, — объяснила Соня, усаживаясь рядом. — А ты будешь доктором тигром. Я медленно поднял тигра, чувствуя, как его мягкое тело безвольно болтается в моей слабой хватке. — Доктор тигр, — прошептала Соня, — Маргоша умирает! — Что?! — я притворно ахнул, заставляя тигра трепетать от «ужаса». — Что случилось с пациенткой? — Она съела сто конфет! — Соня закатила глаза и уронила Маргошу на одеяло, изображая смерть. — Какой кошмар! — я заставил тигра прыгнуть на «пациентку» и начал имитировать сердечно-лёгочную реанимацию, прикладывая лапы к её груди. — Срочно нужен укол адреналина! Чтобы восстановить сердечный ритм! — Нет-нет-нет! — захихикала Соня, вырывая куклу. — Она боится уколов! Давай лучше таблетки? — Хорошо, — тигр полез в воображаемый карман. — Вот… э-э… банановая таблетка. Соня схватила невидимую пилюлю, сунула её Маргоше в рот, потом вдруг остановилась и посмотрела на меня. — Пап… а тебе тоже нужна банановая таблетка? Я засмеялся — и тут же закашлялся. — Конечно, — прохрипел я. — Всем нужны банановые таблетки. Она торжественно «достала» из воздуха ещё одно «лекарство» и поднесла к моим губам. Я с преувеличенным треском сделал вид, что разгрыз её. — Ну как? — спросила Соня, сверкая любопытным взглядом. — О-о-о, — я прикрыл глаза, изображая блаженство. — Я уже почти здоров. Она удовлетворённо кивнула, потом обняла меня, прижавшись щекой к груди. — Ты выздоровеешь, — прошептала она. Не вопрос, не просьба — приказ. Я погладил её по волосам, чувствуя, как дрожат пальцы больной руки. Её глаза были слишком глубокими, слишком взрослыми. — Но ты же поправишься? — повторила она, в её голосе прозвучала тоненькая ниточка страха. Я медленно провёл пальцами по её тёплой щеке. Я чувствовал, как у неё в груди сильно-сильно бьётся сердце. Как крылышки колибри. — Иногда люди могут очень долго болеть, — сказал я. — Я могу не поправиться. Соня замерла. — Но я всегда буду тебя любить, — продолжил я. — Даже если меня не будет рядом. Брови Сони сдвинулись в одну тёмную линию. — Куда ты хочешь уйти? Я взял её руку в свою — перебинтованная ладонь против крохотных пальчиков. — Видишь ли… есть один волшебный мир. Туда попадают все, кто очень долго болел. — Как в сказке? — спросила Соня. — Да, — ответил я. — Там всегда лето. И море — очень-очень тёплое. Там можно плавать хоть целый день, и никто не скажет: «Соня, Костя, вылезайте! А то уже губы синие». Она улыбнулась, но глаза остались грустными. — А мороженое там есть? — Конечно. Целые горы. И наша с тобой любимая «Лакомка» там под каждым кустом почти. — А… а Феня там будет? — Обязательно. Когда-нибудь он там будет. И все остальные коты. Они там дружат с собаками, представляешь? — Я тоже хочу с тобой! — воскликнула Соня. — Пока что тебе туда нельзя. Но ты тоже придёшь ко мне, когда наступит время. Она хихикнула, но через секунду уже снова стала серьёзной. — А ты… а ты оттуда сможешь ко мне приходить? И играть со мной? Я вновь прикрыл глаза. В груди что-то дрогнуло. Нет, не боль. Другое. — Иногда. Ты будешь чувствовать это. Например, когда ветер в лицо дует — это я буду тебя обнимать. Или когда найдёшь красивый камушек — это я его подбросил. Соня задумалась, а потом вскочила и побежала к Лериному туалетному столику с косметикой. Она что-то искала в её ящиках, а потом пришла ко мне с ракушкой. Мы её подобрали, когда летом ездили на море. — Вот, — она сунула мне её в руку. — Чтобы ты не забыл, как ко мне нужно приходить. Я сжал ракушку в ладони. Она была холодной и шершавой. — Спасибо, — прошептал я. Соня опять ко мне прижалась. — Ладно, — сказала дочь. — Но ты пока не уходи, хорошо? Я обнял её, чувствуя, как её тёплое дыхание струится по моей коже. — Хорошо. Я ещё побуду здесь. Правда-правда. Ещё чуть-чуть. Но ты не переживай, когда я уйду, договорились? Мне не будет там плохо. А ты останешься с мамой и будешь гастролировать по миру. С виолончелью. За окном начинало темнеть, последний луч солнца упал на нашу кровать, на две наших тени — большую и маленькую. А ещё на тигра, Маргошу и медведя с пришитой лапой, лежавших между нами.

***

Я лежал на кровати, прислушиваясь к смеху в гостиной. Лера и Соня смотрели какой-то мультик. А я… я был пуст. Не в метафорическом смысле. В физическом. Будто кто-то вычерпал из меня всё, оставил только кожу — обнажённую, болезненную. Однако в этой пустоте горел слабый огонь. Я не хотел оставить после себя скорбь. Не хотел знать, что Лера будет сломлена, Соня — растеряна. Не хотел загубить потенциал Кристины в её профессиональном росте. Я хотел оставить силу. Соне всего шесть лет. Она ещё верит, что я способен на всё, что я могу поднять её на руки, хотя на самом деле у меня нет даже сил встать с кровати. Она верит, что я научу играть её на виолончели, хотя мои пальцы дрожат от наркотических обезболивающих. Но однажды она вырастет. И я мечтаю, чтобы она не просто вспоминала меня со слезами. Я хочу, чтобы она именно помнила. Чтобы она знала: её тело — её крепость, и никто не имеет право делать её «удобной»; музыка — не только ноты, но и её свобода, а любовь — не цепь. Любовь — это крылья. Я хочу, чтобы она любила себя. Даже если я никогда не смогу ей этого сказать сам. А Кристина… она талантлива. Чертовски талантлива. И она не просто та холодная девушка, какой хочет показать себя остальным. В ней отражается моя личная боль прошлого. Её холод — броня. Она сложная и острая, словно скальпель, словно лезвие бритвы. Она — живое доказательство того, что моя работа имела смысл. Её внешность — макияж, высокомерные усмешки, строгий взгляд, похожий на блеск стали при свете луны — это облик выжившего. Она прячет за образом свою уязвимость, но стоит перед коллегами, как равная, как воин, выбравший самое парадоксальное оружие — стать тем, кто помогает таким же, как она. Я ожидал услышать от неё другой ответ, когда спрашивал о её выборе вернуться. Но услышал это: «Я поступила точно так же, как поступали Вы». Это было обвинением? Это было благодарностью? Это было признанием?.. Нет. Это было возмездием жизни. Её черты лица, застывшие в травме, ясно показывают то, насколько ей трудно доверять. Она знает, что доверие может убить. Я помнил её историю. Когда мама оставила её кормить голубей, а взрослый мужчина отвёл к себе домой, чтобы совершить то, что не должен был совершать настоящий мужчина. Но она не позволяла себе быть слабой, даже передо мной. Её врачом. Её холодность не из-за враждебности, она так пытается справиться с болью. Но я уверен, что она помнит многие мои слова. Как я говорил о своей депрессии, о своей онкологии на нашей предпоследней встрече… И с моей стороны это было попыткой показать, что я тоже знаю, каково быть таким же одиноким и несчастным, какой была она, когда лежала привязанной в боксе после сильнейшего приступа. Она просила меня отвязать ей руки. И я отвязал. Она просила обработать их, вместо медсестры. И я обработал. И именно это спасло её. Не лекарства, не диагнозы, а знание, что она не одна. Она не моя копия, отнюдь нет. Но она может тоже стать моим продолжением. Я тот, кто выживает, зная, что конец неизбежен. Кристина та, кто уже выжила, хотя знала, что могла умереть. «Ничего не может быть страшнее ада, который творится в душе. Больница, скорее, рай» Нет, она не шутила тогда… Она говорила правду. Для неё больница не была тюрьмой, как она пыталась показать сначала. Это было место, где её впервые услышали. И именно поэтому она возвратилась туда, где её спасли. Чтобы спасти следующего. Я боюсь, что терплю эти адские муки только лишь для того, чтобы вскоре исчезнуть бесследно. Но я знаю, что Кристина осталась, потому что я не сдался. И… если бы у меня было время… Но времени нет. Я хочу помочь ей стать ещё лучше, ещё сильнее, но смогу ли за… год?.. Я знаю, что я уже буквально в агонии. Каждый мой вдох — это вонзающийся в сердце нож. Каждая моя мысль — сквозь туман непрекращающейся нестерпимой боли. Но пока я способен сказать ещё хоть одно слово, я буду стараться выбрать именно то, что сможет чему-то научить тех, в ком я вижу своё продолжение. Пока я могу слушать — я буду слышать, пока могу любить — я буду любить. Я не хочу жалости. Моя цель в том, чтобы отдать им всё, что у меня есть. Чтобы они стали сильнее. Чтобы я остался в них. Из гостиной донёсся взрыв смеха. Я закрыл глаза. Дверь в спальню распахнулась с грохотом, и на кровать прыгнула Соня. — Пап! — она бросилась на меня. — Давай поиграем в рыцарей? Я буду принцессой, а ты будешь драконом! Я попытался приподняться. — Витаминка… — я улыбнулся и поманил её к себе. — Давай лучше просто вместе с тобой полежим? Соня расстроенно вздохнула, но через секунду уже устроилась рядом, вжимаясь в меня своими коленками. Она пахла печеньем. Наверное, Лера всё-таки разрешала ей то, что я купил в магазине. — Ладно, — шёпотом сказала она. — Но тогда расскажи мне что-нибудь. — Что ты хочешь услышать? Соня прилегла на меня сверху, смотря прямо мне в глаза. В её взгляде теперь особенно сильно читалось не просто детское любопытство, а что-то более серьёзное, почти полностью зрелое. — Пап… — начала она осторожно, будто боялась спугнуть ответ. — Ты любишь меня и маму? — Очень сильно, — ответил я, обнимая её крепче. — Сильнее, чем что бы то ни было на свете. Её дыхание было тёплым, как летний ветер. — А… ты уверен? — Сонечка, — я осторожно коснулся её подбородка, — ты не должна в этом сомневаться. Никогда. — А почему? — Потому что ты самая упорная и самая талантливая девочка в мире. Когда ты играешь на виолончели, я вижу, как ты стараешься. Когда ты задаёшь мне вопросы, я вижу, как ты думаешь. Ты моя гордость. Её щёки порозовели, но она не отводила взгляд. — Мама… — я улыбнулся, представив Леру. — Она для меня одна из самых близких людей. Она красивая, заботливая, профессиональная… — И она тебя любит? — перебила Соня. — Да. И я чувствую это в каждом её слове. В каждом взгляде. Даже когда она сердится, что я забыл смазать дверные петли в ванной комнате. Соня захохотала, но потом вдруг коснулась моей щеки. — Я тоже люблю тебя, папа, — эти слова прозвучали так просто и так искренне, что у меня перехватило дыхание. — Я знаю, солнышко… Мы лежали так, прислушиваясь к звукам дома: к шагам на кухне, к тиканью часов, к шороху дождя за окном. — Пап, — зевнула Соня, — а мы завтра поиграем? — Обязательно, — прошептал я. Она кивнула и закрыла глаза, а я продолжал держать её в объятиях, чувствуя, как она начинает сопеть. Когда меня не станет, когда боль вернётся с ещё большей яростью… эти слова, этот момент, эта любовь останутся со мной. В вечности.