Разорванный Хоровод

«Не всё, что безмолвно, — безвредно. Иногда тишина — взгляд. Иногда взгляд — шаг навстречу». — Тяжёлые Скрижали, Издание Бездонной Пустыни, версия третья, без указания главы Запах в лагере был густой, маслянистый — смесь пота, копчёного мяса, горячего железа и дешёвых благовоний, которыми торговцы пытались заглушить вонь звериных шкур. В центре стоянки громоздились тюки с тканями и бочки с зерном, повсюду сновали люди: кто-то ругался с грузчиками, кто-то спорил о ценах, кто-то пел, не дождавшись, пока стемнеет. Лагерь Торговой Коалиции жил, как живут в дороге — суетливо, громко и будто напоказ. В стороне, у самого обрыва, где костры стояли не для праздника, а для уединения, сидели двое. Один — худой и костлявый старик с седой бородой по грудь и такой же гривой серебристых волос. Хронолог. Его звали иначе, конечно, но все так и говорили: Хронолог. Второй — мальчишка лет тринадцати, не то чтобы ученик по воле, скорее — по привычке быть рядом. Они сидели у маленького, наспех собранного костерка. Пламя в нём больше шептало, чем горело, освещая корявую чернильницу и кучу свитков, перевязанных бечёвкой. Хронолог точил перо. Медленно, с равномерным, почти ритуальным скрежетом. Не столько, чтобы заточить, сколько чтобы лишний раз услышать этот шорох: скольжение лезвия по древу знания. Мальчик молчал. Он уже минут десять как хотел заговорить, но не решался. Наконец, ссутулившись, будто ожидая подзатыльника, он выдавил: — А… что значит слово «Аль-Хаэг»? Скрежет остановился. Старик не обернулся. Только положил перо на колени, глядя куда-то сквозь огонь. — Откуда ты это взял? — голос был негромкий, почти ласковый. Это было хуже, чем крик. — Я… случайно. Там, в нижнем свёртке, под свитком о Трёх Святых. Я не открывал, просто… он развернулся, и… — Он сам развернулся, — повторил Хронолог, теперь уже с легким насмешливым оттенком. — Конечно. Так все они и начинают. Само открылось. Само прочиталось. Само вошло — само пришло. Он наконец повернулся, и взгляд его был не гневным, а усталым. — Я запрещал тебе рыться в том тюке. Запрещал — значит, не просто так. — Но я не читал! Я даже не понял, что это! Только имя. И оно как будто… светилось. Но не как свеча, а как-то иначе, как глазами не увидишь… — Конечно, глазами не увидишь, — хрипло сказал Хронолог. — Они не для глаз пишутся. Он встал, поковылял к мешку, где лежали свитки, поправил узел, завязал туже, будто этого достаточно, чтобы удержать то, что пытается выйти. — Был у меня один. Не ты первый. Из Гирмы, крепкий парень. Умный. Любопытный. Слишком. Старик присел обратно. — Он всё записывал. Даже то, что я не говорил. Особенно это. Повторял символы. Рисовал их на песке, а потом начал делать зарубки. На руке. На бедре. На шее. Говорил, что каждую ночь слышит голос. Мягкий такой. Как колокольчик. Знаешь, что стало с ним? Мальчик молча мотнул головой, нервно сглотнув. — Через неделю перестал спать. Через две — перестал пить. А потом вырезал себе уши, — он схватил себя за уши и потянул, словно пытался оторвать их. — Сказал, что звук уже внутри, и уши мешают. Слова повисли между ними, как дым от хвойной ветки — горький, тяжёлый. Где-то ближе к центральному костру раздался взрыв хохота — кто-то из стражников рассказывал похабную байку. Где-то звякнула кружка. Где-то упала бочка. Всё шло, как шло. А у костра — только пламя, шелест ткани, да скрип, с которым Хронолог поправлял старую чернильницу. — Ты глуп ещё, — тихо сказал он. — Не потому, что мал. А потому, что ты ещё не знаешь, что именно может ответить, если ты начнёшь звать. — Я же просто имя… — Именно. Иногда имени достаточно. Он поднял взгляд. Глаза у старика были тёмные, но не пустые. В них жил страх — не истеричный, а старый, привычный, привитый долгими годами изысканий. — Запомни: если услышишь зов — не отвечай. Если увидишь знак — не повторяй. Если узнаешь имя — не держи его в уме. И если вдруг покажется, что кто-то рядом тебе его шепчет — уходи. И не оборачивайся. Мальчик молчал. А потом тихо сказал: — Но ведь вы же… — Я стар, — оборвал его Хронолог. — А старым дозволено кое-что, чего юным — нельзя. Например, помнить. Или не бояться смерти во сне. Он подбросил в огонь щепку, и та вспыхнула коротко и резко. — А теперь сиди и грейся. Пока есть чему греться.

***

Хронолог всё также сидел у своего костра — почти в тени, ближе к краю лагеря, где начинались холмы. Мальчик рядом пытался унять зуд любопытства от предыдущего разговора, но изредка всё же косился в сторону свитков, теперь перетянутых кожаным ремнём. И вдруг он заметил движение. Не вспышку, не шум — просто фигуру, что прошла между шатрами. Медленно, без спешки, не стараясь скрыться. На секунду она затерялась среди телеги и повозки, потом вновь появилась ближе к свету. — Кто это? — пробормотал ученик. Хронолог не ответил. Он уже смотрел в ту же сторону, слегка нахмурив брови. Фигура была закутана в плащ с накинутым капюшоном. Высокая, худая, с чётким, шаг за шагом, ритмом — как будто человек шёл далеко, очень давно и забыл, что остановиться возможно. В руках — не то свёрток, не то ребёнок. Укутанного в ткань, он нёс его аккуратно, но крепко. Он прошёл мимо бочек с зерном, обогнул варочную яму. Никто не окликнул. Но по мере его движения люди оборачивались. Сначала один. Потом другой. Один из погонщиков даже снял шапку — сам не понимая, зачем. Трое стражников перехватили его на подступах к центру лагеря. Один из них, хмурый рыжебородый, преградил путь: — Эй. Ты кто такой? Назовись. Где твоя лошадь? Где твои? Ты с какого тракта? Старик остановился. Повернул голову — лицо было частично закрыто тенью, но сразу стало понятно: глаза его были слепы. Молочные, выцветшие, будто затянутые тонкой вуалью. — Я иду с востока, — отозвался он. Голос был хриплый, но негромкий. — Один. Стражники переглянулись. Кто-то уже потянулся за ножнами — не угрожающе, но машинально. — Что у тебя в руках? — Не твоё дело, — ответил старческий голос. — Да с какой стати! — фыркнул рыжебородый. — Стой здесь, жди. Не двигайся. Он кивнул напарнику, и тот поспешил к шатру купца. Через пару минут появился Салем — крепкий, пузатый, с голосом как кузнечный молот. Он шёл быстро, возмущённо отмахиваясь от слуги, и по пути уже начинал: — Что, опять на кой-то ляд напугались? Кто там у нас на этот раз, тень с трактовой пыли? Небось просто бедняк, а вы — сразу к стали… Он подошёл ближе, увидел фигуру, прищурился. — Ну, старик, ты и правда не из наших. Глаза у тебя… неважные, скажем так. А язык есть? — Есть, — сказал тот спокойно. — Смотрю, дитя несёшь? — Салем оглядел свёрток. — Чужое или своё? — Молчит и дышит. Этого достаточно, чтобы не бросать, — отозвался слепец. — Говоришь, идёшь с востока. А откуда именно? — Это неважно. Купец хотел было усмехнуться, но запнулся. Тон у старика был не зловещий, не пугающий — скорее, безжалостно ровный, как у тех, кому всё равно, как будут трактовать их слова. — В общем так, — произнёс Салем, разрывая тишину. — Это лагерь Торговой Коалиции. Не храм, не постоялый двор, но без крова не бросим. Посидишь у костра, поешь. Если дитя твоё — гляди, чтобы не пищало всю ночь. А если не твоё… молчи, и никто не спросит. Понял? Слепец кивнул — медленно. — Понял. Салем махнул стражникам: — И нечего на него зубы скалить. Он не первый бродяга, что нам встречается. А то вечно вас бросает в дрожь, как только кто-то в рот не смотрит и не раскланивается. Он уже почти ушёл, но вдруг остановился, бросил через плечо: — Только гляди мне, дед. Без фокусов. А то я добрый — пока мне не мешают ужинать. Слепец прошёл к одному из дальних костров — сам, без приглашения. Сел на колени, у самого края света. Рядом разливалось тепло, варилась каша, дымила кружка с отваром. Он не просил еды. И не ел. Ночь окончательно осела на лагерь. Вино, похлёбка и усталость сделали своё: разговоры стали глуше, лица — мягче, споры — ленивее. Хлопки по плечу, кряхтенье возле котлов, звяканье ложек по черепкам — всё привычно, всё по заведённому кругу. И только один из костров оставался почти безмолвным. Слепец сидел у него, не приближаясь к теплу, не разламывая хлеба, не протягивая руки. Он не смотрел, не слушал, не просил. И всё же от него было неловко. Как от того, кто сидит не на своём месте, но никто не знает, как сказать ему об этом. — Почему он не ест? — бросил один из грузчиков. — Уставился, как сова. — Может, жрёт детей по ночам. — Или в пелёнках у него вовсе не дитя, а дохлый пёс. Я бы проверил. — Проверь. Только смотри, чтобы не укусил. Смешки. Без злобы, но с растущей неприязнью. Словно старик был пятном на скатерти — не опасным, но портящим вид. Ученик Хронолога всё это слышал. Он потёр виски, будто у него шумело в ушах. — Они все говорят, как будто нарочно. Как будто хотят, чтобы он ответил. Провоцируют. — Боятся, — буркнул Хронолог. — Кто боится — тот говорит глупости. Чтобы тишину забить. — Но он ничего не делает. — Вот именно. Со стороны варочной ямы кто-то вдруг закашлялся и зашёлся в икоте. — Поглядите на него, — раздался голос. — Сидит себе, сирота у чужого костра. Даже ложку не взял, всё как чужое. А мы ему, значит, — стол, кров, тепло? — Никто не заставлял! — огрызнулась женщина с повязкой на голове. — Салем пустил. — Так Салем пустил, а сидеть нам рядом. И правда — сидели подальше. Даже свободные места ближе к слепцу оставались пустыми. Вскоре кто-то из стражников громко хрюкнул, имитируя кашель. Слепец по-прежнему сидел у костра, будто и не замечал разговоров вокруг. Его поза не менялась, дыхание было неглубоким, почти незаметным. — Да скажите кто-нибудь ему уже, — буркнул один из караванщиков, грузный, с вечной щетиной. — Чего уставился в огонь? Мы тут едим, а он как памятник. — Сам скажи, — отозвался другой, моложе. — Мне и со спины его хватает. Как дохлый ворон сидит. — Молчал бы, дурень, — бросил третий. — Говорят, глухой он и слепой. — Ага. А ещё колдун, — хмыкнул кто-то из старших. — Или у тебя есть другое объяснение, почему его псина Харгуса не облаяла? Или откуда у него дитё, так ещё и не плачет? Кто-то выругался. Тихо, но заметно. — Хватит уже. Всё одно — сидит молча, никому не мешает. — Вот именно. Не мешает. А должен бы. Ест — нет. Спит — нет. Греется — тоже нет. Что он вообще делает? Никто не ответил. Повариха, раздававшая кашу, подошла ближе, поставила рядом с ним миску. — На. Если возьмёшь — ешь. Нет — другим отдам. Старик не пошевелился. Не кивнул. Даже не повернул головы. Повариха постояла, пожала плечами и ушла. Один из молодых парней подбросил щепу в костёр, глядя в тени. — Молчаливый он… А ведь это хуже. Скажи он хоть что, стало бы легче. А так… сидит. Словно ждет чего-то. — Или кого-то, — буркнул сосед. На этом все замолкли. Миска у ног старика начала остывать. Костёр потрескивал, но он не тянул к нему рук, ведь те были заняты. Слепец сидел, будто не часть лагеря, а… заблудившаяся вещь. И всё больше становилось ясно: никто не знал, что с ним делать. И каждый надеялся, что кто-нибудь другой решит это за него. Салем долго не вмешивался. Он сидел чуть поодаль, подперев щеку кулаком и глядя в огонь, но краем глаза наблюдал за стариком. Тот по-прежнему сидел неподвижно — не ел, не клал поленьев, даже не шевелился. Сначала он подумал, что тот — обычный странник, потерявший путь или разум. Их в последнее время стало больше. Потом — что сумасшедший, может, бывший монах, сбежавший из обители. Но уж слишком уверенно тот шёл. Слепой, без палки, без поводыря. И не споткнулся ни разу. А потом почувствовал. Не взгляд, нет — взгляда у старика не было. Что-то другое. Давление, что ли. Как будто его присутствие было чересчур… плотным. Словно вокруг него воздух тяжелел, тянул в землю. И огонь будто трещал по-другому рядом с ним. «Сидит, как уголь в золе. И дотрагиваться не хочется — вдруг обожжёт», — промелькнуло у него в голове, заставляя машинально схватиться за перекрестие на шее, словно проверяя, что оно ещё на месте. Он заметил, как остальные стали отходить. Даже те, кто не верил в байки и суеверия, кто только что сам подкидывал поленья и ел за обе щёки, вдруг замолчали. Хлопки по плечам, смех — всё затихло в радиусе двух костров от него. Как будто старик был не человеком, а пустым местом, которое нельзя заполнить. «А что, если он и вправду нечистый? Или хуже того — бездомный дух в оболочке? Сидит он у моего огня. Не просил, не клянчил, просто сел. Вроде и не мешает, а всё не то». Его почти подмывало подойти и прогнать. Сказать, чтобы убирался, пока не началась истерика. Но встал он и пошёл не к старику, а к ведру с водой. Выпил, плеснул в лицо, встал к огню спиной. Теперь же, слыша косые шепотки, шутки и брезгливые смешки, он сжал зубы. Но молчал. Потому что понимал: сказать — значит навесить на себя ту же тень. А он уже впустил её к себе к огню. «Разрешил ему сидеть — теперь отвечаешь», — подумал он. И снова отхлебнул вина.

***

— Слушай, юнец, не хочешь пользу принести, а не только у Хронолога под ногами путаться? Голос принадлежал грузному мужчине в кожаном жилете, стоящему у телеги с полураспахнутыми бортами. Ученик оглянулся на своего наставника. Хронолог, не поднимая головы от пергамента, только кивнул. — Иди. Вернёшься — расскажешь, каково это, работать руками. — Он с нами, что ли? — недовольно проворчал второй мужчина, жилистый, с резким голосом и застарелым шрамом через нос. — А фонарь кто понесёт, ты, что ли? У тебя обе руки под бочонками гнутся. Давай, юнец, бери и шагай. В тени деревьев было прохладнее, чем в лагере. Темнота под пологом казалась плотной, вязкой, как мокрая ткань. Фонарь в руках мальчика отбрасывал подрагивающий свет на стволы и колдобины. — Как вы вообще его уронили? — спросил он, стараясь не плестись сзади. — А вот так, — буркнул первый, тот, что в жилете. — Кузнец заорал, мол, скобы треснули. Пока проверяли, один оступился, другой зацепился — и покатился ящик под откос. — Хорошо, не раскрылся, — добавил второй. — А то бы я тебя и не звал, сам бы всё собирал по кустам. Ящик нашли быстро. Он лежал у корней поваленного дерева, перевязанный ремнём. Внутри что-то брякало при движении — вероятно, металлические детали: крючья, костяные пряжки, шестерёнки для веретён. — Тяжёлый, — выдохнул первый. — Не ной, шевелись. Юнец, свет держи ровно! Они двинулись обратно. Шаг был неторопливый, с частыми остановками: тяжесть ящика не позволяла идти быстро. — Держи выше! — раздражённо бросил шрамированный. — Я ж споткнусь! — Я и так выше не могу! Ручка болтается! — Ну и держи крепче, не как девка за лук! Они не заметили корень. Он был в тени, под выступом склона, и мальчик, шагнув вперёд, зацепился за него носком сапога. В тот же миг он полетел вперёд, инстинктивно выставив руки. Фонарь, выскользнув, ударился о камень — с глухим треском стекло рассыпалось, масло шипело, и всё погрузилось во мрак. — Чёрт! — выругался второй. — Ты что наделал, засранец малолетний! — Да я… — Мы теперь вслепую до лагеря пойдём?! — рявкнул первый, опуская ящик на землю. — За это ухо бы оторвать! — Я… Я не специально! Там корень… — А ты смотри, куда прёшь, когда с огнём в руках ходишь! Шли бы дальше — может, и обошлось. Но воздух начал меняться. Не резко — постепенно. Запах стал тяжёлым, чуть гнилым, словно между листьев просачивалось дыхание старой могилы. Где-то позади завыл волк. Один. Потом второй. И ещё. — Так. Хватит. Пошли наугад — лагерь где-то там, — сказал шрамоносец. — Там — это где? — буркнул первый. — У нас фонаря нет. — У меня идея, — ответил он, тяжело дыша. — Небо. Если ветви остались на месте — можно сориентироваться. — Что ещё за ветви? — переспросил мальчик. — Да ты что, с закрытыми глазами всю жизнь ходишь? — фыркнул шрамоносец. — Золотые полосы. Вон там, смотри. Они не просто сияют — они тянутся ввысь, как кроны. Всю жизнь по ним и ходим — по густоте можно дорогу вспомнить, — он прищурился, подняв взгляд. — Когда далеко от поселений — они ярче. Где свет и люди — тускнеют, будто боятся. — И что ты там видишь сейчас? — с нажимом спросил первый. — Ничего. Они… они изгибаются. Они пульсируют. Он глотнул воздух и зашептал: — Они смотрят вниз. Он шагнул вперёд. Голова всё ещё поднята, тело напряжено. — Эй. Всё в порядке? — спросил первый. Шрамоносец не ответил. Только медленно выдохнул. Его пальцы дёрнулись. Потом сжались в кулаки. — Они смотрят, — сказал он. — Я… слышу их. Глубоко. — Кто? — Молчите! — он резко обернулся. — Не мешайте! Они — вы… вы не слышите? Хи-хи-хи… Внезапно, он бросился вперёд. Не на мальчика — на напарника. Схватил того за плечи, вцепился зубами в шею. Раздался глухой, влажный хруст. Крик, сдавленный, короткий, захлебнулся в крови. Мальчик застыл. Сердце колотилось где-то в горле. Потом — рывок. В сторону. В темноту. Бежал, не видя ничего. Ветки хлестали по лицу, грязь тянула ноги, но он не останавливался. Один раз споткнулся, ударился плечом — боль не почувствовал. Лишь спустя несколько минут понял, что дышит со всхлипом. Он выскочил из чащи внезапно — как будто лес сам его выплюнул. Перед ним — лагерь. Но он уже был не тем. Костры горели тускло, шатры были перекошены. Люди кричали. Бегали. Один держал за волосы другого, крича, что тот «позвал их». Женщина билась в истерике, сжимая в руках куклу из тряпья. Где-то звучал стук — кто-то колотил головой о бочку. Хронолог сидел у своего костра и что-то шептал. Один. Он смотрел в пламя, но лицо исказила тревога. Мальчик сделал шаг вперёд. Потом второй. И только тогда понял, что всё лицо залито слезами, а руки дрожат, будто вылез из ледяной воды. Он не остановился — пошёл прямо, дрожащими ногами, пока не увидел знакомое пламя. Хронолог всё сидел. Не писал. Смотрел в огонь, не поднимая головы. Вокруг уже кричали, где-то ругались, кто-то ржал. Шатры перекошены, цепи — порваны, несколько телег перевёрнуты. Мальчик остановился, дыша тяжело, грудь стучала, как кузнечный молот. Потом рухнул на колени. — Он… он сожрал его! — выдохнул. — С шеи! Прямо зубами! Второй умер, я… я побежал… Он заплакал. Не с надрывом, а тихо, по-настоящему, как плачут дети, когда всё действительно плохо. Хронолог обернулся. Схватил его за плечи — не грубо, но крепко. — Смотри на меня, — сказал он. — На меня, не вверх. — Что? — Вверх не смотри. Никак. Ни взглядом, ни мыслью. Ты видел ветви? — Они были… потом изменились. Он сказал — они смотрят. Я не смотрел! — Хорошо. Слушай. Быстро. Он резко вдохнул. Потом заговорил скороговоркой, сухо и внятно: — Я не уверен, но думаю, что это он. Один из Векших. Не из тех, кого записывают на свитках. Бог Глубин. — Что?.. — Он не приходит. Он смотрит. И если ты поднимешь глаза — он замечает. Понимаешь? Не «призывает». Не «входит». Просто видит. И становится частью тебя. Так они и теряют рассудок. Мальчик кивнул, пусть ничего и не понял. Он всё ещё дрожал. — А слепец?.. — Не знаю. Возможно, он… нечто вроде поводыря. Или предупреждения. Самому-то ему Бог Глубин не страшен, он ведь слепой. — Его глаза странно сверкнули отблеском костра. Хронолог крепче сжал его плечи. Волки так и продолжали выть где-то в стороне чащи. — Сиди здесь. Не поднимай головы. И не говори с теми, кто смотрит вверх. Салем вышел из шатра, красный от ярости. Он шёл, задрав рукава, с фонарём в одной руке и плетью в другой. — Вы чё, совсем башкой тронулись?! — орал он. — Котлы валите, шатры рвёте, друг друга душите — трактовые псы! — Они там! В небе! — завыл один из стражников. — Я видел, они двигались! — Значит, смотреть не надо, тупоголовый! — взревел Салем, подбегая и пиная его. — Зачем смотришь?! Хочешь жрать грязь, как тот, что жену бил?! — Она смотрела… она… — Она ничего! А ты, дурень, заткнись! Один из обозников стоял на ящике, тыча пальцем в небо: — Они мигают! Они считают нас! По одному, по одному! Им смешно! Салем метнулся к нему и сшиб ногой. — Спустись, пока я тебе ноги не переломал! — рявкнул он. — Следующий, кто рот про ветви раскроет — без языка останется! Он обернулся, хватая воздух ртом. Его лицо было бледным от бешенства. — Всем сидеть в шатрах. Глаза вниз. Жрать, спать, молчать. Кто выйдет — я лично прибью! Мальчик не знал, сколько просидел у костра, уткнувшись в колени. Лагерь вокруг не успокаивался. Кричали. Смех сменялся плачем, кто-то ругался, кто-то вопил. Хронолог сидел рядом. Всё так же. Спокойный. Неподвижный. Для мальчика он был как шест в бурю — если держаться, то не унесёт. Пока старик сидел — всё было почти под контролем. — А может, уйдём? — выдохнул мальчик, глядя в багровеющий пепел. — Может, просто уйдём… куда-нибудь? Хронолог не ответил. Ветер пришёл внезапно. Не как сквозняк — как удар. Словно что-то село сверху. Шатры вздрогнули, загудели, и тут же — хлопок. Один костёр вспыхнул и тут же опрокинулся. Кто-то закричал. Второй загасил угли. Полетели искры. Закоптилось небо. — Всё, к демонам! — выругался кто-то. — Костры! Чините костры! — орал обозник. — Плевать на костры, он мою сестру жрёт! Мальчик вжался в землю. Всё внутри сжалось. Люди бегали, падали, хватались за что угодно. Один обозник пытался натянуть верёвки между шатрами, другой — топил котёл в грязи. Кто-то с воплем бросился тушить горящий полог голыми руками. Салем прошёл мимо, волоча плеть. Не орал. Только бросил: — Придурки. Костры сами не починятся… Да и чтоб вас всех, — в сердцах махнул рукой он. Чуть не споткнулся о растянутый канат, вновь махнул рукой и уселся у бочки, будто больше ничего не касалось его. — Он… он с ума сошёл! — выкрикнул кто-то. — Режет всех подряд! — А ты чего орёшь?! — рявкнул второй. — Они внутри! Они внутри! — визжала женщина с повязкой. — Внутри вас! Внутри меня! — Внутри у тебя пусто! — огрызнулся старик с горбом и тут же получил кулаком в лицо. Мальчик схватил Хронолога за локоть: — Нам надо идти! Пожалуйста! Пока ещё можно! — Идём, — сказал Хронолог. Он поднялся, взяв с бревна какой-то большой свёрток — видимо, со свитками. Впрочем, мальчику показалось или он дёрнулся? — Только не смотри вверх, — добавил он. — Ни в коем случае. Мальчик сглотнул. Сделал шаг. Второй. Смотрел только на ноги Хронолога. Он был точкой опоры. Он знал, что делать. Они миновали брошенную повозку. Мальчик чуть не споткнулся о чьё-то тело. Рядом валялась кукла из тряпья. — Где мы?! — прошептал он. — Там, где осталось меньше голосов, — ответил Хронолог. — И это хорошо. — А остальные? — Остальные… они всё равно бы не ушли. Впереди пульсировал свет. Мерцали ветви — золотистые, извивающиеся. И между ними — гла­за. Бледные. Беспристрастные. Мальчик чувствовал: стоит только поднять взгляд, и всё рухнет. Всё. Он уставился в землю. В пятки Хронолога. Его походка была какой-то не такой. — Мы далеко пойдём? — выдавил он, не чувствуя губ. — Нет, — ответил Хронолог. — Совсем недалеко. Мальчик сжал кулаки. — Я устал. — Я тоже. — А что… если всё это не закончится? Хронолог не ответил сразу. Только остановился. Повернул голову — медленно. Его глаза были в тени. — А если я скажу — оно уже закончилось? Мальчик не понял. Не хотел понимать. Старик медленно протянул руку, словно хотел обнять его за плечо. И тогда мальчик заметил: борода словно бы не той формы. Не острой, как у Хронолога, а скруглённой. В кустах зашевелилось. Где-то выла собака. Или волк. Или человек. Мальчик сделал шаг назад. — Вы… вы ведь Хронолог, да? Дядя Арчибальд? — Конечно, — сказал слепец с явной ухмылкой в голосе. — Кто же ещё?