Волк и его металлист

Она была рядом — рыжая волчица. Волк слышал её чарующий аромат отовсюду: со стороны болота, над которым жужжали неусыпные мошки, возле мокрых камней у реки, где под лунным светом прыгали рыбёшки, под дикой яблоней, с которой недовольно ухал получивший конкуренцию на ловлю полёвок филин. Скрип ветвей, шелест листьев, и — рыжая волчица выскочила из кустов, подминая светлого волка под себя. Сморщившись, тот чихнул. Волчица лизнула его в мокрый нос и побежала на холм — волк поспешил за ней. Ему нравилось играть с рыжей волчицей. Он был во многом неуклюж, его лапы не привыкли к таким просторам, а язык тела немного отличался от тех волков, что провели всю жизнь среди себе подобных, но волчица была терпелива и благосклонна к нему — лишь иногда безобидно посмеивалась над его чудными попытками проявить к ней интерес. Другие члены стаи тоже были приветливы (особенно тот, что пах родным берегом океана), и волк с ними играл, бегал наперегонки с вожаком, пел песни с волчицами и ловил за шкирку их недовольно попискивающих щенят, если те лезли в воду — но всегда возвращался к ней. Вчера его мальчику было хорошо. Не тому, что остался среди высоких человеческих зданий, волк мог лишь надеяться, что тот мальчик не заплутал среди них по пути домой, но у того, с которым он делил тело, душа пела весь день. Он играл на скрипке, стеснялся петь, но пел — а когда все пустились в пляс, и рыжая волчица уверенно вытянула его в общий круг, принялся отпираться и заверять её, что не умеет танцевать. Но разве женщинам нужны мужчины, которые не танцуют? Он танцевал, краснея и смеясь, давал рыжей волчице кружиться вокруг него и смотрел на неё с восхищением. А когда к нему подбежала малютка не более тридцати лун от роду, подхватил её на руки и закружил. Там, в танце, между ирландской чечёткой во время The Hills of Connemara и детским смехом на Mairie’s Wedding, он и отдал своё тело волку. Как же безжалостно коротка была ночь! Часы утекали от волка, который никак не мог насытиться полноправной властью над телом. Нагнав волчицу в очередной раз, он ткнулся носом ей в челюсть и позволил нежно прикусить себе ухо. Затем забил лапами, завилял хвостом, приглашая к продолжению игры, ему хотелось ещё, ещё, ещё, но волчица прижалась к светлому боку: она желала отдохнуть. Подставляясь под её ласковые покусывания, волк в умиротворении взглянул на диск священной луны. Глухой, полный волнения вой заставил его обернуться: вожак. Поймав замешательство волка, рыжая волчица утянула его в собирающийся волчий круг. Вожак находился в центре. Позади лежала волчица, которую он грозно заслонял от любопытных носов, вышагивая по кругу и подвывая. Один за другим, песней заразилась вся стая — это была песня о новой жизни, о свершении главного чуда природы. Пение подхватила и рыжая волчица, и волк. Когда вой оборвался, волк обмер: у лап волчицы тоненько пищал новорождённый волчонок, а она вылизывала мокрый пух на его голове. Когда мать очистила дитя, вожак взял его за шкирку, демонстрируя всей стае — слепой, снующий лапками и разевающий рот в тоненьком плаче малютка уже стремился влиться в хор. Вожак отпустил щенка к матери и снова завыл — и они запели вместе с ним, благодаря луну за то, что дитя появилось на свет здоровым. Это было счастье. Невероятное счастье. А затем вожак повернулся к сражённому этим чудом волку, и в его мудром снисходительном взгляде было приглашение подойти ближе. Лишь одному ему из всего круга. Волк беспокойно переступил с лапы на лапу, не смея верить оказанию такой чести. Но когда он приблизился к щенку, послышался совсем иной вой. Далёкий, грозный, доносящийся за сотни миль отсюда. Стая насторожилась, а волк приподнял уши, тревожно принюхиваясь. Отчётливое понимание легло в сознание: мальчик. Его мальчик был в опасности. Вой повторился. Заскулив, волк дёрнулся к той части леса, где деревья постепенно редели и выходили на проезжую часть — вожак неожиданно преградил ему путь. Волк попытался было обойти его, но вожак зарычал: от растерянности волк попятился. Прочие волки скопились возле вожака, не позволяя пройти дальше, а тот, что пах родным берегом, робко завертелся перед самым носом. Попытался лизнуть — волк на него прирыкнул. Затем ринулся вперёд. Они пытались остановить его, но что может сделать даже свора волков против того, чья преданность была положена перед человеческим дитя ещё много лун назад? Его мальчик был в опасности, его мальчик нуждался в помощи, он поклялся оберегать своего мальчика! Даже если мальчик уже давно пах не им. Даже если мальчик, узнав правду о нём, утратил всю надежду. Даже если её утратил Ремус Люпин. Он почти вырвался из леса, когда его вдруг нагнала рыжая волчица. Она со злым рыком вцепилась ему в ухо — волк заскулил, и тогда волчица сменила гнев на милость. Она ткнулась в него, желая зализать раненное местечко, но волк увильнул от её ласк: дорога уже была видна, проезжая часть, по которой можно было вернуться к высоким зданиям, маленьким одомашненным волкам на верёвках и шумным автомобилям. Он ринулся было к ним, но волчица решительно оттолкнула волка. Заглянула в глаза, виляя низко опущенным хвостом, и вдруг опрокинула на спину. Она принялась жадно вылизывать его, и волка затрясло. Он должен был идти к своему мальчику. Должен был. Но волчица пахла волшебно, а отыскать мальчика по запаху он всё равно бы не смог. И волк остался.

***

Ho, ro, the rattlin' bog, The bog down in the valley-o. Real bog, the rattlin' bog, The bog down in the valley-o. Well on that limb there was a nest, A rare nest and a rattlin' nest, And the nest on the limb, And the limb on the branch, And the branch on the tree, And the tree in the hole, And the hole in the bog, And the bog down in the valley-o. Было хорошо. Солнце давно взошло и прогревало тело, когда Ремус пробудился от сна. Вдалеке щенята наперебой пели вместе с Ларри, отстукивая ладошками такт бесконечной песни, которая началась с одной ямки, а теперь в ход уже шла птица с яйцом и птенцом в яйце. У детей уже не хватало дыхания, но они упрямо продолжали выкрикивать куплеты, путаться в строчках и радостно смеяться, когда получалось протараторить без запинки от начала до конца. Сонно покосившись в их сторону, Ремус прижался отросшей небритостью к мягкому телу, которое держал в объятиях последние несколько часов — лишь спустя пару секунд застыл, уставившись заспанным взглядом на разметавшиеся по нему рыжие кудри. Одна его ладонь обнимала круглое плечо с россыпью веснушек, другая держала женскую грудь. Почувствовав шевеление, Элис обернулась. Её улыбка столкнулась с растерянным взглядом Ремуса и слегка притупилась. — Чёрт, — Ремус выдохнул, отшатываясь. — Чёрт, мы же не… Выговорить это вслух казалось невозможным. Он знал одно: просыпаются в обнимку, как правило, после определённых ночей. — Может да, а может, и нет. Если ты не помнишь, то я и подавно, — Элис безмятежно пожала плечами и села, потянувшись пальцами к его щеке. Ремус отвёл взгляд — когда она коснулась колючего подбородка, отдёрнулся. Подтянул колени и зарылся пальцами в спутанные волосы, лихорадочно припоминая вчерашний день. Они пели. Танцевали. Гарет учил его ловить рыбу, Элис — отбивать ирландскую чечётку. Его руки совсем не дрожали, и он этого даже не заметил, только машинально отметил во время игры на скрипке и всё равно играл вместе с Элис, потому что это было приятно, это было так приятно, чувствовать её пальцы на себе… Да, это было приятно. Он многое делал, идя на поводу этому чувству — приятно, хочется, нравится, приятно. Он знает грань, он может её выдержать, ему не сложно держать себя в руках, он просто хочет сделать ещё шажок, ещё совсем маленький шаг ближе… И результатом стало неисправимое. — Не смотри на меня, — он пробормотал, чувствуя подступающий к горлу ком. Глаза лихорадочно заметались по лесу в поисках одежды: заметив её сложенной на ближайшем суку, Рем заторопился туда. Он одевался суетливо, торопливо, несколько раз не попадая ногой в штанину — казалось, дрожь от рук передалась всему телу. — Успокойся, Ремус, — Элис, уже облачённая в платье, подошла к нему, и он раздражённо обернулся: — Это то, чего ты добивалась? Поэтому позвала меня?! Губы Элис сжались в тонкую полоску, и ему тут же стало стыдно за свои брошенные в панике слова. — Кричи, если хочешь, но не смей говорить, что я чего-то добивалась, — отчеканила она, и в её голосе зазвенели слёзы. — Ты знаешь, что мы оба хотели этого! Боже. Это всё его вина. — Прости, — Ремус покачал головой. — Прости меня. Но, кажется, я этого не хотел. Не так. Точно не так. — И чего же ты хотел, Ремус Люпин? — Элис скрестила ладони на груди. Даже в раздражённом состоянии она была так же прекрасна, как всегда — Рем потерянно смотрел на неё, и аргументы «так нельзя», «так неправильно» просто улетучивались из головы. — Ну? Что ты молчишь? — Потому что я хочу тебя поцеловать! — он крикнул самое честное, что мог сказать в ту секунду, и не успел договорить: дыхание было перехвачено поцелуем. Ладони нелепо дёрнулись, не понимая, куда им укладываться. Губы Элис были мягкие, запах дурманил и это всё было так приятно, что так хотелось, так безумно хотелось просто послать всё к чёрту и забыться. Если худшее уже случилось, зачем тянуть? «Может и не случилось!» — тревогой забила вторая мысль, и Ремус разорвал поцелуй. — То, что я хочу тебя поцеловать, не значит, что я собирался это сделать! — ошарашенно выдохнул он. — И именно в этом твоя беда, Ремус — ты не делаешь то, что хочешь, — гневно воскликнула Элис. — Сколько лет ты удерживал себя от того, чтобы быть собой? Твоя голова забита человеческими законами, написанными ими моралями — но мы не люди, мы волки, мы свободны от этого! — Нет, мы оборотни, — с нарастающей паникой проговорил Ремус. — Мы оборотни, мы… Боже, Элис! Он снова вцепился трясущимися руками в волосы и попятился, чувствуя, как вставший поперёк горла ком предательски душит нужные слова. Но Элис в них и не нуждалась: приблизившись вплотную, она мягко отняла руки Ремуса от волос и сжала пальцы в своих. В этот раз он отстраняться не стал. — Я не прошу тебя объяснять мне, как ты видишь этот мир, Ремус, — от её строгого тона паника понемногу переходила на терпимый уровень. — Но ты обязан объяснить это хотя бы самому себе! Ты хочешь меня, но при этом не хочешь переступить черту, но при этом не хочешь уходить от своего человека, которому даже не можешь сказать, что любишь — как это всё укладывается в твоей голове? Неудивительно, что ты не помнишь свои волчьи ночи — тебе бы вообще понять себя! — Как?! — беспомощно выдохнул Ремус. — Как мне себя понять? Он растерянно приоткрыл рот, собираясь с мыслями, но лишь качнул головой, глядя на Элис блестящими глазами. Она не стала его донимать. Вздохнув, она просто взяла его за руку и сказала: — Ты можешь не думать об этом сегодня, Ремус Люпин, но тебе придётся об этом задуматься когда-нибудь. Меня не заботит твой человек ни на каплю, но мне важен ты — пока ты не найдёшь, что не срастается в твоей душе, она не перестанет болеть. Она мягко поцеловала его в щёку, а затем пошла к лагерю, где ребятишки тормошили Ларри снова сыграть про птицу в гнезде. Растерев лицо ладонями, Ремус пошёл за ней. Здесь улыбчивый Гарет намазывал шматок сала на толстый кусок хлеба, Шон обтачивал кусок дерева ножом, создавая что-то отдалённо напоминающее зайца, а Изольда качала на руках младенца — тот держался пальчиками за её руку и подслеповато щурился своими большими чёрными глазами на оборотней, которым не терпелось познакомиться с будущим вожаком. Ремус устало приткнулся на поваленном дереве, чувствуя, как тугой узел в желудке затягивается болезненнее. Start spreading the news I'm leaving today I want to be a part of it, New York, New York. Рем поднял голову на Ларри, который достал губную гармошку (вероятно, не существовало в мире музыкального инструмента, на котором этот парень не может играть) и затянул совсем непривычную для стаи песню. Пусть она и не была ни ирландской, ни шотландской, здесь её все знали — дети сразу подхватили тоненькими голосками: These vagabond shoes Are longing to stray Right through the very heart of it, New York, New York. Они все принадлежали Нью-Йорку, и хотя нередко говорили, что вернутся на родину, Рем подозревал, что этого никогда не произойдёт. Шон, не проживший ни дня в Ирландии, потому что ещё два поколения назад его семья была выжата из страны английским голодомором, Ларри из Северной Ирландии, поклявшийся отомстить за отца, которого забрали из-за подозрений в связи с ИРА и забили до смерти, Гарет, которого родители вывезли из Уэльса в поисках лучшей жизни и волшебного лекарства от чудовищного волка ещё в детстве, Элис, Изольда, тот парень с ирокезом, те девушки двойняшки, все эти дети, нестройный хор которых растекался по лесу — они все были частью живого организма, который представлял из себя этот город. По их жилам текла кровь людей, которые отстроили Манхэттен, подняли безлюдные улочки, отдали все силы на поднятие одного из самых гостеприимных городов Америки. Весь этот штат держался на крепких плечах людей, сбежавших от палки англичан — и он стал их домом. Он мог бы стать домом и Ремусу — если бы тот только позволил этому произойти. — Чего грустный такой? — Гарет плюхнулся возле поваленного дерева на землю, опираясь на него затылком. Зажмурив один глаз от попавшей в него соринки, поднял другой на Ремуса — тот вяло пожал плечами. — Мне скоро надо будет уйти. — К своей стае, — понимающе подхватил Гарет, сосредоточенно протирая глаз пальцами, и в его голосе прозвучало сожаление. — Знаешь, если когда-нибудь выйдет так, что тебе будет некуда идти… Чёрт дери, да что говорить, — он добродушно посмеялся. — Ты и без нас крут. Ремус со вздохом взъерошил волосы, уставившись на свои грязные босые стопы. Здесь, на природе, грязь ощущалась совсем иначе. Она была такой же частью природы, как и все они. Отчаянная мысль пришла в голову: может, правда не возвращаться? Боже, как, как он сможет признаться Сириусу в случившемся? Не легче ли признаться оборотням в том, что у него нет стаи, и попросить присоединиться? Он спрячется в этом простом природном мире, растворится как брошенная в ручей горсть песка, а потом… Он мгновенно представил то, что могло бы произойти несколько лет спустя. Он, Элис и несколько волчат — идеальная семейная ячейка человеческого и волчьего общества. Вряд ли они бы долго сидели на одном месте, куда явнее виделась картина, в которой они отрываются от стаи и отправляются изучать дебри Америки, потом переезжают в Шотландию, потом в Уэльс, возможно, шагнут и дальше по Европе — волчица жаждала приключений, а волк был готов пойти за ней хоть на край света. Они бы спорили, ссорились, били посуду и даже расходились, но в полнолуние обязательно находили друг друга бы снова. Скорее всего, со временем у них появились бы дети, но он точно знал, что не будет отцом вроде Джеймса: никакого детского питания и колыбелей, его дети будут пыльными дикарями, питающиеся жирными бургерами на капоте машины во время её заправки. Под их ногти забьётся грязь дороги, а нестриженые волосы будет колыхать ветер. Они будут самым честным и искренним плодом его любви к Элис — да, да, взаимное влечение, которое было у них сейчас, легко могло перерасти в это чувство. Он бы любил её, так любил и никогда бы не сомневался, что эта любовь взаимна — а по вечерам, когда они лежали бы над звёздным небом в обнимку всей семьёй, его переполняло бы чувство счастья. These little town blues Are melting away I'll make a brand new start of it In old New York. Семья, любовь смысл жизни, счастье, путешествия, принятие, призвание — а что было на другой чаше весов? Сириус. «Сириус», — Ремус подумал даже не имя своего парня, не звезду, а слово, просто слово — и сердце защемило болезненной нежностью. Сириус. Кажется, он был близок к разгадке. Нащупался ключ, осталось только вставить его в замок — однако непрошенный рёв мотора вынудил поднять взгляд. Мотоциклы. Агрессивный запах их бензина бесцеремонно вторгся на территорию стаи, а грохот прервал музыку и заставил детей с криками сбиться в испуганную стайку. Эта картина была ужасающая в своей абсурдности — один за другим, рычащие мотоциклы вылетели из деревьев и остановились в паре десятков футов от оборотней. Резко встал Шон, отбросив почти доструганного зайца в траву — когда человек с мотоцикла посередине снял шлем и убрал спутанные седые волосы со лба, побледнел. — Какого дьявола ты здесь забыл, Фенрир? — он процедил сквозь зубы, уставившись на мужчину. Тот жутковато ухмыльнулся краешком губ. По его бокам было несколько парней — они выглядели не самыми крепкими, но пахли опасно. С крайнего мотоцикла слева спрыгнул длинноволосый кудрявый парень — за его спиной сидел Сириус. Возле крайнего справа стоял Ксено.