владивосток две тыщи

Ду ю спик инглиш? Еще как: май нейм из Женя, Лондон из зе кэпитал оф зе Грейт Британ. Женя хоронит себя на дне бокала красного сухого — пятого или шестого за вечер, она сбилась со счета; закат красит охрой стены съемной однушки, сидящий в мобильнике Лагутенко из своей далекой-далекой Москвы сквозь толщу помех мурлычет про «Владивосток две тыщи». Грустно выпить однажды пару бутылок вина и грустно утопиться в ванной — неплохая идея, которую стоит обдумать, такой позорный маленький секретик, согреваемый возле сердца мимо ребер; только вместо ванны у нее душевая кабина, в круглосуточном возле дома на нее откровенно пялятся («спасибо, паспорт показывать не надо, я вас помню»), а мама на похоронах будет улыбаться всем неловко и виновато: ну это же наша странненькая Женечка, вы ее знаете. Странненькая Женечка — извращенка, моральная уродка, до костей сожранная бдящим стыдом-и-срамом, чувствующим над ней свою власть. Сердца нет — оно в иголке, иголка в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, заяц сдох от истощения в очереди на бирже труда. (не успел убежать) Старый дуб у бабушкиного дома тянет к Жене свои артритные скрюченные ветки, а от нагретой солнцем коры пахнет могильником. Жальче жалкого ее усталое бледное лицо на передовице всех утренних газет, черное от типографской краски: строчка про брата, абзац про сучку-разлучницу и поломанные жизни; теракт в метро, сложившаяся на головы панельная девятиэтажка, дефолт — новости все те же. Земфира обещала (не ей адресно, но) вместе разбиться в метро; «Старуха и море» — самый грустный рассказ Хемингуэя, такая вот дурацкая кривда. Самоуважение булькает ниже ватерлинии, красивая взрослая жизнь остается вымыслом, фикцией, рекламным роликом, выкройкой модного платья из «бурды» (Женя никогда не умела шить, Женя очень многого никогда не умела). И, отвечая на вопрос, — «дон’т».