Шесть сотен, три десятка и три

У него слишком хорошая память. Сяо благодарит и проклинает ее одновременно за одни и те же воспоминания. Возможно, только лишь потому, что слишком хорошо все помнит, он еще не сошел с ума и все еще стойко переносит боль. Боль, не столь физическую, сколь душевную — груз живой злобы убитых богов тяжел, как если бы он пытался оторвать от корней и удержать в руках саму гору Аоцзан. Проклятия и угрозы убитых снова и снова, в голове звучат уже как нестройный шум, в котором ничего не разобрать. Но он слышит — каждое. И помнит — каждое. До тех пор, пока не уплатит принятый долг. До тех пор, пока, спустя многие годы, один из тысяч голосов не утихает — долг уплачен его болью. А на место его приходит еще сто свежих, полных злобы голосов, кричащих стократ громче. Сяо долги раздавать до скончания веков — таков удел, таковы условия свободы, которую он избрал для себя сам. У него слишком хорошая память. Сяо слишком хорошо все помнит. Помнит первый праздник Фонарей, проведенный не в одиноком сражении. Помнит звук бамбуковой флейты. Помнит вкус чая с цветами цинь-синь. Помнит горькое выражение лица Путешественника, сжимающего ладонь своей наконец обретенной сестры. Помнит ее лицо — виноватые, грустные глаза. Словно — «Прости, что забираю у тебя даже его.» Сяо не смыслит в том, что такое обида. Это что-то слишком человеческое. Что-то совсем не о нем. Сяо слишком хорошо помнит последний разговор со своим богом и его сдержанную улыбку.

— «Мне пора.»

И вложенное в ладони Сердце-Гео.

— «Передай его достойному.»

Сяо не размышляя ни минуты передал его на хранение Цисин. Если однажды Моракс принял решение, что у народа Ли Юэ не будет более Архонта, значит так тому и быть. Действующее Нефритовое Равновесие взглянула на него тогда с сомнением, но приняла Сердце Бога.

— «Ты действительно не оставишь его у себя? Ты мог бы…»

— Ты знаешь историю своего предка. Сомнения были ей чужды. Сяо порой кажется, что Цисин слабее, чем были прежде, когда во главе стояла Нин Гуан. И только в глазах Гань Юй он находит опровержение этого. Что ж… Быть может, просто он морально устарел. Сама Гань Юй за четыре столетия почти не изменилась. По-прежнему любит людей. По-прежнему мало спит. По-прежнему держится с ним подчеркнуто вежливо, словно побаивается. Но неизменно приглашает его на обед раз в год — в день их общей памяти и горя. Пусть сама никогда и не ест. У чая с цветами цинь-синь все тот же вкус. Они не разговаривают о важном. Ей нечего спросить, а ему — нечего ответить. Они в одной скорбной дате разделяют и объединяют и одну на двоих, и каждый свою потерю. Для них — Властелин Камня. Для нее — дорогие, бесценные даже, имена тех, кого ей больше не суждено встретить. Для него…

— Что изменило твой облик?

— А твой? И вновь тишина, разбавленная щебетом птиц. Сяо не хочет говорить о том, что, глядя на то, как меняется все вокруг, не видеть изменений в себе, пусть даже лишь внешних, невыносимо. Как будто так он меньше будет чувствовать себя оторванным от течения времени, застрявшим в топком болоте своей тоски и воспоминаний о давно прошедших временах. А она ответила.

— Мне нравится отношение мадам Пин. Так проще.

Сяо прячет под ладонью первую за столетие улыбку. Отчего-то думать о том, что однажды Гань Юй примет облик маленькой сухой старушки, кажется ему абсурдным. Хотя, судя по мадам Пин, исправно покрывающейся все новыми морщинами и все больше походящей на вяленый закатник, быть может ей это пойдет на пользу. Быть может, появление еще одной бессмертной старушки не многим старше него самого, но упорно называющей его «сынком», пойдет на пользу и ему. Быть может, и он был бы счастлив отложить копье и позволить старости поглотить его дух, и медленно покрыться плесенью, сидя на крыльце постоялого двора Ваншу. Быть может… — Мне пора.

— Не смею задерживать тебя, друг.

Он отставляет в сторону пустую пиалу. До следующего года они не увидятся, но в долгих прощаниях он не видит смысла. Ведь следующий год будет таким же. И следующий. И следующий… И еще столетие полного штиля. Сяо торопится. В этот день у него еще две важных встречи. Моракс, спящий в янтаре застывшими кольцами блестящей чешуи, излучает лишь умиротворение и покой. Сяо придирчиво осматривает камень — не появилось ли трещин либо сколов за прошедший год? Нехорошо, если вечный сон древнего бога будет потревожен. Пусть он и запечатал себя, еще будучи в здравом рассудке. Сяо глубоко благодарен ему уже дважды. За спасение своей жизни, и теперь — за избавление от участи быть убийцей своего бога. Даже более — быть убийцей своего друга. Друга, которому он обязан слишком многим. О том, что в возможном сражении с обезумевшим Мораксом он вернее погиб бы сам, Сяо не хочет думать. Как и о последствиях. Четыре столетия. Четыре сотни лет и для бессмертного существа срок немалый. Четыре сотни лет Сяо больше не на кого опереться, не у кого спросить совета. Но глядя на поблескивающую под толщей янтаря бурую чешую с золотыми прожилками, он уверен — все правильно. Эра бессмертных однажды подойдет к окончательному завершению, пусть Эрозия больше никого из них и не коснется. Однако все они медленно уходят на покой, все меньше показываются людям на глаза, не общаются друг с другом. Все больше отдаются медитации, похожей на долгий сон без сновидений. Хранителя Облаков не было видно уже добрых полсотни лет. Хранителя Гор — около восьмидесяти. Он покидает надежно укрытую от людских глаз усыпальницу, на прощание в порыве секундной слабости прижавшись щекой к холодному камню. До следующего года. Его третья встреча требует времени и внимания. Его третья встреча — шесть столетий тоски и призрачной надежды. Его третья встреча — напоминание обломками некогда величественного города в небесах. Его третья встреча — три восхода под мелодию флейты в ритуале Очищения Разума и Тела. Он провел его уже шесть сотен раз. Шесть сотен три десятка и два — если быть точнее. Сегодня станет — шесть сотен три десятка и три. Расстелить циновку, зажечь благовоние в курильнице. А когда аромат лотоса окутает подземную пещеру, выдохнуть в отверстия в бамбуке первые ноты.

***

— Мелодия Вечного Упокоения.? — Да. Я думаю, однажды ее придется сыграть кому-то из нас, — усмешка Лорда Барбатоса отчего-то непривычно горькая. Какой вздор — едва ли Анемо Архонт собирается сойти с ума в ближайшее тысячелетие. Если кому и предстоит стать слушателем этой песни, то скорее ему, Сяо, с его раздираемой тысячей голосов головой. — Вам не кажется, что в этом нет надобности? — осторожно интересуется он, — Во всяком случае, обучать ей именно меня… Барбатос поджимает губы, но не отвечает. Только упорно протягивает ему флейту. И много после Барбатос так и не делится с ним причинами. — Почему? — пожалуй слишком уязвимый вопрос для бессмертного адепта. Слишком неподходяще человечный. Сяо мгновенно прикусывает язык, укоряя себя и за дерзость, и за несвойственное любопытство, и за необъяснимую тревогу. — Потому что так надо, — просто улыбается Барбатос и возвращается к третьей части мелодии. Сяо не спрашивает его больше, пусть, возможно, и стоило бы. Возможно, знай он чуть больше, все не закончилось бы так, как закончилось. Барбатос улыбается тепло и тоскливо, словно знает все наперед. Словно он здесь — сейчас, и одновременно где-то впереди, позади, сверху и снизу. Сяо кажется, все они — смертные и архонты, и духи, и адепты — будто мыши, которых всеобъемлющая божественная суть, подобно веселящемуся ребенку, посадила в колесо. У мышей — перед носом обманчиво прямая дорога. Барбатос будто видит все колесо, но вместе с тем, и не может воспрепятствовать его вращению. Колесо судьбы, да.? Он не заостряет внимание на вопросах масштабов Времени, Пространства и Судьбы. Слишком это не к месту для того, кто еженощно пытается лишь не умереть и не лишиться рассудка. Слишком это бессмысленно для такого как он.

***

Мелодии Очищения его тоже научил Барбатос. Тогда — ему казалось, что он даже за десяток лет не сможет ни худо-бедно освоить, ни тем более сыграть ее. Слишком сложная композиция со множеством прерывистых переливчатых звуков — несколько раз ему хотелось бросить эту затею. Но Барбатос настоял. « — Ты должен научиться играть ее сам для себя. » Теперь же играя ее каждый год для самого Барбатоса, Сяо видит в этом некоторую злую иронию. Анемо Архонт даровал ему если не средство полного исцеления, но облегчения его мук. Даровал бесценную возможность помочь себе своими силами. А Сяо эгоистично пользуется его подарком в тщетной попытке вернуть себе то, что никогда ему даже не принадлежало. Как это по-человечески.

***

— Ты долго спал, — Сяо невольно складывает руки на груди. Не то чтобы он был чем-то недоволен. Просто… — Я тоже соскучился, — хохочет Барбатос, вгоняя его в краску, и плескает ему в лицо ледяной озерной водой. Сяо морщится. — Врешь. — Вру. Им обоим отлично известно, что во сне без сновидений Барбатос едва ли ощущал тоску либо нечто подобное ей. Он просто спал, восстанавливаясь от ран и яда скверны. — Ты мог сказать мне, — Сяо хочется накричать на него — «Ты исчез на пятьсот лет, не сказав ни слова!» — но он видно по старой привычке поддерживает формально-уважительный тон общения. Разве что по просьбе же Барбатоса обращается к нему на «ты». — Красивая сегодня луна, да? В это мгновение у Сяо чешутся руки совершить непростительное святотатство — окунуть Анемо Архонта носом в озеро. — Твоя беспечность злит меня. — Ты просто завидуешь, — отмахивается Барбатос, зачем-то снимая с головы берет. И прежде, чем Сяо в недоумении спросит, чему он должен завидовать, налетевший порыв ветра сбрасывает его с валуна, роняя в воду. На ноги он поднимается с определенной целью — окунуть Анемо Архонта носом в озеро, уже не тревожась о формальностях.

***

У бессмертных слишком незавидная судьба. Люди существуют в колесе перерождений — дар, бессмертным недоступный. Он не завидует, нет, но колесо судьбы для тех, кому не посчастливится умереть и родиться вновь, ему кажется жерновом, перемалывающим душу, а время, точно вода для водяной мельницы, разгоняет его все быстрее, пока душа не канет, наконец, в небытие, размеленная в звездную пыль. В этом ему видится горький шлейф обреченности. И немного — вины. И немного — обиды. Что сказали бы, услышь его мысли те немногие, кого он любил всем сердцем, пусть сухим и твердым, как земля Ли Юэ, когда страну настигла страшная засуха две сотни лет назад, но все же любил? Что сказал бы Рекс Ляпис?

«Мы не властны выбирать свою судьбу, Сяо. Ни я, ни ты. Нашу судьбу определяют наши долг и обязательства. Не потому ли ты продолжаешь быть Яксой, пусть наш договор завершен?»

Что сказал бы Путешественник?

«Кто сказал, что судьбу определяют звезды? Чушь! Ты сам можешь решить, что делать сегодня и завтра, что пить, что есть и кого любить, разве нет? Судьба ведь не рельса в Заросшей Долине.»

— Что сказал бы ты.? — поднял он глаза на гладкий кристалл Запечатывающего Заклинания, укрывающего от мира вновь отравленного скверной спящего Бога Анемо.

***

Земля в огне. Небо в огне. Не Пиро-стихия, нет. Иное пламя. Страшное. Пожирающее все на своем пути. Темно-пурпурное. Селестия, пронзенная исполинскими иглами. Застывшая. Мертвая. У Сяо в ушах оглушающий грохот и драконий рев. На северо-востоке пурпурное зарево. И твари бездны валят нескончаемым полчищем уже шестой восход. Ли Юэ должен выстоять. Взмах копья. Разворот. Что-то обожгло бедро. Удар. Удар. Разворот. Взрыв анемо. Маска ощущается как его собственное лицо. Он готовится умереть. Он клянется унести их с собой как можно больше. До последнего вздоха. Вылетевшую словно из ниоткуда гончую отбросило ударной волной. Яркая вспышка света на мгновение ослепила. — Нужна твоя помощь! Сяо предчувствует самое ужасное, следуя за Путешественником. Тот пытается объясниться. Путанно. Видно — он не устал. Он окончательно измотан. Но не позвал. Нашел его сам. Снежная пала, пораженная Небесными Шипами. Монштадт пал, разорванный вырвавшейся на волю Бездной. Селестия пала под силой Принцессы. Небесный порядок уничтожен Царицей. Катастрофа. Слишком много глобальных вещей для того, кто собирается не сегодня, так завтра не вернуться из боя живым. Но внутри все предательски холодеет. — Где Барбатос? Сяо не видит, как Путешественник поджимает губы. Сяо не видит вообще больше ничего, запоздало обнаружив, что не узнает больше ветер. Тот нежданно колючий, жестокий. Не звучит больше, как песня. Он воет. Едва слышимые отголоски, но, ему кажется, окажись он ближе — и этот нескончаемый вопль сведет его с ума быстрее всех тех тысяч голосов в собственной голове. Те даже сейчас притихли, словно вместе с ним охваченные ужасом. Нефритовый Коршун в руках заменяет бамбуковая флейта. На плечо ложится теплая ладонь, которую он не торопится сбросить. Время на страх и скорбь, быть может, у них появится позже. — Веди.

***

      Поначалу ему не верилось. Нет, казалось, что это ненадолго. Что у него получится, что хватит сил. Порой мерещилось, что по гладкой поверхности заклятия бегут трещины. Но стоило броситься к нему, моргнуть, как все исчезало, а Барбатос оставался все таким же безмятежно спящим. И тогда он упрямо продолжал играть на флейте до тех пор, пока силы не покидали его, а веки не становились так тяжелы, будто наливались железом.       Ему снилось, будто Он рядом. Ему, тысячу лет видевшему во снах одни лишь кошмары, снился Барбатос. Будто бы Сяо лежит, свернувшись калачом у его ног, головой на его коленях, и нежная ладонь перебирает его волосы, гладит шею и усталые плечи.       Будто бы слышит, как он тихо напевает незнакомую мелодию, и так хорошо и спокойно ему на душе. И нет голосов и нескончаемого зла, и нет убийства и маски на его лице, и копья, давно ставшего продолжением руки. И нет клятвы и долга, и нет Селестии, Бездны, и причудливых переплетений неизбежной судьбы, глядящей с небес горсткой звезд, кем-то неведомым названной Златокрылой Птицей. И нет больше ничего, и есть лишь бесконечное поле, ласковый ветер — как шелковыми лентами невесомо касается кожи. И они. Сбежавшие из колеса судьбы.       Будто бы из жалости Ирминсуль дарует ему память о том, чего никогда не было. Но чего бы так сильно хотелось.       И он просыпался на холодных голых камнях. И ласковый ветер, и теплые руки, и тихий голос, привидевшиеся во сне, казались ему жестокой насмешкой. Беспощадная ярость мертвых богов казалась ему милосердной. И он просыпался на холодных голых камнях в полном одиночестве, и выл от бессильной тоски, не проронив ни единой слезы.       

***

      Течение времени растворилось в потоке навевающей воспоминания мелодии.       Сяо хорошо помнит, как упорно Барбатос играл для него эту же песню, пока он сам хрипел от боли, надеясь лишь, что его страдания наконец прекратятся. Как в конце концов его покрытого липкой испариной лба коснулись прохладные руки, и как услышал слова, смысл которых ему стал понятен лишь столетия спустя.       «- Ты не должен умереть. Тебе еще очень рано.»       Но даже теперь, глядя на умиротворенное лицо спящего Архонта, спустя многие-многие годы, Сяо все еще чувствует себя растерянным и немного обманутым. Барбатос — паршивый плут, который обвел его вокруг пальца. Воплощение самой сути свободы — он же взвалил на плечи Сяо груз тяжелее его кармического долга. Спихнул на него всю ответственность, а сам погрузил себя в сон его же — Сяо — руками. Оставил его один на один с едва лишь понятными ему чувствами и невыразимой тоской по чему-то, чего никогда не случалось.       Сяо порой так сильно хочется научить Гань Юй песне Вечного Упокоения и попросить ее сыграть для него. Порой хочется малодушно сбежать от этой тоски. Уснуть там же, подле Барбатоса, и не чувствовать больше ничего.       Благовония давно прогорели, легкий дым рассеялся, оставив после себя лишь напоминание едва ощутимым ароматом цветов. Пальцы порхают по отверстиям флейты — Сяо совсем не чувствует усталости. Лишь к финалу он словно просыпается. На поверхности, должно быть, сейчас садится солнце — он не спал три заката, а конец Песни знаменует четвертый.       Он удивленно моргнул — утонув в воспоминаниях, совсем не заметил, как пролетело время. Странно. Непривычно легко. Не бывало прежде в теле и на душе такой потрясающей легкости после Песни Очищения. Раньше она неизменно изматывала его. Первое время он порой даже падал без чувств, обессиленный тем, сколько энергии забирало это исполнение. Приходил в себя, играл снова.       Вероятно потому Моракс, узнав о его намерении играть Барбатосу, настрого запретил — впервые за все их многовековое знакомство — проводить ритуал чаще раза в год. А Сяо — впервые за все их многовековое знакомство — показал Мораксу зубы.       

***

      Я всецело верю твоему упорству, но так ты в лучшем случае только измотаешь себя, — Рекс Ляпис устало вздыхает, качая головой. Складывает руки на груди, — Он ведь наверняка ни словом не обмолвился о том, откуда черпают силу Его песни?       Сяо молчит. Он не знал и не знает. И это злит. И Рекс Ляпис его — впервые — по-настоящему злит.       Сяо молчит, потому что ему нечего ответить. Он понимает, знает и верит, что Моракс прав. Вот только…       Из моей жизни, из Селестии, да хоть из Бездны, — пусть ни второго, ни третьего уже в привычном понимании не существует, а собственная жизнь его не волнует уже больше двух тысячелетий, — Если это поможет.       И все же я взываю к твоему благоразумию. При всем своем безрассудстве, Он не оценил бы безрассудную жертву. По крайней мере, — Моракс вдруг замолкает, а Сяо кажется, что обломки Селестии сие же мгновение должны рухнуть ему на голову — впервые в жизни он видит, как самое непоколебимое существо в известной ему вселенной, сам Властелин Камня — колеблется.       Кажется, мир окончательно сошел с ума.       По крайней мере не твою, — наконец произносит Моракс. Взгляд его горький, что целебные порошки в лечебнице. Сяо хочется, нестерпимо хочется что-нибудь сломать.

***

      Год. Пять. Десятилетие. Столетие. Год. Пять. Десятилетие. Столетие. Время не лечит горечь тоски, досады и вины. Не лечит, но учит жить с ней как с чем-то естественным и привычным. И Сяо привыкает. Как привыкал уже когда-то. Привыкает к еще одной образовавшейся в сердце зияющей дыре.       Одной больше, одной меньше — успокаивает. Остается один — снова — и привыкает.       Время неумолимо стирает следы трагедий. Несется вперед, словно торопится. Год. Пять. Десятилетие. Столетие. Тысячелетие. Архонты уходят из мира смертных. А смертные восстанавливают мир. Боги во плоти уходят — приходят Богами в легенды и песни. Порой Сяо даже слышит их. Они напоминают ему о многом. И о Нем тоже. Ему бы понравилось… Нет. Он был бы счастлив узнать, что люди хранят память Мира в каждой сказке и детской колыбельной. Так — как хранил Он. И Его — хранят. Хранят с бережным почтением, как взрослые дети хранят пожилых отца и мать. В восстановленном спустя многие годы Мондштадте восстановлены и Его церковь, и Его статуя.       И Сяо порой тоже приходит молиться.       

***

      Что-то не так. Не как обычно. Все его существо — и плоть, и дух — все сильнее охватывало смутно знакомое невесомое чувство. Давно забытое ощущение, когда руки и ноги теряют всякую тяжесть, будто вот-вот он оторвется от земли, не раскрывая даже крыльев, а душа словно становится больше, распирает грудную клетку, растекается по жилам, рвется на волю, пульсируя в ритм сердца.       Пульсируя в ритм…       Легкость сменилась сердечной тяжестью осознания, стоило ему ощутить биение крыльев кристальной анемо-бабочки.       Вернее, бабочек.       Которых здесь быть не должно.       Одна. Вторая. Третья. С десяток их слетелось на вступившую в резонанс с несущим анемо-стихию Сяо элементальную силу, всколыхнувшуюся под треснувшим в одночасье запечатывающим заклинанием.       Они настойчиво кружили вокруг, пока он, охваченный оторопью, неверяще наблюдал за, казалось бы, таким долгожданным пробуждением Бога, не в силах даже шевельнуться под властью завладевшего им трепета с замершим на губах именем.       Барбатос…       Нет… Нет!       Он не готов. Он ждал слишком долго. Каждый раз играя Песнь Очищения, верил, что это поможет, но… Но теперь, когда от скверны если и остались следы, то столь ничтожно малые, что Барбатос будет в силах справиться с этим сам, не рискуя обезуметь, Сяо оказался совсем не готов к этой встрече.                     Что он должен сказать…?       Что он хочет сказать…?                     «Я ждал тебя так долго, что уже и забыл…»       Флейта выскользнула из дрогнувших пальцев.       С каких же пор бесстрашный защитник Ли Юэ стал так бессовестно лгать самому себе?       Подземный зал все наводняли бабочки. Пребывали и пребывали, и тихо звенели, сталкиваясь крыльями, подобно пению хрустальных колокольчиков, в торжественной радости встречая воплощение силы своей стихии, впитывали рвущуюся на свободу пульсацию анемо.       А Сяо вместо того, чтобы оказать Барбатосу подобающий теплый прием после стольких лет сна, попросту трусливо сбежал. Поспешил перенести себя как можно дальше от подземных зал некогда Старого некогда Мондштадта, старясь убежать не то от Барбатоса, не то от собственного колотящегося, как безумное. , сердца. Убегал, а оно все отказывалось успокоиться, настигая его вновь и вновь, вместе со свежим упруго бьющим в крылья ветром.

***

До восхождения Луны он плескался в золотом свете закатного неба, разрезая алые облака, взмывал вверх и падал в распростертые объятия смеющегося ветра, не в силах унять трепет волнующегося сердца. Оно ждало. Так долго ждало Его всем своим существом, и теперь пело, и кричало, и рвалось из груди в Его руки, отчаянно жаждало покоя в мягком тепле ладоней, и аромата сесилий, и звенящих точно студеная ключевая вода струн лиры. И голоса. О, Его голос… О, как хотелось ему — стыдно признаться — пусть бы в едва уловимом шепоте трав, но услышать Его. Хоть бы самый ничтожный намек — надежду — что Он не весь заперт там, безнадежно поглощенный страшным ядом и заклятием вечного сна. Что незримо рядом и не покинул его. Но где бы Сяо ни напрягал слух, сколь ни пытался бы уловить — и трава, и шелестящие кроны деревьев, и растерянно переглядывающиеся цветы шептали лишь — нет его, нет его, нет его.

«Мы не слышим теперь Его дыхания в ветре, прости, печальный друг…»

Одно только забытие усталости приносило тень Его присутствия — лишь фантом, мираж оазиса посреди пустыни, горько насмехающийся над изнывающим от жары и жажды путником. Кажется — коснулся, поймал, припал к живительному источнику — но то лишь песок, царапающий лицо и безжалостно забивающий ноздри, хрустит на зубах. И как ни силилась иллюзия, созданная изнуренным тоской разумом, сохранить Его — цвет звучания вымылся, черты стерлись, выцвели, как выцветает за много лет от сотни полосканий некогда ярко-синее платье пожилой вдовы, слишком привязанной к нему чтобы сшить либо за горсть моры купить новое. И пусть платье уже едва бледно-голубое, несчастная уверена — оно в точности такое, как было в тот день, когда жених принес его в подарок ей, еще юной и безмерно счастливой от мысли о грядущей свадьбе. У Сяо слишком хорошая память, но она лишь смеется над ним вместе с ветром, а все, что он может — это метаться между землей и небом, надеясь успокоить смятенный разум и ноющее сердце, не разбирая ни времени, ни куда несет его ветер. Он обнаружил себя под яркой россыпью звезд лежащим навзничь на мелководье. Тихо. Очень тихо — лишь едва слышно шелестит камыш. И ветер умолк, будто свежие порывы, знаменующие пробуждение божества, ему почудились. Сяо медленно сел, оглядываясь, и поморщился. Дихуа — какая ирония. Из всех возможных мест его занесло именно туда, где сейчас он хотел бы оказаться меньше всего. Слишком много воспоминаний. И без того взволнованное сердце сжалось, дернулось — потянуло назад, к границе, туда, где Барбатос уже наверняка стряхнул остатки долгого сна и, должно быть, устремился справиться о благополучии своих детей, до сих пор возносящих ему молитвы. Рука невольно легла на грудь, сжала рубаху — ах, успокойся, глупое-глупое-глупое. Сяо глубоко вздохнул — ему бы вернуться в Ваншу да сменить промокшую одежду. А дальше…

— Если собирался скрыться, то стоило не оставлять следов, мой невнимательный друг!

Он вздрогнул не то от звонкого знакомого голоса, не то от тепла, прижавшегося к мокрой спине — аккурат в месте прорези для спрятанных сейчас крыльев. — Вздор, — едва выдавил Сяо из мгновенно пересохшего от волнения горла. Он вовсе не собирался прятаться, да и при всем желании не смог бы. Пытаться скрыть от знающего толк оставленный им след элементальной силы — все равно что прятать последствия появления взбесившегося лесного кабана в лавке лиюйской керамики. Ко всему прочему он никогда не заботился о необходимости скрывать свое присутствие — ее попросту не было. Не у него. А вот он сам не услышал и совсем не ощутил, как Барбатос подобрался к нему так близко. — Заметил меня? — Барбатос словно прочел его мысли. — Нет, — честно ответил Сяо. — Неужели стареешь? Пару сотен лет назад я подкрался и закрыл тебе глаза, а ты чуть не заколол меня копьем. Его пробрало неприятным сквозняком, и Сяо тут же вспомнил, что весь мокрый, и наверняка похож на потрепанную ворону. В каком же «подобающем» виде он предстает перед бывшим, но все же Архонтом. Пару сотен… Сяо позволил себе тихо усмехнуться. - Прошу простить мне мою дерзость, но осмелюсь тебя поправить, Барбатос. С того случая прошло уже больше тысячелетия. — Какой ужас, — отозвался тот отнюдь не изумленно, напротив — словно посмеялся над несмешной шуткой, зная, что то и не шутка была вовсе. Он умолк, а Сяо ничего не сказал ему в ответ — ясности было достаточно и без лишних слов. Они сидели по-прежнему, и он все так же не мог набраться смелости, чтобы взглянуть ему в глаза. Впрочем, Барбатос его лица тоже не мог видеть. И к лучшему — иначе точно поднял бы на смех его откровенно жалкий вид. — Тысячелетие, да? — внезапно переспросил он, и Сяо почудилась горечь в его голосе, но лишь на мгновение, — Столько лет прошло, а ты все отказываешься звать меня по имени? Вот и как скажешь ему, что он всего лишь никак не может привыкнуть. Даже спустя сотни лет. А Барбатос хихикнул, скользнул руками у Сяо под мышками и уронил ему колени забытую в подземном зале флейту.

***

Сяо добрых три минуты смотрел на свою дицзы и после, не сдержавшись, хлопнул ладонью себе по лбу. Слишком заметный след элементальной силы — искать такого дурака среди бессмертных и не сыскать. Забыл флейту! Лицо обдало жаром стыда — какая же глупость! Он ведь так и сказал ему — невнимательный! Барбатос, похоже, верно истолковал его замешательство и снова засмеялся. Совсем не обидно — сердце на звон его смеха отозвалось ноющей тоской — он скучал, невыносимо сильно скучал по нему. Помнил и в то же время не мог воссоздать в голове — ни смеха, ни голоса, ни лица. И теперь Сяо узнавал его — все, абсолютно все в нем было знакомым, как знакомы дороги, по каким ноги сами несут по внутреннему знанию, по привычке, нежели по запомненной карте, но стоит кому спросить направление — и вспомнить его решительно не выйдет, как ни старайся.

Бледное выполосканное платье вдовы вновь обретает краски.

Он хотел было повернуться, наконец взглянуть на него, как вдруг ладони Барбатоса вспорхнули, как две белых голубки, и легли ему на глаза — почти так, как в тот раз, когда Сяо чуть не заколол его копьем. А потом он заговорил, и сердце, без того зовущее в его руки, разболелось так, будто собралось разорваться на клочки. — Ах, неразумный! Небо расколото, ты свободен, зачем ты не ушел? Нет, молчи, глупый-глупый, я знаю. Теперь знаю. Но не мог знать тогда, прости, прости меня. Сколько раз ты приходил? Сколько раз ты сыграл для меня? Ты мог уйти куда угодно, так далеко, как только захочешь, ты должен был уйти! «Должен» в его устах звучит солоно-горько, будто начертание Судьбы, которую он видел и знал. Судьбы, некогда оттесненной Ненастоящими звездами на Ненастоящем небе, осколки которого до сих пор видны на небе Истинном. Судьбы, больше не имеющей власти над ними обоими. Сяо касается его дрожащей руки — обнимает пальцами тонкую кисть, прижимает ее к губам и оборачивается. В глазах напротив — вина и благодарность, недоумение и понимание — застыли блестящей влагой. Многовековая тоска наконец отступила, вдруг обнаружив его в нежных объятиях долгожданной любви. Огляделась растерянно и не нашла для себя места в его охваченным счастьем, как пожаром, сердце, и покинула его, и забрала с собой тяжесть скорби и горя, и одиночества. Оставила его легким и воздушным, обретшим ласку, о которой едва смел грезить, в блаженном смущении. И теперь он осмелился, невзирая на горящие огнем щеки, крепко обнять Барбатоса в ответ. А тот продолжил — теперь спокойней и тише… — Мне случалось частенько воровать. Не по нужде, а знаешь, умыкнуть пару бутылок вина с «Рассвета», оборвать яблоню, стащить у Моракса галстук смеха ради — мелочи. Но… — он на мгновение притих и осторожно приложил ладонь к груди Сяо. Сердце под его рукой тут же вздрогнуло, затрепетало — поспешило прильнуть к прикосновению сквозь слой плоти, — Но никогда не было у меня умысла похитить твое сердце. — За такое страшное преступление по закону полагается вынести кэцзуй шестью десятками толстых батог, — коротко усмехнулся Сяо, пытаясь скрыть неровное дыхание. Ладонь Барбатоса на груди жгла, и жгла так сильно, будто и не ладонь вовсе, а раскаленная железная пластина. — Не знал, что бессмертный адепт оценивает свое сердце не дороже даня капусты, — прыснул тот, — Я ожидал по меньшей мере позорного клейма и восьми десятков. Мысль о том, что Барбатос мог бы и впрямь получить палок и клеймо в придачу за кражу показалась ему настолько дикой и несуразной, что Сяо не смог не улыбнуться, а тот и вовсе залился смехом.

***

— Барбатос, — неосторожно позвал Сяо спустя долгие мгновения безмолвия и бережных касаний, но неловко замялся. Никогда он не был хоть сколько-нибудь красноречив, а долгое одиночество и вовсе не благоприятствовало умению подбирать слова, — Я… — Я знаю, — подарили ему избавление, — Только зови по имени. Он знает, о, небо, он правда знает. Знает, что Он перестал быть Барбатосом много веков назад. Знает, что ждал и любил, и любит не божество Ветра и Свободы, а Его. Барбатос — его застарелая привычка держать чувства в узде, подчеркнуто держаться самому на расстоянии вытянутой руки. Барбатос — то, чего ему не хватило смелости шесть сотен лет назад коснуться так, как сейчас. И теперь — он знает — не Анемо Архонт нежно-нежно держит в ладонях его лицо и гладит по щекам. — Прошу меня простить, — и легкое, как летний бриз имя сорвалось с его губ, — Венти…