wild is the wind

Алуна Калверт мечтала остаться ребёнком с тех пор, как начала взрослеть. Она плакала над «Питером Пэном» и окружала себя сказками, где всё всегда заканчивалось хорошо, а добро и зло никогда не пересекались в своём значении. Пёстрые краски и бесконечная удивительность, воображаемый танец полевых цветов и шёпот ветра, грандиозность и невинность — всё умирало с кровью меж ног и уродливым взглядом уродливого человека. Алуна Калверт была ребёнком всего минуту назад, но в сей момент она стала предметом грязного любования. Чревом с разумом или телом без?. Он лучше знал, чего хотела она. Он сказал это, облизывая губы и приближаясь с опасной уверенностью. Его тень будто имела когти и волчью пасть — Алуна почти посмеялась своей глупости. Её монстр был лишь человеком, чьи руки она целовала в миг девичества. В этом скрывалось больше ужаса, чем в клыках. Хотя Алуна всё ещё чувствовала себя ребёнком. Тринадцать — такой странный возраст. Агония в теле и разуме, незнакомая хищная жажда, пляска ненависти и обожания, страха и мечтаний, смеха и крика. И слёзы. Много слёз. Только Алуна не хотела плакать в свой день рождения. Однако движение внутри неё, дыхание у её шеи, запах пота и глубоко засевшее отвращение выворачивали наизнанку. Слёзы укрыли глаза в миг конца. Единороги обернулись в коршунов, рыцари — в солдат, а сказка — в жизнь. Миг, где иллюзия, именуемое детством, рассеивается туманом. И мы замечаем, что уже по горло в дерьме. Изара однажды сказала, что наивность Алуны — смертный приговор. Место белого лебедя вечно было и будет в тёмной пучине с Офелией и девами трагедий. Изаре не вытащить сестру на поверхность, когда волны уже сомкнулись над головой, а глубина запела сиреной. Алуна лишь мечтала вновь ощутить объятия матери, спрятавшись под толстым пледом от теней на стене и шорохов у шкафа. Алуна не помнила ни голоса, ни запаха, ни даже улыбки цветущей Иссы — ничего, что принесло бы тепло и надежду, зарытые в прошлом. Под водой был холод и тяжесть, которую Алуна не могла побороть, едва находя в себе силы повернуться на бок и взглянуть в окно, где тучи скрыли звёзды. Значит, такова смерть? Отсутствие силы, отголосок лезвия в животе, жжение раны и кровь, оставленная засохшими пятнами на коже — это уходящая жизнь. Боль есть лишь там, где сердце бьётся и плачет. Алуна дышала. Дрожаще поднималась и опускались грудь. Пальцы сжали подушку. Смердело. Алуна долго лежала так, надеясь забыться во сне. Мерзкая. Истёртая. Изношенная. Алуна Калверт мечтала остаться ребёнком, когда смотрела на мать, ушедшую бесцельно в никуда, не достигнув ничего. Даже не осилив себя. Жалкое и грустное создание. Таким же стала Изара, только вместо запирания себя в темнице правил, дочь горела с надеждой обернуться в пепел или упасть, погаснув. Алуна должна была стать нормальной, стать рябью на воде, пением птиц поутру, радугой после дождя, весенним солнцем и первым снегом — она должна была быть разумной, доброй и милой, а не сломленной и отравленной. Шторм бушевал за окном. Ветер угрожающе свистел. Деревья падали в ноги перед стихией, а тучи съедали свет, поглощая красоту и заливая землю болезненными ударами так ей необходимой воды. Беспощадное спасение. Алуна направилась прямо к окну, высовывая голову наружу и глотая воздух и ледяные капли, бегущие по лицу и груди. И жутким плачем раскололась ночь.

°.•.*✦*.•.*✦*.•.°

Алуна Калверт, как и многие взрослые, не помнила своего детства. Кусочки прошлого, пожелтевшие от времени картинки в голове, помесь из слов и чувств, расплывчатые краски. Только ностальгия, тяга и томление были изображены с изысканной точностью и обожанием к колющим деталям. Алуна помнит, как Изара ненавидела её. Или, скорее, само само чувство разочарования, когда старшая сестра отказывалась играть с назойливой младшей и выставляла ту за дверь или исчезала среди деревьев, если погода шептала о тепле. Тяжёлое молчание вечно сопровождало сестёр, пока обе не вскипали — и Изара всегда кричала так громко, что Алуна отступала первой, вытирая слёзы. Пожалуй, она правда была слишком мягкой и податливой, не обнажая клыки на пинающих её в бок, как верная псина. Изара же была другой. Вся она — когти и кинжалы. Даже для тех, кто любил её больше жизни. Мать ходила с царапинами и следами укусов, а всё равно пыталась прикоснуться к дикой дочери. Алуна часто видела её плачущей после встреч с Изарой. Изарой, уничтожающей покой и хорошие сны. У отца появилась новая семья. Он приезжал ко дню рождения Алуны и уезжал, потоптавшись у двери минут десять. Цветы и шоколад. Каждый год. В какой-то момент Алуна поняла, что не хочет, чтобы он приходил. Пустое напоминание о том, что могло бы быть. Когда весть о попавшем в больницу отце достигла Алуны, она не ощутила трепета волнения, а при выписке — облегчения. Он был никем. Она не чувствовала ничего. И с тенью отца и монстром-сестрой Алуна жила, протянув руку матери, которая должна была смотреть на неё, но зрела лишь в прошлое. Алуна была плечом для материнских слёз, подушкой для пьяной головы и гордостью для вечного разочарования. Исса Джонс любила своих детей. Алуна знала это, но редко ощущала. Порой она думает, что приснила поцелуи матери на макушке, будто Исса Джонс существовала где-то в воздухе, не рождаясь и не умирая. Как бог, Исса просто была. Зато Изара оказалась вполне реальной, настоящей, необработанной — всем, чем Исса являлась до прогнившего чрева, до потери сил, до самоубийства воли. Всем, чем Исса стала, коснувшись своего отражения в дочери. Всем, чем Алуна не была. Она помнит, как тянулась к сестре. Сначала из любопытства, затем из чистого упрямства, а позже ради раздражения на лице сестры. Они говорили всем, что ненавидят друг друга. Тогда, наверное, так и было. Тогда Изара ещё не стала сторожем сестры своей. Тогда ещё не пришла та ночь, отпечатавшаяся в памяти, как картины импрессионистов с их неизбежной мягкостью и коротким движением кисти.

°.•.*✦*.•.*✦*.•.°

— Ты меня ненавидишь? Вопрос пришёл неожиданно. Лунная ночь была полна скорби, отзывавшейся в небе тотальным отсутствием звёзд, и смеха двух сестёр. Тогда Алуне было десять, и Изара только начала понимать, что большие глаза младшей сестры сверкают не из глупости или слабости. Алуна просто оставалась живой, вытягивая себя надеждой, на какую ни у кого более не хватало сил. Сделав долгую тягу и выпрямив ноги, Изара откинулась немного назад, следя за дымом и тучами в пьяном трансе. Алуна сидела рядом, держа кружку горячего ягодного чая в дрожащих руках, и ожидала какого-то ответа, грустно смотря перед собой. Изара не знала, что сказать. Всего пару минут назад она не могла заткнуться, читая долгие пьяные монологи в материнском стиле, которые заставляли Алуну хихикать так по-детски, что сердце Изары болезненно сжималось. — Нет, — тихо ответила она, стряхивая пепел в клумбу. — Тогда почему? Алуне даже не пришлось заканчивать предложение — Изара подхватила мысль довольно быстро, но вряд ли бы она сумела найти удовлетворительное объяснение в хаосе мыслей и инстинктов, если бы не алкоголь в крови, построивший путь прямиком к цели и развязавший язык. Вина и вино не шли вместе. — Я хотела тебя ненавидеть, — спустя, возможно, минуту призналась Изара. — Ты проебалась единожды в жизни и после месяцами просила прощения и приносила своих любимых кукол. Ты была милой и доброй, Лу. Знаешь, как это раздражает, когда ты пытаешься ненавидеть кого-то? Алуна улыбнулась, впервые за вечер встретившись взглядом с Изарой — та ответила тем же, ощущая непривычную лёгкость на душе. Щиты пали. И за ними была душа, которую Изара не узнавала как свою. Эта душа говорила с Алуной, выбираясь из-под каменной оболочки, как цветы сквозь асфальт: — И в попытке ненавидеть тебя я сделала тебя самым близким ко мне человеком. — Знаю, — шепнула Алуна, кладя голову на плечо сестры. — Меня невозможно ненавидеть. Изара закатила глаза, вдыхая дым с привычным безразличием к ужасному вкусу дешёвых сигарет. — Забудь всё, что я сказала, — велела она. — И не надейся. Как много же ты помнишь с нашей первой встречи? Вопрос застрял в горле Изары с очередной волной тумана в голове, где образ маленькой Алуны воскрес с новой, реалистической чёткостью. Когда она, напуганная и полная раскаяния, застыла перед Изарой без попыток сказать больше, чем было необходимо: «Это не твоя вина». Тогда Изара бросила книгу (какое-то претенциозное чтиво) в стену, отпугивая Алуну, как предполагалось, навсегда. Навсегда, разумеется, продлилось два дня. И теперь они здесь, в мире невероятно сложном, где лишь семья, кем бы она ни была, могла сделать его чуть проще. По крайней мере, так шептал окрашенный спиртом разум. Две стороны одной медали. Дочери одной матери. Сложно было любить друг друга без ненависти к слившему их воедино металлу. — Мерлин, ты быстро пьянеешь, — посмеялась Алуна. Изара лишь бросила на сестру раздражённый взгляд, сбрасывая ту со своего плеча.

°.•.*✦*.•.*✦*.•.°

Месяцы плелись, годы летели. Алуна не понимает, почему думает о детстве с сестрой каждый раз, когда осознаёт, как быстро взрослеет и распадается на кусочки настолько незначительные, что их проще потерять, чем склеить воедино. Она не станет целой уже никогда. Наверное, это тяжелейшая из правд, какую должна принять каждая девочка-подросток, вошедшая в мир, мечтающий сожрать её. В голоде нет ничего прекрасного, когда тебя раздирают до костей, а твоя кровь пропитывает пасти и снежные дорожки, пока земля не смилостивиться и заберёт тебя в свои глубины. Алуна хотела знать, каков голод, который не питает боль. Существует ли такой? Она знала, чего хотела. Знала, что не заслужила того, что получила. Она лишь не понимала, почему не могла впиться в шею своего спасителя, когда так хотелось крови. Почему её воротит от одного признания на языке, проглоченном в крике? Был ли он так же отвратителен себе в миг утреннего прозрения? Алуна хотела, чтобы он страдал, извивался в агонии, задыхался в собственных слезах соплях. Она мечтала о моменте катарсиса, когда мужская плоть накормит, а кровь — напоит. Она не оставит ничего, даже костей, которые захрустят под давлением аккуратных зубок, как семачки. — Ты не стала другим человеком, Луна, — спокойно утвердила Амелия, поглаживая дрожащие руки подруги. — Он не испортил тебя. У него нет такой силы. Ни у кого нет. Алуна направила усталый взгляд в сторону двери, кусая щеку изнутри. У него не было ни сил, ни прав на убийство, но он кто посмеет обвинить его в нём. Алуна по своей глупости согласилась пойти с ним, и она не была ужасно пьяна, а хуже всего было то, как сильно юная ведьма доверяла этому милому магу с широкой улыбкой и ямочками на щеках. Весь мир Алуны вертелся вокруг его тёплых рук и сладких обещаний. Сложно не боготворить того, кто заменяет потерянную веру. И сложно не падать в побеге от божественной немилости. Боги были жестоки. Они пожирали собственных детей и бросали их с небес, обжигая белоснежные крылья. Богам принадлежал весь мир, и они брали то, что желали без зазрений совести. Боги любили видеть синяки на коленях и отчаяние в глазах. Кто знает гнев божий лучше, чем проклятое дитя грязной святой и сестра безгрешной дьяволицы? — Луна? — осторожно спросила Амелия. — Я хочу, чтобы он сдох. Когда-нибудь. Месть сладка и горяча. И она стоит всего. Покой стоит всего. Справедливость. Что угодно, способное стянуть дыру в сердце Алуны, принявшую форму его ладони. Отпечатки рассыпались по коже, не исчезая с кровавым раздражением от долгого царапания кожи, из-под которой Алуна хотела выскользнуть на свободу. — Почему, Лия? Почему он не страдает? — Ему всё равно, — холодной правдой отсекла Амелия, придвигая тарелку с сэндвичами. — Теперь ешь. Ты не подаришь ему наслаждения увидеть тебя убитой. На секунду Алуна представила себя действительно мёртвой. Ляжет ли вина на него тогда? Её труп станет доказательством, Амелия позаботиться о том, чтобы все узнали, чьи руки покрыла чистейшая кровь. Уничтожит ли это его? Или мир только посмеётся над ещё одной бедной маглорождённой, неспособной стать деталью в машине власти чистокровных? «Только поэтому они всё ещё не отлавливают нас, — прозвенел голос матери на подкорке. — Мы куда полезнее, когда служим и терпим». — Ты так говоришь, будто наша жизнь — это акт протеста, — ответила Алуна обеим ведьмам. — Почему тогда они пытались убить нас, по-твоему? Амелия коснулась плеча подруги. Она никогда не умела говорить красивых речей, но Алуна всегда могла скрыться в золотом закате взгляда, смягчённого пониманием и тайными строками, лежавшими в глубинах сердца: «Жизнь не прекрасна, но она лучше, чем сейчас кажется». Проплакав всю ночь у Амелии на плече и проснувшись в мире, который не остановился после всех ужасов, Алуна не хотела видеть ничего, кроме снов, которые принадлежали только одному разуму. — Ешь и собирайся, — приказала Амелия. — Прогуляемся до Выручай-комнаты, ладно? — Но... Алуна замолчала. Она поняла. Взгляд подруги был нечитаем, а голос обыденно мелодичен и спокоен: — Он у Помфри. Говорят, что накурился и упал с лестницы. Досадный случай.

°.•.*✦*.•.*✦*.•.°

Солнце било по глазам. Жара не отступала, облачив всех в слои пота и усталости. Изара ждала на платформе, неподвижная и взволнованная, ожидая красного поезда. Третий курс Алуны обещал быть таким же, как и все другие, но Изара знала, что тринадцать делает с девочками. Проклятый год. Если бы Алуна вернулась гигантом с красными волосами и проколотым языком, Изара бы даже не повела бровью. Когда студенты начали спрыгивать с огромной машины в объятия своих семей и толпиться у дверей с кучей чемоданов, взрослые оживились, делая невозможным спокойное ожидание. Изара маневрировала, как сёрфео по волнам, пытаясь подстроится под движение стада. — Изара Джонс! — прокричал кто-то сзади. Алуна не стала выше (и слава Мерлину), но детскость черт лица ушла окончательно, как и длина волос, которые так любила заплетать мать, вечно сражаясь с ненавидевший сидеть на месте Алуной. Волосы хранят воспоминания. Заботься о них! Или что-то такое. — Мы теперь на официальном? — усмехнулась Изара, оглядывая сестру. — Тебе идёт, кстати. — Спасибо, — насколько вяло бросила Алуна. — Всё хорошо? — Да, просто заснула в дороге. Весёлый год. — Неужели? Услышу ли я продолжение? Алуна хитро улыбнулась, не выказывая больше ни капли усталости. — Сначала пицца, а потом истории, Иза.