Духовное испытание и духовный суд

Хочу нарисовать, подумал Лань Сичэнь - и всё окончательно покатилось под откос. Нельзя сказать, что до этого момента было совсем уж замечательно, но многие вещи так хорошо получалось не замечать: лёгкость и нетерпение в собственных руках, то и дело поднимающих меч, чистоту и прохладу воздуха во время ночных засад и дозоров, саблю, стремительно и яростно пляшущую в широких ладонях. Можно было закрыть глаза и не думать, сославшись перед самим собой на усталость, можно было принять как неизбежное, неотвратимое, фоновое, никак от желаний Лань Сичэня не зависящее. Но рисовал он последний раз ещё в целых, прежних, спокойных и безмятежных Облачных Глубинах, и после пожара, битвы и своих скитаний не имел не только возможности, но и желания прикоснуться к холсту - а теперь смотрел, как заходящее солнце осторожно касалось золота на наплечниках Не Минцзюэ, и желание зарисовать это тотчас же, немедленно, покалывало пальцы. Как же несвоевременно, одёрнул себя Лань Сичэнь и шагнул вперëд, стремясь прогнать наваждение - картина перед его глазами качнулась, дополнилась, но пропадать или ослабевать не желала. В память врезалась и нетерпеливая высокая фигура, и размах плеч, и упрямо взметнувшиеся волосы, едва не хлестнувшие по лицу, когда Лань Сичэнь приблизился к краю обрыва, а Не Минцзюэ, наконец, развернулся к нему, оторвав взгляд от сгруппировавшегося внизу войска. Глаза его тоже сверкали прохладным золотом заходящего солнца. - Нервничаешь? Лань Сичэнь подавил смешок. Мысли тревожили его, их несвоевременность глупо, нервно веселила - и получалось так, что для предстоящей схватки чувств почти не оставалось. - Не знаю, - сказал Лань Сичэнь - не мог же он сказать, что Минцзюэ-сюн выглядит так, будто уже победил, будто никогда и никому не может проиграть, и невозможно смотреть на него и не быть уверенным в исходе битвы. Не Минцзюэ приподнял бровь. - Да брось, - произнёс он насмешливо. - Я не сомневаюсь в силе ваших клановых техник, но неужто они могут заглушить даже мандраж перед битвой? Он досадливо отбросил выбившуюся из-за уха прядь и прищурился, словно стремясь увидеть Лань Сичэня насквозь - и то ли обманчивая тишина и безветрие, сгустившиеся, неестественные, то ли бесчисленное войско внизу, то ли тот до абсурдного глупый факт, что Не Минцзюэ вместо этого войска пристально смотрел на него, а сам он - на Не Минцзюэ - свернулись под средним даньтянем странным, тянущим чувством, в котором Лань Сичэнь узнал предвкушение. Не Минцзюэ широко ухмыльнулся и положил руку ему на плечо. Звон мечей пел о свободе, пыль, грязь и кровь одуряюще пахли свободой, даже боль в рассечённом плече говорила о свободе - обессиленно опираясь на меч после боя, Лань Сичэнь заставил себя это признать. Это пришло не сразу: сперва было позорное бегство, лихорадка и ужасная, удушающая беспомощность под чужой крышей, после - перемещения тайком, невозможность держать связь с домом, попытки вызнать новости или услышать их урывками и полная невозможность хоть как-то послать свои. В суете и тревоге было не до того, в полубезумных вылазках было не до того, но потом случился Совет, на котором Не Минцзюэ, едва ли не играючи, окончательно превратил их настойчивую возню в военные действия, и его нетерпение, его торжество будто бы что-то сотворило с самим Лань Сичэнем. Сфера из тревоги, тоски и ощущения неправильности, наконец, лопнула, в легкие хлынул воздух такой свежий, что, кажется, мог опьянить. Сам себе Лань Сичэнь уж точно казался пьяным, иначе почему улыбка Не Минцзюэ, когда он опустил чашу и глянул в его сторону, обожгла внутренности таким огнём? Оба они говорили о войне с противником, превосходящим и числом, и умениями, оба они рвались в бой, оба подвели к черте, от которой уже не повернуть обратно, только идти вперёд. Это должно было пугать разум до неуклюжей нерешительности Цзинь Гуаншаня, до нахмуренных особенно сильно дядюшкиных бровей - но именно они показались вдруг пустой ненужной шелухой, а в торжествующей улыбке Минцзюэ сверкали мечи, гремели заклятия и рушился Безночный город. Лань Сичэнь всем сердцем потянулся к этой улыбке, словно и впрямь к путеводной звезде. Война окатила его кровью и яростью - и это оказалось в сотню, в тысячу раз лучше, чем прежнее бездействие. Это была постыдная, неправильная мысль, не уставал напоминать ему голос дяди в голове, но мысль была настойчива, а голос становился всё тише. Постыдно, думал Лань Сичэнь, это склонённая низко голова и проглоченные оскорбления; постыдно - это когда на расчищенных кланом территориях режут беззаботных людей твари, которых нагнали с чужих земель. Постыдно - это отправлять младшего брата из выгоревшего дома на потеху и унижение тем, кто этот дом сжёг. Постыдно - смотреть на жестокость Цзян Ваньиня, что отдаёт порой тёмным, едва заметным безумием, и думать, что рухни плотина всеобщего терпения и страха чуть раньше, то столь бесславной гибели великого клана просто не произошло бы. В битве от постыдности легко приходило избавление - в битве не было прошлого и будущего, горечи и радости; в битве была лишь необходимость всеми силами защищать собственное выживание и выживание клана. Это могло бы захватить его мысли отчаянием, лечь на плечи тяжестью - но этого не случилось. Не Минцзюэ действительно стал его путеводной звездой: не знающий сомнений, не ведающий пощады к противнику, он озарил своей непоколебимой уверенностью и упрямством все сердца, до которых только смог дотянуться. Сердце Лань Сичэня оказалось на его пути первым и приняло основной удар. Противиться ему не нашлось никаких сил. Не Минцзюэ, верно, для этой войны оказался рождён - он стал для Лань Сичэня её душой и её символом, а боевое облачение и вовсе сделало его почти что богом. Золото наплечников и наручей сверкало торжеством, вплетаясь в клановые цвета Не, став для алых вэньских солнц заносчивой, мстительной насмешкой. Смотреть на него было порой почти больно - и всё же Лань Сичэнь не отводил взгляд. Сила и жар этого взгляда пугали его самого; их тоже легко и искренне можно было отнести к постыдным - и неумолимым. Восхищение текло по меридианам вместе с ци, горячилось в битвах вместе с кровью, и, если сперва он поражался, как же можно так смотреть на лучшего друга, то вскоре уверился в мысли - нельзя было не смотреть. Опираясь на меч, Лань Сичэнь заставлял себя дышать глубоко и тихо, прогоняя усталость или запирая глубоко внутри, если уходить она не желала. Предстояло ещё проверить выживших: добить смертельно раненных, забрать на допрос тех, кого ещё не коснулась агония, взять в плен особенно знатных заклинателей. Он старательно думал о предстоящей работе, об отчётах и переговорах, о рутине, чтобы хоть немного отвлечься от дурного торжества, которым, казалось, было переполнено всё его тело - от дрожащих ног до вспотевших и остывающих под лентой висков. Торжество победы, думал он, глядя, как Не Минцзюэ идёт размашистым шагом, словно сражение вовсе не измотало его, и громко раздаёт указания. Торжество жизни. Никакое короткое возлияние в честь важной победы не освобождало от необходимости нести дозор, но двух мальчишек Лань Сичэнь всё же распустил по палаткам - если пригубить вино они смогли незаметно, то скрыть последующего лёгкого опьянения уже не получалось. Он объявил строгие выговоры, но про себя смог только посмеяться. Мальчишки косили глазами и отчаянно запинались, отвечая - им ещё повезло, он видел куда более нелепые варианты мгновенного опьянения непривычного к алкоголю организма. - Оставил бы стоять, - недовольно фыркнул голос Не Минцзюэ за его спиной. - Лучше бы запомнили. Лань Сичэнь на мгновение развернулся к нему и немедленно устремил взгляд обратно в лес. Разоблачаться Минцзюэ-сюн и не подумал, будто не чувствуя тяжести и неудобства, а смотреть на него и вести светскую беседу сейчас не было никаких сил. Вид его закономерно оказывал на Лань Сичэня слишком уж воодушевляющее действие - гораздо более неуместное и будоражащее, чем следовало бы. - Наказание должно иметь смысл, - не стал соглашаться он. - Здесь от них всё равно никакого толку - значит, и смысла нет. Не Минцзюэ встал рядом с ним. - Ну-ну. Сомневаюсь, что с тобой согласился бы твой столь привязанный к ферулам и переписыванию правил дядюшка. Лань Сичэнь не сдержал короткого смешка, немедленно устыдился и укорил: - Минцзюэ-сюн! - Что? Лань Сичэнь не удержался и снова скосил на него глаза - это было ошибкой. Не Минцзюэ небрежно стягивал перчатки, хмурясь на тугие застёжки ремешков. От напоминаний найти себе постоянного помощника он только отмахивался, заявляя, что на чужую нерасторопность у него не хватает терпения, а заниматься отбором - времени, и теперь изводил его, мерно позванивая застёжкой и небрежно вытягивая из грубой кожи ладонь. Дыхание комом свернулось в горле от этого зрелища, и Лань Сичэнь снова заставил себя отвернуться. В мандраж битвы его теперешнее смятение не укладывалось никак, но он был слишком малодушен, чтобы задуматься об этом тотчас же. Не Минцзюэ быстро стащил вторую перчатку и, наконец, прекратил пытку. - Я подменю тебя, если хочешь, - без обиняков предложил он. Лань Сичэнь сощурился. - Ты же не думаешь, что мои глаза закрываются с началом часа Свиньи, верно? Ответом ему стал короткий смех. - Отнюдь. Зато открываются всегда с началом часа Кролика, даже если ты вовсе не смыкал их. Лань Сичэнь пожал плечами, отчего-то почувствовав себя задетым. - Я не считаю, что плохо справляюсь. - И я не считаю, - ничуть не смутился Не Минцзюэ. - Всегда думал, что отбытие из земель Гусу Лань только пойдёт тебе на пользу. Он почувствовал, как округляются глаза и странно, неприятно замирает сердце. Лань Сичэнь развернулся всем телом, непозволительно беспечно забыв про лес, и уставился на Не Минцзюэ. Темнота очерчивала его фигуру, не то боясь коснутся, не то гладя робко, касаясь плеч, сворачиваясь над широким поясом, прячась за спиной - делая, кажется, ещё величественнее, ещё опаснее. Тот только прищурился: - По тебе же насквозь видно. Лань Сичэнь замер перед ним, впервые в жизни не в силах вымолвить и слова. Собственные мысли казались ему безумными, собственная реакция на них - жалкой и беспомощной, и… - Что? - глупо спросил он. Не Минцзюэ широко ухмыльнулся: - Что как только молодой господин Лань распробовал свободную жизнь, она тут же пришлась ему по вкусу. Ты всегда таким был, - говорил он спокойно, с тёплой, ничуть не обидной насмешкой, а Лань Сичэнь стоял, совершенно огорошенный. - Прилежно дёргал струны гуциня, когда все упражнялись с мечом, а потом на ночных охотах этим гуцинем стирал тварей в порошок куда быстрее чужих мечей. Смотрел скучающими глазами в параграфы про классификацию нечисти, а потом выдавал по местам обитания и способам изгнания и уничтожения столько, что Лань Цижэню приходилось тебя прерывать. Лань Сичэнь улыбнулся, смутившись. - Меня считали любимчиком и выскочкой. - Те, кто не с первого раза мог правильно открыть книгу? Он покачал головой, прогоняя лёгкое головокружение. - Мне казалось, ты тоже считаешь. В глубине души. Не Минцзюэ посмотрел на него, как на предателя, и поджал губы: - В глубине души мне казалось, что если отыскать тебя, вечно где-то занятого, и позвать в авантюру, за которую высекут ферулами, ты быстро согласишься. Лань Сичэнь не выдержал и рассмеялся. - Почему так и не позвал? - спросил он с любопытством. Не Минцзюэ вдруг стушевался, будто вспомнив, как был мальчишкой. С его нынешней статью вид это имело презабавный. - Отец без устали напоминал, что если я опозорю клан перед Лань Цижэнем, он лично оторвёт мне голову, - ответил он, понизив голос. - Уверен, порча молодого господина Лань в эту угрозу тоже входила. На миг повисла тишина, а потом оба они рассмеялись, вспомнив юность с теплотой. Смех иссяк плавно, но быстро - так же, как закончилась и эта самая юность, оборвавшись в единый миг, когда из упрямого мальчишки Не Минцзюэ стал главой клана, и главенство его оказался не прочь проверить не только могущественный сосед. Лань Цижэнь открыто поддержал его, ни единым действием не изменив дружбе между их кланами, а Лань Сичэнь, стоя за его спиной набирающейся опыта тенью, учился разбираться в сортах чужой лжи и всё больше отдохновения стал находить в стенах родного дома, лишь сильнее поняв необходимость защищать его любой ценой. Повисшая между ними теперь тишина не была неуютной, но несла почти осязаемую тень печали. - Я никогда не задумывался об этом, - признался, наконец, Лань Сичэнь. - Хочу ли ускорить движение жизни. Понравится ли мне бурление её потока. Теперь, задумавшись, это показалось ему и впрямь верным. Так долго пребывая вне дома телом и душой, он впервые столь сильно сблизился с миром вне его правил и его непорочного спокойствия, и этот мир оказался совсем не так чужероден ему, как думалось раньше. Здесь в нём пробуждались мысли и чувства, недоступные прежде - Лань Сичэнь снова взглянул на Не Минцзюэ и подумал только, дар это, призванный чему-то его научить, или проклятие, наказание за пренебрежение клановой мудростью. Дышать вдруг сделалось чуть тяжелее. - Сичэнь, - сказал Не Минцзюэ прямо и открыто - и паника отступила, оставив только смятение и оторопь внезапного осознания. - Я уважаю ваши правила и традиции, ты знаешь. Просто… Свобода очень тебе подходит. Знал бы ты, о чём говоришь, подумал Лань Сичэнь с неожиданной горечью. Когда они освободили часть территорий и присоединили больше людей, чтобы рассредоточиться сильнее, он не знал, каких чувств в нём больше - сожаления или облегчения. Мысли его теряли возвышенность, становясь всё более недостойными - Лань Сичэнь не знал, как скрыться от них. Обретя возможность смотреть на Не Минцзюэ другими глазами, он не имел ни малейшего понятия, как от этой возможности отказаться, и пусть дружба между ними никак не изменилась, он всё чаще чувствовал, что его недостойное восхищение так хлынуло через все края приемлемости, что предаёт её. Сердце его сбивалось с ритма и долго не могло вернуться к нему, когда Не Минцзюэ заходил в шатёр: довольный или хмурый, в настроении весёлом или мрачном, раздавая похвалы или наказания, он неизменно лишал Лань Сичэня рассудка. На него, грозного, возвышающегося над всеми, занимающего собой, казалось, всё возможное пространство, невозможно было не смотреть, невозможно было оторвать взгляд. Невозможно оказалось не думать, как бы касаться пальцами этого гордо сверкающего золота плеч, как расстёгивать броню и обманчиво тонкую цепочку плаща; как тёплые перчатки легли бы на талию, одновременно тревожа и даря успокоение, как… - Я буду рад вестям от тебя, - сказал Не Минцзюэ. - Не пропадай, если на то не будет нужды. Лань Сичэнь проглотил все неуместные вопросы, застывшие на губах, проявив силу и выдержку - они немедленно разбились о беспощадную прямоту Не Минцзюэ: - Так долго не знать, жив ты или нет, было невыносимо. - Тебе придётся всё же взять помощника, - невпопад сказал Лань Сичэнь, чтобы не сказать ещё чего-нибудь. Сердце в груди колотилось, словно сумасшедшее; он чувствовал себя теперь так, будто убегает от битвы, и всё его существо обратилось против этого бегства. Не Минцзюэ привычно отмахнулся, не подозревая о сражении в чужой душе, волосы его взметнулись резкими порывами, легли на лицо снова, сверкнула укоряюще туго сидящая заколка - и Лань Сичэнь, чувствуя ставшее уже привычным тянущее нетерпение под грудью произнёс: - Тогда позволь мне. Не Минцзюэ застыл на середине движения, и предвкушение стало совсем уж невыносимым. Лань Сичэнь шагнул к нему, медленно, словно показывая, что не опасен, поднял руки, и едва не рассмеялся нервно собственным мыслям. Тяжёлый плащ упал на землю, едва он расстегнул цепочку, медленно, медитативно занялся наплечниками. Голова опустела - на несколько мгновений в ней не осталось совсем ничего, и на эти же мгновения бог, олицетворяющий войну, искренность и свободу, на которого молились и вздыхали восхищённо столько мальчишек и мужчин, стал только его богом. Не Минцзюэ всё ещё молчал и не двигался - и эти странные, напряжённые, будоражащие мгновения придали Лань Сичэню сил. - Минцзюэ-сюн, - спросил он, замерев ладонями на его предплечьях, касаясь ни то перчатки, ни то ткани под сброшенными наручами, струсив вдруг идти в прямую атаку и заходя со стороны. - Будь мы снова теми беззаботными мальчишками… Если бы ты снова захотел позвать меня… Ты бы позвал? Слова, которыми он прежде орудовал так умело, слетев, оказались бессмысленными, до невозможного глупыми. Не Минцзюэ вздохнул над его головой и привычно потянулся стягивать перчатки - Лань Сичэнь, напротив, вцепился в них, как в последний бастион, и заставил себя поднять голову. Не Минцзюэ смотрел долго, тяжело - на миг стало почти страшно, а потом предвкушение вспыхнуло так сильно, как никогда прежде, сплелось со ставшим уже привычным восхищением и попросту не оставило место для какого бы то ни было страха. - Сичэнь, - сказал он спокойно - они стояли так близко, что тепло его дыхания тронуло Лань Сичэню губы. - Мы оба больше не мальчишки и никогда снова ими не будем. К чему вспоминать, что я не сделал, и думать, как было бы, случись всё иначе? Перчатка тронула его шею над воротом ханьфу и подцепила под подбородок. - Всё, чего я хочу теперь, я и у тебя спрошу - теперешнего. Лань Сичэнь улыбнулся, чувствуя, как нетерпение переплетается с горячим, не знающим сомнений торжеством, и сам чуть подался вперёд, встречая чужие губы.