маленькие города

      – Почему ты не рад меня видеть?       В проходе Марк зависает, не решаясь сделать шаг вперед. Женя напротив сидит на краю кровати – взлохмаченный, уставший и мертвецки бледный. Явно пытается выглядеть расслабленным, но руки, беспорядочно сжимающие олимпийку, его волнение выдают с потрохами. Смотрит в ответ почти забито, враждебно, стараясь всем видом показать, что нет никаких проблем, что всё под контролем – хотя вокруг, кажется, все их маленькие, выстроенные за эти пару лет города разлетаются, как карточные домики, рассыпаются, как песочные замки под равнодушными подошвами, крушатся друг за другом, как стройные ряды расшатавшихся доминошек.       Сами они, кажется, немного рушатся – падая, правда, в разные стороны.       Сказать нечего. Всё самое главное ведь уже сказал – радостную новость сообщил, поставил в известность Женю одним из первых. Не первым, правда, но одним из первых – сразу же, как только набрался смелости. Ему, может, знать этого и не надо было, но так было честно – рассказать сразу, как только хватило духу. Непонятно, почему говорить о новых отношениях было так трудно, и почему у Жени во взгляде не было ничего, кроме неопределенной, болезненной тяжести – Марк эту тяжесть уже видел в глазах тренера, когда выходил со льда, развалив всё всухую, видел в глазах мамы, когда приносил домой двойки и замечания в дневнике; сейчас, кажется, понял, что это было – так, видимо, выглядит разочарование, которое остается только замаливать, разочарование, от которого иногда хочется удавиться.       Но не было ведь на самом деле никаких маленьких городов-карточных домиков, они их выдумали, притянули – между ними ничего не было, и вокруг них тоже. Были только эксперименты и честная, глупая дружба без уговоров и границ, были странные жесты, долгие взгляды, робкие касания, от которых по спине бежали мурашки – но всё это далеко и неправильно, странно и несерьёзно, быстро и мимолетом. Никаких городов они вместе не строили.       Но Марк делает неуверенный шаг вперед, не решаясь глаза поднять, и, наступая, кажется, слышит хруст обвалившихся свай и растрескавшихся фундаментов, слышит, как рвутся карты, как рассыпается песок, как друг об друга лязгают упавшие домино. Вокруг – один сплошной хруст и стук сердца, разогнавшегося без причины, бьющегося так, что труднее становится дышать – и в Женином взгляде по-прежнему ничего, кроме холода, и он, кажется, тоже слышит, как растаптываются маленькие города.       – Почему я должен быть рад?       Всё, что казалось таким простым и очевидным, так резко становится сложным и запутанным, совсем нерешаемым. Ведь и так понятно, что они всегда друг друга видеть рады, но почему-то и это перестает быть обычным вводным; правила игры, к которой привыкли оба, переписываются от начала и до конца – в это верить не хочется, и принимать тоже не хочется, ведь Женя ему сейчас, кажется, показывает красную карточку, а Марку хочется встать лицом к лицу и начать спорить – кричать во всё горло, тыкать пальцем в грудь, толкать, провоцировать, взывать к справедливости и здравому смыслу.       Но он не умеет так делать. Тем более с Женей, на которого голос повысить – всё равно что кричать на домашнего кота. Во-первых, кот не может сделать что-то, за что будет справедливым на него кричать, это априори – если кот и сделал что-то не так, то у него наверняка были уважительные причины, а виноват в его ошибке, скорее всего, ты сам. Во-вторых, коту в любом случае абсолютно насрать на твою истерику – так что стоит засунуть эмоции куда поглубже в задницу и найти другие пути их выплеска.       – Мы больше не друзья?       Спрашивает так глупо, не зная, куда себя деть – сесть на кровать рядом, кажется, будет слишком близко, стоять над душой как-то странно, и ноги уже устали – садится на пол растерянно, поджимая колени, и снова в Жениных глазах видит вспышку недовольства – видимо, зря сел, надолго тут не останется. У того в руках по-прежнему олимпийка сжимается и разжимается, кажется, склеится скоро, как пластилин, в бесформенный комок превратится – ярко-красная, раздражающая, как красная тряпка на быка.       Красный цвет действует так подло – на него почему-то по-прежнему хочется кинуться, вырвать из рук, вцепиться в сгорбленные плечи, обнимать, обнимать, обнимать, прижимать сильнее, потому что Жене, кажется, плохо, а у Марка это сценарий первого приоритета – если Жене плохо, он готов крушить и ломать, драться и биться, чтобы тому стало лучше, готов быть рядом столько, сколько потребуется, и уходить в ту же секунду, как Женя попросит. Но здесь, кажется, сам сценарий на ситуацию не укладывается – он, видимо, где-то совсем запутался, и сам стал причиной того, почему тот горбится так сильно, прячет глаза настойчиво, набираясь сил на ещё один суровый и холодный взгляд. Ему, кажется, больше нельзя на этот красный цвет бросаться – хотя тянет ужасно, и тянет даже не на цвет – тянет унять чужое расстройство, и кристально ясно при этом, что уже не получится. Не ему его унимать.       – Мы были друзьями?       Вообще-то да, были – и оставались, и в будущем дружба бы никуда не делась – это ведь так очевидно, это ведь аксиома. Женя – как стержень, Женя – само собой разумеющееся, Женя всегда рядом и всегда подставит плечо. Почему всё так резко рассыпается в труху – непонятно, не срабатывает ни один из привычных паттернов, по которым привык действовать, опирается на руку, чувствует, как под ладонью колется отельный ковролин – а под ним по-прежнему скрежет и треск разрушения маленьких несуществующих городов.       Кивает, а Женя машет головой отрицательно – так машут, когда не хотят продолжать говорить. Марк, может, и не обладает высочайшим эмоциональным интеллектом, но этот жест выучить и научиться распознавать успел. Хочется начать кивать ещё сильнее, чтобы ответить с иронией, что он так не считает – нет, дружили, и дружат, и будут дружить, он это точно знает, он с Женей никогда дружить не перестанет. Но тот явно шутить не намерен. У него, кажется, перед глазами стоят рассыпающиеся карточные домики.       С этим пустым взглядом наедине остается, не договаривая – и уходит почти сразу же, как только понимает, что Женя об этом без слов просит.

***

      – Ты рад меня видеть?       Женя улыбается, кажется, против своей воли, олимпийку, стягивая, отбрасывает на край кровати. Уставший, растрепанный и самую малость сонный – дело к ночи, а завтра снова ранний подъем. Но Марк стоит здесь, в номере, улыбается тоже – потому что всё это время вокруг них кропотливо возводились несуществующие маленькие города.       – Нет, – Женя говорит сквозь ту же непрошенную улыбку, смотрит как-то расслабленно, будто знает наперед исход этого разговора – иногда кажется, что он всё знает наперед. – Я хотел пораньше лечь, а ты опять приперся.       Долго не думая, Марк делает несколько шагов вперед – но на кровать не садится, потому что сам ещё не переодевался в домашнее. Падает на пол опять, поджимая колени, вглядываясь в каждый Женин жест, и пытаясь прочитать в нём что-то, что тот вслух не говорит. А он не говорит ничего – только смотрит, поправляет задравшийся край простыни зачем-то, пытается пригладить непослушную челку. Снова улыбается каким-то своим мыслям, и, опускаясь на спину, растягивается по кровати, Марково присутствие будто игнорируя.       У них правила игры совсем странные, никаких рамок и границ нет – или всё-таки есть, но они о них никогда не разговаривали. Но Женя точно без всякого волнения держит его так близко, и точно думает о чем-то хорошем – ему, кажется, в целом хорошо сейчас, и это здорово; Марк всегда в его мире был непрошенным гостем, и если получалось присутствовать так, чтоб не мешать – это маленькая победа. Знать, что Жене с ним рядом хорошо – приятно до невозможности.       – Долго ещё будешь на полу сидеть?       У Жени, кажется, отношение к чистоте за это время стало проще – ничего на аргумент про уличную одежду не отвечает, только хлопает ладонью по кровати рядом с собой почти раздраженно, нетерпеливо – вынуждает завалиться рядом, прижимаясь плечом к его плечу, друг на друга не глядя, ни слова не произнося.       Вообще-то, Марк так и не понял, по каким правилам они играют, но догадался теперь, спустя время, за что получил тогда красную карточку. Приоритеты теперь расставил, в себе разобрался – не разобрался только, кто они в конце концов друг другу, кроме друзей. То ли это нехватка жизненного опыта, то ли между ними что-то настолько особенное, но нигде и никогда не видел людей, вокруг которых эти маленькие города бы строились именно так.       Это не любовь, он точно знал – не та любовь, которую показывают в фильмах, о которой пишут женские романы, про которую рассказывают в пабликах с цитатами. Встать на колено не тянет, серенады петь тоже – зато лежать рядом, думая о том, что у Жени сейчас в голове, почему-то приятно так, что не хочется даже шевелиться, чтобы не спугнуть момент ненароком.       Так и не понял, хочется ли Женю целовать – вроде и приятно, но не так уж и нужно. Важнее слышать, что он шепчет на ухо, или рассказывает вполголоса, осекаясь, вставляя глупое «Не знаю, интересно ли тебе». Правда глупое – ему не может не быть интересно, он каждое слово ловит, обдумывает, выдает в ответ свои ломаные мысли. Столько смысла видит в каждом их разговоре, что мог бы только болтовней и заниматься всю жизнь – им бы подкаст свой, но с дикцией, наверное, не потянут. И темы, которые обсуждать с Женей хочется, вряд ли пройдут хоть какую-нибудь цензуру. И надо сначала со спортом покончить, чтобы традиционно уходить в пенсионную журналистику.       Женя точно кажется очень красивым – не видел людей красивее, и не мог для себя ответить на вопрос, что именно в его внешности так цепляет; всё сразу, каждая мелочь, в пластике тела и диапазоне эмоций – не знает, находит ли Женя красивым его в ответ, но помнит какой-то такой разговор – кажется, получил тогда парочку комплиментов. Красота, так-то, в любом случае второстепенное, субъективное и бессмысленное, изначально глупая мысль, но если дать неограниченное количество времени, оставить их напротив друг друга, то Марк, наверное, состарится, пока будет вглядываться в его глаза – слишком это медитативно и странно-приятно.       Соврет, если скажет, что не думал о том, что они друг с другом могли бы делать, подолгу лежа в постели – однажды наверняка к этому придут, потому что заходят каждый раз всё дальше и дальше, когда помогают друг другу расслабиться вечерами. Но об этом почему-то думать неловко, потому что Марк вставляет их обоих по-прежнему в канву друзей, а всякого рода низменные удовольствия в отношении Жени кажутся вообще последней грязью – кроме тех моментов, когда он сам надрывисто выдыхает, выгибается в спине, настаивая на большем – в такие моменты всё кажется абсолютно уместным. Но если бы не было между ними этих вспышек абсолютно неестественного желания, если бы были только короткие, целомудренные касания – тоже бы всё устроило. Кажется, возможность друг друга касаться – просто приятный бонус, а суть сама заключается в том, чтобы просто оставаться рядом вот так, прижимаясь плечами и бесцельно смотря в потолок, разделяя на двоих воздух, которым дышат.       Они друг друга не любят так, как любят обычно. Это вообще не похоже на любовь в привычном её проявлении, и создается впечатление, что между ними что-то, что выше этой классической, растиражированной любви.       Осторожно опускает руку, шарит по кровати, находя Женину расслабленную ладонь – подтягивает к себе, чтобы осторожно припасть губами к костяшкам – тот напрягается, но жест принимает; возвращает его руку туда же, но Женя в ответ цепляется, повторяя тоже самое – неловко, коротко целуя тыльную сторону кисти. Отпускают ладони друг друга теперь, разрывают канатик глупой, до конца не оформившейся ласки; в этом никакой романтики, и это на любовь не похоже, но бьет наотмашь каждый раз – и порой, когда выдается совсем трудный день, Марк эти жесты прокручивает в голове – и глаза почему-то иногда начинают слезиться от накатывающего, не находящего определения ощущения.       Даже если в этом нет любви, то чувств столько, что можно захлебнуться. Чувств таких, которые пресная, приевшаяся любовь выразить не сможет. Хотя ему-то сравнивать не с чем, и судить не по чему – наверное, слишком много на себя берет, пытаясь определять.       Сам-то даже не разобрался, по каким правилам они вдвоем играют, где проложили эти невидимые границы; тянет время, не задавая никаких вопросов, не проясняя, что рождается между ними каждый раз, когда взгляды цепляются, застревают друг на друге надолго.       Но точно знает, что маленькие города вокруг, хрупкие, как карточные домики, продолжают разрастаться, становятся целыми странами, кипят и процветают. Наверное, всё, что между ними и вокруг них – ещё одна маленькая, отдельная жизнь. А жизнь и любовь – как раз понятия критически близкие. Или всё-таки он усложняет, и просто влюбился в друга, но боится признаться в этом самому себе – тоже вполне вероятный вариант. Но называть влюбленностью то, что внутри поднимается, когда Женя ему улыбается, не поворачивается язык. Не отражает это слово ни грамма тех эмоций, которые роятся внутри на самом деле.       Да без разницы, в целом. Друзья, партнеры, знакомые, любовники – кто угодно, лишь бы не незнакомцы. Важнее, чтобы по-прежнему можно было дотянуться до его руки в тот же момент, когда захочется вставить глупый, оборванный кусочек нежности.       И Женя его примет, улыбаясь коротко, не говоря, кто они всё-таки друг для друга, и что расцветает в их маленьких, несуществующих – или вполне существующих – городах, возведенных после большой катастрофы.       Он тоже не знает, кто они друг другу. И знать, видимо, необязательно, если устраивает всё, что между ними происходит, просто чувствовать.