Душа моей души

В полумраке пещеры вспыхнули янтарём лисьи глаза. Пушистые уши навострились, кончики всех девяти хвостов разом мелко дрогнули. Кто-то молился и призывал белую радость. Юная, чистая ци стлала волны откуда-то со стороны востока; там, где в бамбуковой роще за старым кладбищем стояла глинобитная кумирня, чья-то душа с болью и отчаянием просила избавления. Душа… Почти десять веков ходил по этой земле хули-цзин. Белоснежный лис о девяти хвостах, в человечьем обличье — дивной красоты омега; несметно небесных законов было ему открыто и силой магической владел великой. Нёс на своих хвостах и беду, и добро. Много чего хотел и много чего получил. Но души, такое дело, не было у него. Душа, она ведь только у человека. За золото порочную заиметь — впустую, силой или обманом чистую — не забрать. Что там люди о любви говорят? Любовь — грёза хули-цзина и цена за неё же, дать которую лис не в силах, ибо та самая любовь живёт в душе. Скольких искушал, соблазнял, лишал рассудка, а порой и жизни, забирая ци с дыханием, кровью и семенем, не счесть. Достиг бессмертия и не нуждался боле в чужой энергии. А души так и не нашёл. Принял неосуществимость своего заветного, но смирился ли? Выйдя из пещеры, лис коротко тявкнул, махнул хвостами и обернулся человеком. Высокий, казавшийся обманчиво тонким под белым шёлковым пао омега ступил на прохладную траву и замер на миг. Лёгким движением изящных длинных пальцев тронул нити жемчуга в лисьих ушах, поднял на луну взгляд раскосых золотисто-карих глаз и улыбнулся. И мерещилось в этой улыбке что-то хищное и одновременно лукавое. А может, и не мерещилось. Может, оно там жило. Потянул носом, вдыхая запах чужого горя, и пошёл, пошёл вдоль дрожащей нити. Не смирился, девятихвостый, за столько сотен лет, последняя луна среднего весеннего месяца свидетель! Возле кумирни — под прохудившимся навесом небольшой алтарь с круглым жертвенником для даров, да несколько резных фигурок, изображавших хули-цзина, — лежал, свернувшись, словно зародыш во чреве, омега. Определённо омега. В простой чёрной нижней рубахе и штанах, босой, с непокрытой головой. Белые волосы растрепались по плечам и закрывали лицо. Аромат дикой сливы, густой, с перекрывающей сладковатую терпкость горечью, дурманом разлился в воздухе. Слива цветёт в холодном январе, символ надежды, весны и признак выносливости. Цветки её, нежно-розовые, как кожа этого омеги, и белые, как его волосы, означают гордого и красивого человека, несгибаемого и стойкого. Так что же произошло с этим мэйхуа, что он призывал смерть? Лис подошёл ближе, при движении нефритовые подвески на поясе с тихим стуком ударились друг о друга; сливовый омега вздрогнул — не спит. — Ты так неистово молился, и я услышал твой призыв, — нараспев протянул глубоким голосом лис. Омега слегка повернул голову, но лица по-прежнему было не разглядеть за завесой рваных прядей. Чуть повернулся и сел. — Я хотел избавления, — устало и замучено сорвалось с пухлых губ. — А кто ты, бродящий ночью по лесам? — Посмотри на меня, белый мальчик, — мягко приказал лис. Тот со вздохом повернул лицо — удивительно красивое для простолюдина, — в сторону сказавшего и открыл глаза. Лунный свет посеребрил белые зрачки с тонкими тёмными ободками почти утонувших в них радужек. — Теперь ответишь? — спросил слепой омега. ***** Маленький Чонгук, третий ребёнок в семье, темноволосый, большеглазый и улыбчивый, рос добрым, послушным и ласковым. Про таких говорят: душа нараспашку. Только до души этой никому дела не было. Старшие братья, оба альфы, не скупились на подзатыльники и пинки. Просто потому, что… Просто! Мать вспоминала о нём только тогда, когда нужно было помочь по хозяйству. Омега, какой с него прок? Не успеешь оглянуться, замуж пора отдавать, а в старости никакой поддержки не дождёшься. Отец в брезгливом удивлении кривил губы, глядя на младшего сына — откуда в их семье взялась такая невидаль? С цветами разговаривает, лягушкам дорогу уступает; в хлев пошлёшь убираться, а он свиньям песни поёт. Чем старше, тем краше лицом становился Чонгук. А в январе года, когда совершеннолетие подоспело, как только зацвела дикая слива, запах его раскрылся — терпкая и пряно-сладкая мэйхуа, неподвластная холоду и смерти хрупкая красота, что даже в сильные морозы хранит в себе живые соки. Только на кой простолюдину красота, сладкие песни да цветочки? Дурь это всё и блажь! Выбивать их надо, отцовской рукой и тяжёлым трудом. Вопреки всему, выросший Чонгук сохранил и добрую улыбку, и блеск глаз, и широту души. Но тут новые упрёки подоспели: пора бы уже замуж и прочь из родительского дома. А у омеги вздор в голове, про любовь твердит; да альфы всё ж его сторонятся, насмехаются и за глаза, и в открытую — высокий, крепкий, руки жилистые, плечи широкие, бёдра мускулистые, разве с таким возляжешь естествоваться?! Насмехаются, а внутри робеют, примечая и точёную шею, и тонкую талию, и изящные лодыжки. И глаза эти ланьи, смотрят мягко и невинно, будят в душе что-то глубокое, пугают непонятными чувствами… Нет, от такого спокойнее подальше держаться и не думать вовсе. Приближалось двадцатилетие Чонгука, надежды выпроводить его из отчего дома почти растаяли, и тогда мать пошла на поклон к своему брату. Слёзно просила, чтобы тот взял младшего сына хоть на самую грязную, но работу. Брат для виду покрутил носом, однако Чонгука забрал. К своему странному племяннику, не в пример остальным, относился он хорошо, да и в ту пору как раз помощник ему был нужен. Состоял он сокольником у бо Ляня, которому среди прочих принадлежала и деревня Чонгука. Так Чонгук оказался на сокольне, и жизнь его стала спокойной и даже счастливой — труд был не в тягость, птиц он любил, и никто больше не шпынял его. Про Ляня шептали по углам, что ведёт он беспутный образ жизни, нравом славится буйным и жестоким, а необузданность поступков и безделье — его основные занятия. Однако не питавший пристрастия к охоте и держащий птиц ради бахвальства, господин на сокольне не появлялся, так что Чонгуку до тех сплетен дела большого не было. Минула осень, и зима близилась к концу. Расцвели мэйхуа, а с ними и предвкушение тепла и солнца. Чонгуку нравилась раскидистая старая слива, растущая на заднем дворе сокольни. Провести пальцами по шершавому стволу, приложить ладонь, словно ощущая ток многолетней силы… А теперь и любоваться кипенно-белыми цветками, усыпавшими маленькими чашечками казавшиеся сухими ветки. Только вот незадача, обломил кто-то тонкую веточку, что едва держалась на лоскутке свежей коры. Дотронулся Чонгук — она в руке и осталась. Лепестки ещё жили, но увядание уже начало чуть заметно касаться полупрозрачных краешков. Эх… Чонгук не заметил, как подошли сзади. Вздрогнул, почувствовав на плече крепкую хватку чужой руки, а потом услышал недовольно-брезгливое: — А это что за отребье? Не успел опомниться, как его развернули и грубо толкнули на колени. Их было четверо. Двоих альф, что удерживали его в таком положении, больно давя на плечи, он не мог видеть. А перед ним стоял какой-то толстый господин, тоже альфа. Судя по одежде и убранству, очень знатного рода. Лицо его выдавало любителя разгульной жизни и несло отпечаток какой-то ленивой жестокости. Маленькие злые глазки уставились на омегу. Человек, стоявший чуть поодаль, тихий бета, смотрел исключительно в землю и вообще, казалось, не дышал. Один из альф, что держали омегу, вырвал из его руки ветку и хлестко ударил Чонгука по лицу, рассекая щёку. — Отвечай, когда тебя спрашивает бо Лянь! На секунду Чонгук зажмурился от боли. Почувствовал, как из раны потекла кровь. Раскрыл глаза, только смирения и слёз в них не было. С колючей обидой посмотрел — первый и, как оказалось, последний раз, — на господина Ляня: — Я помощник сокольника. Щёки Ляня затряслись от злости, по лицу пошли красные пятна: — Больно дерзкий! Как смеешь ещё глазищами бесстыжими пялиться! Второй альфа сжал плечо омеги ещё сильнее и подобострастно поддакнул: — Мало того, что приличия не блюдёт, он и дерево ваше сломал. Лянь, покраснев сильнее, неожиданно вкрадчивым голосом спросил: — Ты знаешь, какое наказание полагается за порчу хозяйского имущества? — Господин, это не я сломал, — негромко попытался объяснить Чонгук. — Молчать! — крикнул Лянь. Кивнул альфам, а те, подчиняясь беспрекословно, не стали медлить. Сорвали повязку с головы Чонгука, болезненно потянули за волосы, так, что шпильки посыпались на пол. Один продолжал железной хваткой держать омегу, а второй схватился за косу, достал висевший на поясе нож, отрезал её и швырнул на пол. Всё произошло так быстро, и Чонгук не мог поверить, что это произошло с ним. За что его наказали, за что сделали преступником? Хоть он и старался не расплакаться, дрожащая слезинка предательски сорвалась с ресниц и покатилась по рассеченной щеке. — Господин, я не виноват, — голос почти не слушался. — Тц, — толстый альфа раздражённо топнул ногой, — опять дерзить удумал?! Подошёл ближе к Чонгуку, рукоятью плети, которую держал в руке, приподнял его подбородок и пристально посмотрел в глаза. — А глазищи-то у тебя уж больно наглые, — протянул, раздумывая о своем. Отступил на шаг и приказал альфам: — Четыре удара по глазам, — неожиданно хохотнул, — да не сломайте ему нос! Пусть знает, что бо Лянь строг, но справедлив и милостив. Так и случилось, что стал господин Лянь последним человеком, которого видел омега. Первый удар последовал молниеносно. Глазница взорвалась красной вспышкой, а после второго удара Чонгук провалился в затуманенную бездну боли, теряя сознание. Сколько дней он провёл в горячке? Когда очнулся в родительском доме, спрашивать не хотелось. — И как от него избавиться? — недовольно ворчала мать. — Кормить лишний рот только не хватало! — Может, сам помрёт, — а это уже отец. — А нет, так что-нибудь придумаем. Хватит меня пилить, омега! Ослепший и поседевший, опозоренный и никому не нужный, Чонгук стал затворником поневоле и тяжкой обузой, от которой мечтали избавиться. Дни, полустёртые и невнятные, тянулись, как нить, выходящая из-под его пальцев — хоть какой-никакой прок с пропащего получить, рассудила мать, заставив едва вставшего на ноги Чонгука взяться за прялку. Из бесформенного пушистого облачка получалось ровное тонкое волоконце, а как бы Чонгуку напрясть себе другую долю… Нить его жизни сплелась из того, что попалось судьбе под руку. Прошлое — прахом на ладони, настоящее — утекает сквозь пальцы, будущее — безнадёжность полнила почти до краёв. А если редкая улыбка трогала его губы, так только во сне. Один и тот же сон повторялся всё чаще. Будто Чонгук снова на той луговине, куда так любил сбегать ребёнком. Снова легко и покойно душе, и пурпурные бабочки порхают над жёлтыми цветами, и слышится тихая песня заплутавшего в бамбуковой роще ветра. И ясно видит Чонгук обласканную солнцем белоснежную макушку, рассыпанные по чужой широкой спине волнистые локоны да пару пушистых ушей с жемчугами. А ближе подойдя, слышит, как жемчужины с глухим перестуком касаются одна одной, когда хули-цзин начинает поворачивать голову. Ни разу в этих снах не дозволено было увидеть Чонгуку лица — только угадывает улыбку на поворачивающейся к нему щеке, улыбается в ответ и протягивает руку, желая коснуться, как просыпается. Но даже эти крошечные радости обернулись против Чонгука. Допытавшись, с какой такой причины омега улыбается по утрам, мать и удумала, как его, неугодного, наконец спровадить. Чонгук неладное почуял, когда она вдруг весёлой сделалась, даже ласковой — заговорила, как мёдом в уши лила. «В соседней деревне объявился лекарь, что любые недуги лечит. Отец тебя отведёт», — даже воды собственноручно нагрела, Чонгуку помыться всласть, да новую одежду дала, чтобы перед уважаемым человеком не стыдиться. Куда Чонгуку деваться? Увёл его отец из дома на закате; дорогой молчал, сердито тащил за руку, изредка поторапливая да недовольно вздыхая, если Чонгук спотыкался. Тихо было в воздухе, ещё не остывшем от дневного тепла, но веявшим прохладой. Ни о чём хорошем Чонгуку не думалось, тревожилось сердце всё больше. А отец вдруг остановился и грубо потребовал: — Отдавай одежду и башмаки! Тебе без надобности, а нам пригодится! Несправедливо ломать то, что и так поломано, только справедливости слепой омега и зрячим не видал в этой жизни. — Отец… — прошептал без надежды пересохшими губами. — Довольно! — взвился тот. — Жди теперь своего избавления! А меня избавь от своего нытья! Непослушными руками Чонгук развязал пояс и снял халат, который тут же выхватили из рук. — Башмаки! — прикрикнул отец, срывая повязку с волос. — Пожалуйста… — Чонгук сам не понимал, о чём просит. — Скажи спасибо, что оставляю тебе рубаху и штаны! И молись, чтобы хули-цзин сожрал тебя быстро! Вот и всё, что осталось Чонгуку — молиться и плакать. И он плакал, молился, молился и плакал. А когда выплакал все слёзы, измолил все слова — лис о девяти хвостах явился по свою душу. ***** Пожалел ли лис слепого омегу? Вознамерился ли явить милосердие и благодать — а будет ли мило сердцу такое благо дать? Или прежде всего свой шкурный интерес наконец разрешить? Но лис ведь не абсолютное зло. Да и не зло вовсе. Люди куда как более злы, вот и мнят его пагубой и лихом. Ещё не трепет, но близко; что-то тронул белый мальчик под сердцем у белого лиса. Там же живёт душа, когда она есть? Одинокий дух без души и одинокая душа без пристанища. Замерли пред — друг другом, касанием, познанием, пониманием. Интерес, ожидание, желание? Принюхиваются настороженно, у каждого свои неопределённости, и как бы так определиться, чтобы полюбовно разрешилось? — Называй меня Тэхёном, — не торопясь, обошёл вокруг сидящего омеги, слегка задевая того кончиками хвостов, и, остановившись за правым плечом, склонился к порозовевшему уху, — а как зовут тебя, горькая сладость? — Чонгук, — мелко вздрогнув, чуть передёрнул плечами, но лицо повернул к лису. Тот, не касаясь прямо, на расстоянии дыхания повёл носом вдоль скулы, от виска к затылку и обратно. — Ты меня не боишься, — не спрашивал, утверждал. — У меня нет сил бояться. Я один. Совсем, — Чонгук по наитию нашёл руку Тэхёна — огладил длинные пальцы своими, очертил ладонь. — Один. В пустой темноте. Есть вещи страшнее смерти. — Есть, — согласился, некрепко сжимая чонгуковы пальцы. — Так хочешь умереть, такой юный, белый мальчик… — Я не мальчик! — вскинул подбородок, слёзы не явились, но и руки не вырвал. — А кто же? — без насмешки, внимательно впитывая чужие эмоции. — Они. Они говорили, — сбился, тяжко вздохнул. — Они… называли меня пустой гайванью, в которой никто не захочет заварить свой чай. — А я вижу гундаобэй, полный горячего улуна, — поднял омежью руку и прижался щекой к запястью, там, где часто бился пульс. — Глупцы боятся обжечься, не умея с ним обращаться. — А ты, значит, умеешь? — не пристало Чонгуку забываться, с кем речь держит, в его-то положении, а не сдержался. — Я много чего умею, ты даже не представляешь, — хищная ухмылка, словно его видят. А лис что? Тоже не сдержался! Не отпуская руки Чонгука, подвинулся так, что теперь стоял перед ним. Чонгук осторожно дотронулся другой рукой до плеча и провёл вдоль длинных волос. — Ты мне снился, — смущённым полушёпотом. — Сколько у тебя хвостов? Лис засмеялся: — Девять, по одному за век, и я дам тебе потрогать каждый, маленькая мэйхуа, если ты согласишься дать мне кое-что взамен. Чонгук зажмурился, зарделся. — Ты хочешь переплести хвосты? — слышал он всякое про хули-цзинов, а уж об этом, смакуя подробности, особо любили болтать. — Хочу покрыть своим снегом твои цветы, мэйхуа, что яшмы нежней, — кончики носов соприкоснулись, чужая прядь невесомо защекотала щёку Чонгука, и Тэхён зашептал в самые губы, — и забрать твою душу. — Зачем тебе душа? — слабо спросил Чонгук. Что-то странное творилось с ним, когда лис так близко. — Не знаю, — Тэхён чуть отстранился. — Хочу изведать то, что не познано? Душу таить в груди — каково это? — Больно, — Чонгук поник плечами, — это больно. — Я слушаю твой аромат и читаю твоё сердце, — лис взял Чонгука за подбородок и слегка приподнял его лицо. — Если ты согласишься, то переродишься и сможешь поквитаться на своё усмотрение с теми, кто причинил тебе зло. Чонгук слепо уставился в пустоту: — А если я не хочу мести? — рот задрожал, непрошенные слёзы грозили вернуться. Тэхён осторожно коснулся лба прохладными губами, поправил взъерошенные пряди: — Отыскать за тысячу лет одну такую душу вполне достаточно. Чонгук протянул руку, коснулся щеки лиса. Тот наклонился ближе, уложил ладонь на затылок, привлёк к своей шее. — Ты пахнешь снегом и первородной свежестью, — глухо в разлёт ключиц, тычась тёплым носом. — Согласись, мэйхуа, — горячим в висок. — Мне не дано узреть, успеешь ли ты умереть прежде, чем станешь иным. Однако если тело твоё справится с болью, душе твоей больше больно не будет. Переродишься, не лисом, но и не человеком. — Измениться или умереть? — неожиданно доверчиво прижался к груди, пристроил голову на широком плече. Тут же встрепенулся, словно вспомнил упущенное. — Но ты же… омега? И я… омега? — Наивная прелесть! — лис беззлобно рассмеялся. — Я буду ласков с тобой, омега. Чонгук вздохнул. Решался? — Хочешь свадебный обряд? — Тэхён шагнул назад, распушил все девять хвостов, ударил ими оземь. Вспыхнул и ровным кругом загорелся огонь, подвластный лисьей магии, окружил осторожным теплом. Хлопнул в ладоши и запел низко и бархатно: — Шатёр ветвей зелёных над головою сплёлся. Едва лица касаясь, кружатся лепестки. Пусть пологом нам станут небеса… Замолк, молчал и Чонгук. Лис стал ближе. Близко-близко, сердце к сердцу. — Я заберу серебро из твоих глаз, омежность из твоего тела и твою душу. Ты дашься мне, белый мальчик? Чонгук кивнул, нащупал руку Тэхёна и судорожно сжал: — Я правда смогу видеть? — Хочешь увидеть звёзды, мэйхуа? — переплёл пальцы, коснулся лбом лба. — Я покажу тебе. Если ты выживешь.