Укрощение непокорного зверя

      Всё, что двигало Акутагавой — желание заполучить признание Дазая.              Всё, что останавливало Акутагаву от исполнения этого желания — его непослушание.              По крайней мере, так думал Акутагава, когда снова не выдерживал и срывался на Дазая, когда тот в очередной раз его успехи и достижения ни во что не ставил.              Акутагава знал, что ожесточённые пререкания с Дазаем бесконечно отдаляли его от столь желанной цели, но он не мог поступать иначе.              Потому что ничего его так не ранило, как пренебрежение Дазая. Ничего его так не убивало, как понимание, что как бы он ни старался, его стараний Дазаю всегда будет мало. Ничего его так не уничтожало, как понимание, что бы он ни делал для того, чтобы добиться его одобрительного взгляда, всё это будет не тем, что Дазаю надо.              И когда Дазай в очередной раз, совершенно не стесняясь, демонстрировал своё презрение Акутагаве, тот накидывался на Дазая с обоснованными претензиями, чтобы попытаться понять, почему тот относится к нему так отвратно.              Ведь сам Дазай не мог не понимать, что Акутагава бы и без такого бы отношения с его стороны был бы рад завоевать его признание, он не мог не видеть, что Акутагава и без всяких оскорблений и так сделает ради него всё, что только он прикажет.              Ведь Акутагава относился к нему с благоговейным трепетом, он искренне им восхищался и всегда его ставил выше себя, потому что Дазай был тем, кто его спас, он был тем, кто заново разжёг огонь в его душе, который, казалось бы, давным-давно погас.              Акутагава тянулся к нему, как младший брат тянется к старшему, он любил его так отчаянно, как любят покойники, и обожал так сильно, как обожают идолопоклонники.              Акутагава хотел его так жадно, как ребёнок хочет красивую игрушку в магазине, он желал заполучить его в свои руки так страстно, как фанаты желают оторвать хотя бы кусочек от своего кумира.              Акутагава постоянно любовался им, как самой прекрасной картиной, он восторгался до умопомрачения, и ни о чём не мечтал так сильно, как стать ему равным и однажды добиться к себе такого же отношения.              Вот только Акутагава совсем не соприкасался со своими чувствами, — он почти что их не осознавал. Он спрятал их в глубине своей души, потому что боялся, что они не взаимны, и потому что думал, что они ненормальны и неправильны. Он просто напролом шёл прямиком к своей цели — к признанию Дазая, и больше ни на что не обращал внимания.              В том числе на то, как сильно он его жаждет. На то, как ужасно он хочет не только его признания, а чего-то более основательного.              Он просто зациклился на том, чтобы заслужить одобрение Дазая, увидеть хоть раз его восхищённый взгляд, и больше ни о чём другом и не мечтал. Ведь он прекрасно знал, что все его потаённые грёзы неосуществимы, так что предпочитал лишний раз не терзать свою душу ими.              Но пусть и Акутагава к Дазаю так любовно относился, — у него правда были на это свои причины, — он всё равно не мог закрывать глаза на очевидную несправедливость.              Акутагава никогда не ставил под сомнение авторитет Дазая, потому что прекрасно понимал, что Дазай очень умён и много знает о людях и жизни. Но Акутагава терпеть не мог, когда тот его не замечал и оскорблял за ни за что. Он не мог выносить презрение в свою сторону, потому что с горла хлебнул его в прошлом, и теперь не хотел иметь его в нынешнем.              Ведь когда Акутагава ещё не получил свою способность и никак не мог ни защитить сирот от нападок воров, ни заняться поиском пропитания из-за больных лёгких, дети в трущобах называли его ненужным балластом и бесполезным слабаком. Они грозились его зарезать ночью, потому что не хотели делиться с ним ворованной едой, которой не хватало на всех сирот.              И поэтому Акутагава так зацепился за Дазая, — ведь тот был первым, кто отнёсся к нему по-человечески, тот был тем, кто заставил его поверить, что он избранный и особенный, раз Дазай пришел лично к нему, чтобы забрать из трущоб. Дазай влюбил его в себя безбожно, ведь он стал его спасителем, он дал ему кров и работу, и поначалу относился к нему с непритворной заботой.              И когда в один миг он внезапно, сразу же после того, как дал Акутагаве новый смысл жизни — заслужить его признание, — лишил его своего внимания и начал его всячески принижать, Акутагава отчаянно захотел вернуть его расположение обратно.              И даже когда тот беззастенчиво начал избивать Акутагаву, он особо не испугался, ведь в трущобах его били и раньше. Акутагава просто поставил перед собой цель во что бы то ни стало покончить со всеми издевательствами.              Он возжелал как Дазаю, так и всему свету, который относился к нему с предельным презрением, во что бы то ни стало доказать, что он не заслуживает того, чтобы его ни во что не ставили, осыпали градом оскорблений и обращались с ним с пренебрежением.              Акутагава, как бы то ни было, являлся человеком, и поэтому он хотел, чтобы к нему относились с уважением.              И на одной из тренировок с жестоким Дазаем в холодном, тёмном подвале, когда тот в очередной раз избивал Акутагаву и отчитывал, как маленького ребёнка, он решил отстоять себя, и тем самым навлёк на себя его гнев.              В тот сумрачный вечер Дазай снова обучал его защищаться с помощью Расёмона и жестоко наказывал его, когда у него не получалось. И так хрупкие кости Акутагавы только чудом не ломались, когда Дазай в очередной увесистым пинком отправлял самого Акутагаву в стену, его больные лёгкие едва не разрывались в клочья, когда он после очередного удара Дазая в живот кашлял липкой, багровой кровью, и забрызгивал ею своё белое жабо.              На вид оно смахивало на сырые потроха, а сам Акутагава был похож на побитую жизнью дворняжку. Вот только таким его сделал Дазай, и именно он окрасил его прежде белоснежную, нарядную рубашку в грязный, противный красный.              Сам же Дазай оставался неуязвим ко всякого рода скверне. Он, облачённый в белую рубашку и чёрные одежды, делал всё, чтобы они оставались опрятными и не теряли первозданный вид.              Он хотел, чтобы только выбранные им куклы под его властью преображались, ломались и превращались в послушных, безмолвных зверушек.              И именно это он пытался проделать со своим цепным псом, который всё время норовился отбиться от рук.              Акутагава рвал жилы, чтобы стать лучше, он делал всё, чтобы стать с Дазаем на равных и дотянуться до его уровня. Но все его атаки были обречены на провал, ведь каждое его движение было наперёд просчитано Дазаем. Акутагава ещё не успевал произнести заклинание, как Дазай уже его отменял, и при этом злорадно причитал:              — Слабый. Какой же ты слабый, Акутагава.              И Акутагава начинал сходить с ума от навешенного на него позорного клейма, он начинал лезть из кожи вон, пытаясь доказать Дазаю, что сказанные им слова не имеют к нему никакого отношения и являются полной неправдой.              Он начинал бездумно бросаться в бой, лишь бы заставить Дазая пожалеть о том, что он сказал, но в итоге он начинал жалеть лишь о своих опрометчивых действиях. Ведь Дазай, совершенно не жалея сил, каждую его атаку отбивал в двойном размере, он опрокидывал его на пол и начинал безжалостно забивать кулаками.              Дазай намеренно провоцировал Акутагаву на злость, а затем самыми жестокими методами пытался заставить его понять, что не нужно идти на поводу у своего гнева и вестись на чужие оскорбления. Ведь в настоящем бою враг запросто сможет заставить Акутагаву потерять рассудок от слепящей ярости, и это приведёт к ненужным жертвам и, возможно, его смерти.              Он делал всё, чтобы Акутагава в первую очередь научился думать головой. Он делал всё, чтобы Акутагаве стало ослепительно больно.              Тогда как Акутагава во время очередной кровавой, жестокой экзекуции из последних сил старался показывать, что ему ничуть не больно. Благодаря горькому опыту он зарубил себе на носу, что, если он будет вести себя иначе, это ничем хорошим не кончится.              Акутагаву ещё в трущобах отучили плакать и демонстрировать свой страх, и поэтому он очень хорошо знал, что если он покажет свою слабость, то будет наивно ожидать, что его пощадят. Его просто начнут бить ещё сильнее, чтобы он окончательно сломался и начал умолять.              И поэтому всё, что оставалось делать Акутагаве — сжимать челюсть до хруста зубов, чтобы не сказать ни одного позорного слова, и кусать губы до крови, чтобы с них не сорвалось ни крика, ни стона от боли.              Ведь иначе Дазай снова назовёт его слабым, ведь тогда он снова начнёт его избивать так сильно, что он больше не встанет. Акутагава знал, что Дазаю ничего не стоило сделать так, чтобы его кровь замёрзла в венах, а его бренное тело навсегда вознеслось к небу. И порой Акутагава даже мечтал о том, чтобы Дазай забил его до смерти, порой он уже просто хотел, чтобы эта пытка жизнью навсегда закончилась.              Потому что он так устал пытаться соответствовать чужим ожиданиям, он так устал стараться дотянуться до поставленной ему недостижимой планки, он так устал вечно сносить чужие удары, не в силах от них отмахнуться.              Акутагава так устал делать вид, что его ничуть не ранит осознание, что его усилия вряд ли окупятся. Ведь Дазай почти никогда не хвалил его, а если у Акутагавы наконец что-то получалось, он лишь бросал снисходительное: «Можешь лучше». Зато, когда у Акутагавы дела шли куда хуже, Дазай не скупился на оскорбления и щедро раздавал оплеухи.              Каждый раз, когда Акутагава отлетал на пол после очередного удара Дазая, тот сразу же подходил к нему и изо всех сил пинал его ботинком в бок. Он приказывал ему вставать и сражаться дальше, невзирая на то, что тот истекал кровью, закрывая глаза на то, что ему больно, и не обращая никакого внимания на то, что тот устал до невозможности. Он пинал Акутагаву до тех пор, пока тот не встанет, и не сделает то, что положено.              После того, как Дазай в очередной раз отшвырнул Акутагаву после его неудачной атаки в деревянные коробки, он с отвращением во взгляде посмотрел на него, обессиленно распластанного на полу, и презрительно сказал:              — Акутагава-кун. Я трачу на себя свои силы и время, но не чувствую от тебя никакой отдачи. Мы тренируем одно и то же заклинание уже который день подряд, и ты не показываешь никаких результатов. Ты просто бездумно бросаешься в бой и закономерно получаешь от меня. Спрашивается, зачем ты мне нужен, если ты не ценишь мои усилия по твоему воспитанию и открыто плюёшь мне в лицо, даже не пытаясь сделать вид, что ты хочешь усердно тренироваться? Ты даже не стараешься, — выговаривал Дазай Акутагаве, который смотрел на него уязвлённым до глубины души взглядом.              Акутагаву безумно обижало и выводило из себя, что он делал всё, чтобы заслужить внимание Дазая, но этого всегда оказывалось недостаточно. Он уже совершенно не понимал, что он ещё должен сделать, чтобы Дазай его признал.              Акутагава знал, что проявление своего непослушания стоит слишком дорого, он знал, что если он будет перечить Дазаю, то это чревато новыми ударами, но он не смог промолчать:              — Я делаю всё, что в моих силах, а вы этого не замечаете! Вы как будто специально не обращаете на меня своё внимание! — начал он пререкаться с Дазаем, даже зная, что в ответ его ждёт неминуемое наказание. Но отстоять свою честь для Акутагавы было важнее, чем избежать новых истязаний.              И он попросту знал, что как бы он себя сдержанно и послушно ни вёл, их всё равно не удастся избежать — Дазай в любом случае безжалостно бы его избивал.              Порой Акутагава подстраивался под ситуацию, вёл себя куда вежливее и покладистее, чтобы перестраховаться и не заслужить более жестоких ударов, но сегодня он слишком устал и был уже не в силах надевать чуждую ему маску.              Но он знал, что, если он будет зарываться, его заставят пожалеть о своём поведении и покарают за непозволительное самоуправство.              И его ожидания оправдались.              — Забавно. Ты и правда вздумал спорить со мной? — недобро усмехнулся Дазай. — Лучше бы ты с таким жаром тренировался, а не открывал свой грязный рот. Следи за словами и не забывай, с кем ты разговариваешь, — угрожающе сказал он, и пугающе медленно начал приближаться к Акутагаве.              Животный ужас завладел подрагивающим телом Акутагавы, его встревоженное сердце стало биться куда чаще, а его самого начало подташнивать от страха, когда Дазай оказался совсем рядом, ведь Акутагава прекрасно знал, что будет дальше. Один и тот же смертельный танец они отплясали уже сотни раз, и ни в одном из па жертва не вела.              — Я стараюсь изо всех сил, но мне просто нужно больше времени, чтобы у меня начало получаться… — поспешил добавить Акутагава, вот только это время никто не собирался ему давать.              Мрачный ворон, питающийся человечиной, вплотную подошёл к Акутагаве, склонился над ним, загородив своим телом тусклый свет, и стал всматриваться в его цепкие, испуганные глаза:              — Скажи, Акутагава-кун, ты правда вздумал пререкаться со мной? Ты забыл, откуда ты родом? Ты просто ничтожная падаль, которая и рта раскрывать не имеет права после того, что я сделал для тебя, — выцедил он, с очень явным намёком, что если Акутагава посмеет поспорить с ним — то быстро превратится в убитую дичь. — Твоё существование зависит лишь от меня. Если ты меня как следует разозлишь, я тебя выкину на улицу, как жалкую псину, — угрожал он, глядя сверху вниз на Акутагаву, который не находил в себе силы подняться с холодного, грязного пола.              Но слова Дазая лишь ещё больше разозлили Акутагаву. Он дико боялся того, что Дазай и правда мог исполнить свою угрозу, и тогда его жизнь станет ещё более кошмарной и убогой, но он не мог потерпеть, когда его так открыто унижали тем, откуда он родом.              — Если вы подобрали меня с улицы, это не значит, что вы можете обращаться со мной, как с мусором, — прошипел Акутагава в ответ, отчаянно пытаясь не показывать свой страх, ведь Дазай, учуяв его, сразу же накинется на него, как кровожадная пиранья.              Он сглотнул слюну с отвратительным металлическим привкусом и предпринял попытку поднять с пола своё изувеченное тело, но Дазай тут же поставил ему на грудь свой ботинок и надавил на Акутагаву ногой со всей силы. Прозвучал жуткий хруст, Акутагава страшно закашлялся, и из его горла послышались пугающие, будто предсмертные хрипы. Его разбитое лицо скорчилось от дикой боли, его нездоровые лёгкие разрывались, а он сам не мог сделать и вдоха, — вместо него из горла выходил лишь свист.              — А как иначе с тобой обращаться? Ведь ты и есть мусор, — усмехнулся Дазай, с отвращением глядя на него сверху вниз. Но при этом он почти с наслаждением смотрел, как распластанный под ним Акутагава жутко задыхался. Ему нравилось оставлять ссадины и раны на теле Акутагавы там, где никто о них не узнает. — Даже если бы тебя переработали после нахождения на свалке, ты им бы и остался. С каждым днём я всё больше в этом убеждаюсь, и всё больше начинаю жалеть о том, что взял себе в ученики такое бесполезное убожество. Потому что сколько я ни пытаюсь превратить тебя в человека, ты не меняешься, — припечатал он его жестокими словами.              Дазай неспроста подобрал именно Акутагаву, совсем отчаявшегося мальчишку из убогих трущоб, ведь им гораздо проще манипулировать и его совсем несложно растоптать насилием. Он специально взял себе в ученики слабого человека, который никогда не сможет как следует ему ответить, и который будет зависеть от него до самой смерти.              Он и правда считал Акутагаву строптивым псом, которого полагалось надрессировать как следует, чтобы он меньше походил на зверя и стал хоть немного полезным. Он просто хотел натренировать его, а затем использовать его разрушительную способность на благо мафии до тех пор, пока смертельная болезнь не оставит от него и мокрого места.              Вот только Акутагава не собирался терпеть такое отношение, — он поспешил нанести ответный удар, о котором очень скоро пожалеет:              — После того, что вы со мной сделали, вы уже сами не особо похожи на человека, — огрызнулся он, и его подёрнутые болью глаза вспыхнули огнём неповиновения.              И по взгляду Дазая, вмиг ставшему ужасающе гневным, Акутагава увидел, что случайно ударил по его больному месту.              Ведь Дазай и правда не чувствовал себя в полной мере человеком из-за того, что не мог понять, какая ему будет польза, если он будет соблюдать общечеловеческие ценности и вести себя согласно моральным нормам. Он искренне не понимал, какой в этом прок, если самому Дазаю от их выполнения было ни горячо, ни холодно.              Он не видел в этом никакого смысла, потому что он, как и все другие, в любом случае рано или поздно окажется в могиле. И поэтому Дазай без зазрения совести срывал как на Акутагаве, так и на других людях всю свою злость и ярость за то, что он очутился в чуждом ему мире, который оказался ему непонятен и удостоил его самого холодного и жестокого приёма из всех возможных.              Дазай прекрасно понимал, что с точки зрения морали ведёт себя с Акутагавой просто ужасно, но он не испытывал никакого желания менять свою линию поведения. Дазай попросту не видел в этом никакого смысла, — какой был прок менять шило на мыло, искать другой способ заставить Акутагаву стремиться к его признанию и как-то заморачиваться, если и без лишних усилий с его стороны тот почти всегда делал всё так, как он сказал? Зачем ему было лезть в механизм, который и так работал почти без помех и скрипа?              Дазай не видел смысла лишний раз деликатничать с Акутагавой, точно так же как не видел вообще смысла в безжалостной к нему жизни. Он просто плыл по её течению в попытках найти хоть что-то, что заставит его здесь остаться, и именно за это всем своим проклятым существом зацепиться.              И пускай это будет ледяной страх и огненный гнев в чужих глазах, — для Дазая, привыкшего их видеть, и это сгодится. Наблюдение за чужими сильными чувствами заставляло его хотя бы ненадолго отведать острый вкус жизни, а знание о том, что именно он их вызвал — заставляло его хотя бы ненадолго ощутить важность своей жизни в размахе огромного мира.              Тем более, он знал, что за глазами Акутагавы, которые сейчас смотрели на него с предельной ненавистью, стояло такое же безумное восхищение. И знание об этом грело его сердце, ведь что могло было быть приятнее для будущего самоубийцы, чем понимание, что есть хотя бы один человек на свете, который любит его и будет горевать о его смерти?..              А так, Дазая совершенно не волновала собственная жизнь, и поэтому какое ему было дело до того, пострадает ли от его рук ещё одна жизнь? Какое ему было дело до чужих страданий, если он погряз в своих? Какое ему было дело до того, больно ли из-за его слов Акутагаве, если созерцание его боли позволяло ему ощутить, что он всё ещё жив и существует, как вид?              Дазай видел в Акутагаве лишь грушу для битья, которой можно было отомстить за то, что его самого били; он видел в нём лишь ничтожного человека, с которым можно было проделать всё то же самое, что проделывали с ним, и таким образом будто бы восстановить справедливость; он видел в нём жертву, на которой можно было отыграться за свою неудавшуюся жизнь.              И поэтому Дазай, не испытывая ни капли сожаления, после роковых слов Акутагавы продолжил давить на него и пытаться втоптать в землю:              — Какая же ты неблагодарная подзаборная шваль. Поверь, я уже искренне жалею, что вообще однажды подобрал тебя из трущоб. Потому что ты за мою доброту отплачиваешь вот таким вот отвратительным поведением. Думаешь, я буду терпеть такое отношение от какого-то грязного бродячего пса? Ты вылетишь отсюда в два счёта, если ещё раз позволишь себе сказать что-то подобное в мою сторону, — ледяным тоном сказал Дазай, но в его незабинтованном глазе мелькали опасные яростные всполохи. — Ты ведь знаешь, что я не люблю собак, но непослушных — особенно, — сказал он с явным и опасным намёком.              Он делал всё, чтобы подавить его волю, но Акутагава упорно сопротивлялся и продолжал стоять на своём, и Дазаю его непреклонность очень сильно не нравилась. Попытки заставить Акутагаву подчиняться отнимали у него силы и время, и препятствовали ему наслаждаться своей властью.              — Я буду добиваться полного послушания от тебя любыми способами. Если тебе что-то не нравится — тебя тут никто не держит. Я не буду лишний раз с тобой возиться и уговаривать тебя. Либо ты делаешь всё сразу, как следует, либо проваливаешь обратно в трущобы. Либо ты сразу соглашаешься со мной, либо отправляешься обратно на помойку. Всё просто, — объяснил Дазай повелительным тоном, не терпящим никаких возражений. — Ты меня понял? — угрожающе произнёс он и убрал ногу с груди Акутагавы, но лишь для того, чтобы опустить её на его предплечье левой руки, а затем со всей силы надавить на него.              Ладонь Акутагавы, прежде крепко сжатая в кулак, беспомощно разжалась, а ногти, прежде отчаянно впивавшиеся в кожу для того, чтобы отвести на себя внимание от более сильной боли, оставили её в покое. У Акутагавы закружилась голова и его ужасно затошнило от того, что ему стало нестерпимо, одуряюще плохо.              Акутагава не смог сдержать сдавленный, хриплый полукрик, ровно, как и лезущее наружу недовольство. Он знал, что было бы куда проще согласиться, ведь Дазай почти гарантированно бы его после этого отпустил, но он всё равно из последних сил сквозь зубы процедил:              — Я и так всё это понимаю, и делаю всё, как полагается, но я не хочу слушать от вас одни оскорбления, — выдавил он из себя, глубоко уязвлённый царящей несправедливостью.              Акутагава начал замечать, что простым старанием ему никак не получить такое желанное внимание Дазая, и тогда он, сам того не осознавая, начал действовать от обратного — он стал вести себя отвратно, чтобы завоевать хотя бы ненавидящий взгляд Дазая. Гнев Дазая был куда лучше, чем его презрительное молчание, а его удары заставляли Акутагаву почувствовать, что он будто хоть сколько-то для него значим. Хоть так он мог прикоснуться к Дазаю, и он не собирался отказываться от этой извращённой ласки…              Акутагава никак не мог взять любовь Дазая, поэтому научился довольствоваться его яростью.              Акутагава будто намеренно продолжал толкать себя в опасную бездну и упорно бросать себя прямиком в лапы своей смерти, сам не осознавая этого. Он невольно создавал такую ситуацию, в которой за свои неосторожные слова ему придётся заплатить свою цену, он будто нарочно провоцировал Дазая на то, чтобы тот поставил его на место. Ведь будучи в мафии, глупо было надеяться на то, что после такой открытой непокорности его пожалеют.              И Дазай в ответ на его неповиновение решил подвергнуть его ещё более страшным мучениям: он переместил свою ногу на его полусогнутые пальцы, отчего те беспомощно хрустнули, и по спине Акутагавы пробежал ледяной ужас, когда он понял, что Дазаю ничего не стоило их сломать.              Ведь сама по себе жизнь Акутагавы для него ничего не стоила. Акутагава был для него надоедливой мухой, которую он без зазрения совести прихлопнет, если она станет слишком назойливой. Акутагава был для него лишь расходным материалом, который он без всякого сожаления выбросит, если тот придёт в негодность.              Руку Акутагавы простреливало кошмарной болью, его бросало в холодный пот, из его кровоточащего рта сам по себе вырывался истошный вопль, его сознание мутнело от страшного шока, но он всё равно упорно продолжал стоять на своём.              Мучительная боль ничего не стоила по сравнению с желанием добиться справедливости.              — Вот значит как. Ты всё ещё думаешь по-своему. Любопытно, — заинтригованным голосом сказал Дазай и зловеще улыбнулся своим мыслям. Он не придал душераздирающему воплю Акутагавы никакого значения, будто он его вовсе не слышал. — Видимо, ты совсем потерялся и забыл, куда ты попал, и что на твои «хочу» тут никто не будет обращать внимания. Я не поленюсь напомнить о правилах, — угрожающе произнёс он, и его слова показались Акутагаве предзнаменованием чего-то страшного.              Но Дазай лишь убрал ногу с руки Акутагавы и отошёл от него на пару шагов назад. Акутагава решил воспользоваться ситуацией, и, опираясь не покалеченной рукой на пол, медленно встал на ноги. Только он едва стоял, и его кренило то в одну, то другую сторону; его пошатывало, как неопытного матроса в разбушевавшемся море.              Акутагава на пробу пошевелил искалеченными пальцами, и когда с облегчением понял, что они всё ещё его слушались, то мрачно обрадовался. Он думал, что Дазай только чудом их не сломал, но на самом деле тот просто всё хорошо рассчитал.              Дазай лишь хотел испугать Акутагаву до смерти, но не довести его до неё. Ведь Акутагава ещё пригодится ему, — как он будет жить без своей излюбленной груши для битья и человека, который заглядывает ему в рот?              Дазай с чувством полного удовлетворения смотрел на избитого Акутагаву, и обводил довольным взглядом его грязно-белую рубашку, на которой красовались потёки багровой крови и тёмный отпечаток его ботинка. Осталось ещё совсем немного постараться, и Акутагава больше не сможет сказать в его сторону ни одного плохого слова.              Дазая выводила из себя несговорчивость и вспыльчивость Акутагавы, он не хотел тратить своё драгоценное время на бесполезные споры и попытки совладать с неугомонным подростком. Он просто хотел как можно быстрее сделать его послушным себе и предельно покорным, а самый простой способ этого добиться — унизить его окончательно, и тогда он уж точно окажется усмирённым.              О, Дазай прекрасно знал, как это сделать проще всего, ведь он давным-давно понял, на что в случае Акутагавы давить лучше всего.              — Что ж, ладно. Раз ты не понимаешь по-хорошему, значит, будет по-плохому, — грозно произнёс Дазай, и решил перейти к следующему акту морального давления. Раз простые пытки уже не пугали Акутагаву, настала пора переходить к более тонким методам воздействия.              И после этих угрожающих слов Дазай начал расстегивать свой чёрный кожаный ремень. Он быстро расправился с пряжкой и почти одним махом вытянул его из петель на поясе брюк, а затем подошёл к вмиг напрягшемуся Акутагаве со сложенным вдвое тяжёлым ремнём наперевес:              — Вини себя сам за то, что ты заставил меня прибегнуть к крайним мерам, — жутко улыбнулся ему Дазай, и его взгляд показался Акутагаве до безумия холодным.              Дазай посчитал, что глупого и зарвавшегося пса, который потерял нюх и опрометчиво выбросил из своей памяти, что понапрасну лаять ему запрещается, нужно как можно скорее наказать и поставить на место, чтобы тот больше никогда его не забывал.              Он захотел проучить Акутагаву, чтобы тот больше никогда не забывал уроки, которые он до этого преподавал.              Он желал показать непуганой собаке, что гавкать на хозяина — чревато новыми ударами и по-настоящему опасно. Он желал утвердить господство над Акутагавой таким образом, чтобы тот больше никогда не посмел его оспаривать.              Акутагава вовсе не хотел получать новую долю насилия, и поэтому он почти неосознанно попятился к деревянным коробкам в пустой надежде, что они смогут защитить его спину. Его жилы похолодели, а по загривку пробежал ледяной пот, потому что он очень хорошо понял, что ему не следует ждать от Дазая ничего хорошего.              — Будешь пытаться вырваться — еще больше получишь. Мы же оба понимаем, что это не в твоих интересах, верно? — криво улыбнулся Дазай, увидев его глупые попытки улизнуть с поля боя и избежать неминуемой кары.              — Да, — смиренно ответил Акутагава, потому что у него уже не хватало сил спорить. Ему ничего не оставалось в этой ситуации, кроме как перетерпеть удары. Он уже оказался повержен, и попытки сопротивления привели бы его к ещё большим проблемам.              Акутагава вовсе не желал безропотно сносить очередную пытку, но он уже слишком устал и больше не мог отбиваться от Дазая… Его измождённое тело отказывалось слушать команды разума и больше не могло продолжать драться. Без своей способности он не мог ничего противопоставить Дазаю, а применить её было невозможно, потому что тот уже подобрался к нему слишком близко, и мог рассеять его способность одним мановением своей руки.              Акутагава уже успел тысячу раз пожалеть о том, что ввязался в перепалку, в которой силы оказались с самого начала неравны.              Дазай подошёл к нему предельно близко, одним резким движением развернул его к себе задом, снял с его напряжённых от страха плеч чёрный плащ и сбросил его на пол. Акутагава остался совсем безоружным, и эта мысль внушала ему дикий ужас. Он замер на месте, не в силах пошевелиться.              Тем временем Дазай начал расстёгивать молнию на брюках Акутагавы, при этом будто нарочно оглаживая своей ладонью его член. Акутагава шумно сглотнул и застыл в руках Дазая, не понимая, чего он пытается добиться.              — Ты, наверное, хотел бы, чтобы я это делал при других обстоятельствах, да?.. — вкрадчиво спросил Дазай, наклонившись к его уху, и его двусмысленные слова, и горячее, щекотное дыхание на вмиг покрывшейся мурашками коже вызвали перед глазами Акутагавы совсем неприличные образы. И он изо всех сил пытался прогнать их усилием воли...              Акутагава не стал ничего отвечать Дазаю, ибо что он вообще мог в такой ситуации ответить?.. И тем более, он сосредоточился на том, чтобы постараться не обращать никакого внимания на красивые, изящные руки Дазая и его длинные пальцы, которые колдовали над его ширинкой подозрительно долго. Акутагава старался не придавать никакого значения тому, что его тело отзывалось на поглаживающие прикосновения Дазая самым определённым образом.              Наконец, Дазай одним рывком стянул его брюки до колен вместе с боксерами, и от этого резкого движения член Акутагавы подпрыгнул, а он сам, наполовину голый, остался стоять в унизительной позе. Холод промозглого подвала ударил по его бёдрам и заставил зябко поёжиться.              Акутагава ещё ни перед кем не показывал себя обнажённым, и ужасное чувство стыда затопило его полностью. Он ощутил себя беззащитным и беспомощным просто до невозможности.              Дазай без лишних слов взял Акутагаву за шкирку и одним движением швырнул его на деревянную коробку, а затем надавил ему рукой на спину, заставив тем самым прогнуться в пояснице. Акутагаве не оставалось ничего поделать, кроме как беспрекословно подчиниться, нагнуться и прижаться грудью к острому углу твёрдой коробки.              Дазай за его спиной громко и устрашающе лязгнул пряжкой ремня, и Акутагава от неожиданности вздрогнул всем телом. А затем Дазай подошёл к нему поближе, больно заломил руки Акутагавы за его спиной и стал крепко держать его в таком захвате прохладной левой рукой.              И он начал наносить удары. Только Дазай будто нарочно бил по ягодицам совсем не сильно, как будто нарочно намереваясь сделать так, чтобы Акутагава почувствовал себя одновременно и взволнованным, и пристыженным. Контраст поразил Акутагаву, ведь он ожидал, что сейчас Дазай снова начнёт его жестоко избивать.              Но Дазай лишь мягко проходился ремнём по его гусиной коже, ласкал им бледные тощие бёдра и будто невзначай нежно касался им поджатой от холода розоватой мошонки. Акутагава понимал, что Дазай стоял совсем близко, он ощущал его твёрдую ногу, которая подозрительно сильно упиралась ему в левое бедро, он чувствовал своими покрасневшими ягодицами мягкую ткань его чёрного плаща.              По сравнению с прошлыми ударами — нынешние казались настоящим послаблением и почти что милостью. И они вызывали у Акутагавы совсем непрошенные мысли…              Ведь Дазай касался его ремнём совсем невесомо, он почти что оглаживал им по выставленным ягодицам, и Акутагава не мог не признать, что если прошлые удары его пугали, то эти — возбуждали. Он с ужасом начал понимать, что от этих ударов к его нижней части тела стала приливать кровь, а его член начал заинтересованно приподниматься.              Ведь Акутагава стоял перед Дазаем, — человеком, которого он отчаянно превозносил и болезненно любил, — в такой двусмысленной позе, и тот находился сзади него и видел его почти полностью обнажённым. И к тому же, он держал его за руки и интимно касался его ягодиц, проходился ремнём по ложбинке между ними, а звуки ударов подозрительно напоминали шлепки мошонки во время соития… На всю эту ситуацию Акутагава мог отозваться только таким образом.              Ведь подростку, который пренебрегал разрядкой и даже боялся признаться себе в своих желаниях, завестись было слишком просто. Каждый раз, когда Дазай становился героем его безумно жарких снов, после пробуждения Акутагава изо всех сил старался забыть о приснившемся, потому что не хотел лишний раз думать о неисполнимом.              С каждой секундой Акутагава всё больше задумывался о том, что всё это не походило на наказание — ведь если Дазай желал заставить его страдать от боли, то добился обратной реакции.              Но совсем скоро он понял, что Дазай всё-таки хотел заставить его страдать, но вовсе не от боли.              Дазай хотел вытащить наружу все потаённые желания Акутагавы, он хотел поднять на поверхность всё то, что Акутагава усердно топил в глубине своей промерзшей души. Дазай прекрасно знал все его мрачные тайны, влюблённый взгляд Акутагавы давно сам за себя всё ему сказал, и теперь Дазай хотел рассекретить преступника перед самим собой, чтобы он наконец понял, что он раз за разом себя выдаёт.              И после этого Дазай хотел внушить ему, что то, чего он так отчаянно хочет — неприемлемо и позорно, чтобы у Акутагавы не осталось выхода, кроме как проникнуться ужасным отвращением к себе и возжелать с собой покончить.              После такого Акутагаве точно не захочется с ним спорить.              Удары кожаным ремнём обжигали кожу Акутагавы и оставляли на ней алые, выпуклые полосы. Акутагава закусывал губы до крови, пытаясь не кричать от мучительно сладкой боли, и одновременно пытаясь не допустить того, чтобы с них сорвались позорные стоны. Он пытался покрепче прижаться к коробке, чтобы не показать Дазаю, насколько он возбуждён.              Он пытался с отвращением думать о том, как Дазай минутой ранее его жестоко избивал, он очень ярко представлял самые противные картины в своём разуме, — он всё пытался сделать, чтобы у него упал, но упорно терпел крах.              Ноющая, тянущая боль в избитом теле Акутагавы оттягивала на себя часть его внимания, но её силы всё равно было недостаточно, чтобы полностью погасить разгоревшееся пламя желания. От каждого удара Дазая его член слегка подпрыгивал, а при особо сильных шлепках — касался лобка, и Акутагава дико смущался из-за этого и сгорал от стыда.              Понадобилось совсем немного времени, чтобы член Акутагавы заметно окреп, и он ничего не мог с этим поделать. Ему было противно от самого себя из-за того, что он возбуждался от рук человека, который только что его страшно избил, и не испытывал по этому поводу совершенно никакого сожаления.              Он не мог даже перед самим собой признать, что у него и правда на это встал. Потому что он думал, что нельзя же заводиться от такого, — это попросту жалко и позорно...              А Дазай именно этого и добивался — он специально хотел таким образом унизить его, он нарочно хотел вселить смуту в его душу и заставить разрываться от противоречивых чувств. Дазай намеренно играл на контрастах, он делал всё, чтобы сбить с толку Акутагаву и заставить его растеряться, а затем — устыдиться своей закономерной реакции.              Дазай давал Акутагаве то, чего тот так хотел, он предоставлял ему то самое внимание, о котором тот несколько минут назад так просил и умолял, но существовал один нюанс…              Дазай просто жаждал сломать его и подчинить своей воле, и ради этого он не гнушался пользоваться никакими методами. Он хотел сделать буйному псу прививку от бешенства, он желал укротить непокорного зверя и заставить его пожалеть о том, что он родился на этот проклятый свет.              И ради достижения этой цели он решил сначала утопить Акутагаву в ледяном море, а затем заставить его изнемогать от горячего воздуха. Кровожадный, хитрый хищник был готов добиваться своего любыми способами.              — Тебя только и остаётся, что лупить, как маленького ребёнка, потому что ты даже хуже, чем ребёнок. Ты жалкое, слабое и никчёмное животное. Если бы я не видел в тебе потенциала, я бы давно тебя без всякого промедления пристрелил, — выплёвывал Дазай, ничуть не заботясь о его чувствах. Но он намеренно стал куда мягче в выражениях, чтобы продолжать удерживать Акутагаву в состоянии возбуждения.              И Акутагаве стыдно было даже самому себе признаться в том, что от жестоких слов Дазая он всё сильнее заводился. Но если его так называли всю жизнь и ему всю жизнь говорили самые отвратительные вещи, так стоило ли удивляться, что он привык к ним, и стал воспринимать их почти как обыкновение?              В глубине души он считал, что заслуживал их, и поэтому порой, когда в очередной раз он слышал их в свою сторону, то даже не испытывал особого возмущения. На самом деле ему нравилось быть униженным, и он делал всё, чтобы вновь и вновь создавать ситуации, в которых он смог бы испытать обжигающее унижение, но он даже не осмеливался себе признаться в этом.              Но он всё равно думал, что он не должен возбуждаться от такого мрака, он ненавидел себя за то, что только такой кошмар способен пробудить и распалить в нём желание. Акутагава отказывался опускать взгляд, потому что ему было невыносимо видеть свой член, который так призывно стоял, и поэтому он прикрыл глаза. Он упорно и рьяно сопротивлялся своим подавленным, неприемлемым чувствам, его потряхивало от злости на самого себя и на Дазая, который заставлял его так страдать.              Дазай будто нарочно водил его по грани, и Акутагава отчаянно хотел, чтобы он перестал его так беспощадно мучить...              — Мне даже ремнём тебя касаться мерзко. Ты ужасно уродлив, — с видимым отвращением сказал Дазай. И Акутагава безропотно принимал оскорбления в свою сторону и даже не пытался их оспорить, потому что у него уже не хватало сил на то, чтобы держать оборону.              Но презрительные слова Дазая отозвались уколом боли в сердце Акутагавы, а его душу опалил страшный гнев. Только от властного тона его голоса огненный клубок внизу живота Акутагавы разгорелся ещё мощнее, и он жутко проклинал себя за это. Он изо всех сил старался отвлечься от голоса Дазая, но у него в паху уже всё нестерпимо пылало, и он ужасно нуждался в том, чтобы это пламя хоть каким-то образом погасло.              Акутагава мечтал, чтобы Дазай сделал с ним уже хоть что-нибудь — или наконец избил до умопомрачения, ведь в таком случае у него бы точно упал, или просто поставил на колени и вставил в него свой член… Он хотел, чтобы произошло что угодно, лишь бы получить желаемое облегчение или хотя бы выйти из этого унизительного положения.              Но Дазай нарочито медленно и ласково проходился ремнём по его израненной коже, нежно гладил им по ложбинке между ягодицами, и хлестал по ним почти совсем не больно. Он намеренно его дразнил и пытался сделать всё, чтобы Акутагава окончательно поплыл.              Акутагава боролся сам с собой и тщетно пытался не думать ни о чём развратном и пошлом, вот только с каждой секундой его член, как назло, начинал стоять всё сильнее, и он ужасно боялся, что Дазай это заметит…              И Дазай, конечно же, заметил.              Ведь всё это время он только и делал, что с ленивым любопытством смотрел на его член, и с исследовательским интересом внимательно наблюдал, насколько быстро он встанет. Ведь он прекрасно знал, что боль возбуждала Акутагаву, ровно так же, как и унизительные ласки. Ему не нужно даже было быть провидцем, чтобы понять, что человек, который всю жизнь сталкивался с насилием, рано или поздно к нему привыкнет и начнёт воспринимать за норму жизни.              — Ты серьёзно, Акутагава-кун? — презрительно усмехнулся Дазай, и нежно дотронулся ремнём до его члена. — Это уже просто смехотворно. Твоя ничтожность достигла просто невообразимых пределов, — выплюнул он, и уши Акутагавы мгновенно покраснели от удушающего смущения, а его член невольно дёрнулся в ответ на прикосновение.              Акутагаве захотелось провалиться сквозь землю от стыда, навсегда раствориться и исчезнуть с этого света.              Он не знал, как ему сохранить своё достоинство, как ему вообще выйти из такого щекотливого положения, и при этом не вызвать у Дазая ещё большего гнева. Его хватило лишь на то, чтобы начать нелепо защищаться и напрасно пытаться отстоять себя:              — Я не нарочно, — пролепетал он, отчаянно стараясь не показывать своего стеснения. Ему ужасно захотелось прикрыться, но было нечем.              Но его оправдания не возымели нужного эффекта, и в ответ на них Дазай лишь хмыкнул:              — Неужели ты и правда осмелился подумать о чём-то в таком роде?.. Что ж, думай и мечтай себе дальше, — усмехнулся Дазай, и тем самым ещё больше подлил масла в разгоревшийся огонь. — Видимо, ты просто давно не смотрелся в зеркало, и забыл, что мне до тебя совершенно нет никакого дела. Я сегодня в хорошем расположении духа, так что не потружусь напомнить тебе об этом, — безжалостно продолжил он давить на больное место Акутагавы.              И Акутагаве стало жутко стыдно за то, что он так сильно хотел что-то, что никогда не получит. Глупые, позорные мечты заставляли его ненавидеть себя и отказываться от своих истинных желаний, задавливать их на корню, лишь бы не провалиться в пучину страданий и не сорваться.              Акутагава было ужасно стыдно так отчаянно нуждаться в том, что он, казалось бы, не заслуживал по своему праву. Ему было безумно стыдно за то, что он будто был ненормальным, и все его чувства — совершенно неправильные.              И Дазай с каждой минутой всё сильнее убеждал его в том, что всё, что он думал о себе — было правдой:              — Как же ты жалок, Акутагава-кун. Если тебя возбуждает то, как я тебя унижаю, значит, ты совсем безнадёжен, — устало вздохнул Дазай, и Акутагава в глубине души согласился с ним, потому что ему самому было от себя противно. Ему было так унизительно испытывать удовольствие от того, что с ним так кошмарно обращались. — Ты не заслуживаешь не то, что моего признания, но и жизни вовсе, — зачитал он приговор Акутагаве, и невозмутимо продолжил избивать его ягодицы ремнём.              Вот только на самом деле Дазай давно признал его, он прекрасно осознавал, что Акутагава невероятно силён, но самому Акутагаве было ни к чему об этом знать. Дазай хотел заставлять его страдать, ведь это так упоительно и сладко — чувствовать над другим человеком свою безраздельную власть.              Так приятно ощущать, что хоть на что-то и хоть на кого-то в этой ненавистной жизни ты можешь влиять…              Дазай откровенно наслаждался реакцией Акутагавы на все свои действия, и от его внимательного взгляда не ускользал ни один жест своей жертвы. Он даже не пытался утаить от самого Акутагавы, что ему нравилось его мучить и истязать; он не давал Акутагаве ни единой надежды на то, что однажды станет с ним милосерден. Но Акутагава был настолько отчаян, что ухитрялся её находить и в неё верить.              Слова Дазая усиливали жгучий стыд Акутагавы, но вместе с тем заставляли ещё больше возбуждаться. Его призывно стоящий член, как назло, не хотел падать, и с каждым новым ударом Дазая он всё сильнее начинал вытягиваться и сочиться смазкой. Он отчаянно требовал прикосновений, и Акутагава сходил с ума от невыносимого напряжения.              Акутагава, не выдержав, попытался незаметно потереться членом о коробку, подавшись вперёд бёдрами, но очень скоро он понял, что это совсем не поможет, и он просто оставит себе парочку лишних заноз, которые будут неприятно напоминать о себе целыми днями.              В конце концов, Акутагаве пришлось признать своё поражение и попрощаться с остатками гордости. Он, сгорая от стыда, обратился к Дазаю:              — Дазай-сан, пожалуйста… Можно… Хоть что-нибудь сделать, чтобы стало легче? — заикаясь, тихо спросил он, так и не повернув голову к Дазаю. Он и так не знал, куда себя деть, и в любом случае не осмелился бы посмотреть ему в глаза в такой ситуации.              Но Дазай решил не оказывать ему милости.              — Ты не заслуживаешь даже того, чтобы я тебя руками касался. Тебя только драть ремнём и пинать ногами, как бездомного пса. А сам к себе не смей прикасаться. У тебя на это нет никакого права, — лишил его надежды Дазай, и эти властные, жестокие слова, сказанные низким, гортанным голосом едва не довели Акутагаву до оргазма.              Акутагава всё же смиренно послушался Дазая, но очень скоро понял, что не сможет повиноваться его приказу.              Дазай продолжал звонко проходиться ремнём по голой коже Акутагавы, и поэтому из головы Акутагавы упорно не желали уходить непрошеные фантазии. Ему до безумия хотелось, чтобы Дазай просто пристроился к нему сзади, с размаху вставил свой член ему в анус, и начал на него жёстко натягивать. И Акутагава желал, чтобы во время этого Дазай хлестал бы его своей напряжённой рукой, совсем как сейчас — ремнём.              Акутагава тяжело и загнанно дышал, пока Дазай будто гладил ремнём его раскрасневшуюся кожу. Он проходился по ней чересчур нежно, словно он не хотел ранить, а желал погладить…              Всё тело Акутагавы охватывала позорная, нескрываемая дрожь, когда ремень Дазая ласково проходился по свежим ранам и покрасневшей коже. Акутагава напрасно старался не тянуться навстречу наказывающим рукам Дазая, но всё равно сдавался и нарочно подставлялся под прикосновения его гладкого ремня.              — Такой жалкий... — протянул холодным баритоном Дазай, и тем самым заставил Акутагаву ещё больше изнывать и жаждать.              И после этих слов разум Акутагавы вконец помутнел, и ему стало совсем невмоготу сдерживаться: он просто силой вырвал правую руку из захвата Дазая, и потянулся рукой к своему члену, не в силах больше терпеть. Он облегчённо и радостно вздохнул, когда его влажная ладонь схватила тонкий член и быстро заскользила по нему резкими движениями.              Акутагаве хотелось вывернуть себя наизнанку от осознания, что его возбуждал весь этот ужас и он заводился из-за человека, который откровенно презирал его и ненавидел, но он уже не мог остановиться, пускай и он чувствовал себя до безумия унизительно.              Акутагаве было по-настоящему омерзительно оттого, что он почти без боя уступил своим слабостям и начал им потворствовать и потакать. Но он так изнемогал, что больше не смог держать себя в руках...              — Решил ослушаться? — хмыкнул Дазай. — Ты ведь знаешь, что я тебя за это не похвалю, — напомнил он, и принялся избивать его гораздо мощнее, но не стал возвращать руку Акутагавы на место. К чему ему это было делать, если ему казалось более интересным посмотреть на занимательное представление?              Дазаю было смешно видеть, что Акутагава совсем недолго смог сопротивляться своим извращённым желаниям и так быстро им сдался. Он хотел, чтобы Акутагаву затопила такая удушающая волна стыда, чтобы он потом не мог о произошедшем вспоминать, не желая убить себя.              Дазай, не жалея сил, стал хлестать его ремнём по ягодицам, не забывая при этом захватывать поясницу. Акутагава стал вздрагивать от каждого беспощадного удара, его ягодицы горели огнём и ему хотелось взвыть от жуткой боли, но он упорно сдерживался, ведь если он это сделает, Дазай не будет его жалеть и станет ещё злее.              В один миг Акутагава судорожно дернул левой рукой, намереваясь вырвать её из захвата Дазая и прикрыть ей свои измученные ягодицы, и Дазай тут же сжал её крепче, чтобы он не смог выпутаться. От безысходности Акутагаве не оставалось ничего поделать, кроме как сильно сжать руку в кулак и напрячь ягодицы, чтобы удары чувствовались не такими ощутимыми.              — Я просто больше не мог терпеть, — сдавленно прошептал Акутагава, из последних сил пытаясь сдержать крик, когда Дазай стал беспощадно проходиться тяжёлым ремнём по его бёдрам.              Новые, жестокие шлепки по коже, похожие на удары раскалённой кочергой, немного поубавили его пыл, но не смогли заставить его возбуждение окончательно погаснуть. Дикое удовольствие смешивалось со страшной болью, и всё же огненного наслаждения Акутагава чувствовал куда больше.              Но до бесполезных оправданий Акутагавы равнодушному Дазаю не было никакого дела:              — Мне всё равно. Я тебя предупреждал, — безразлично ответил он, и с чувством полного удовлетворения посмотрел на проделанную работу. Избитые ягодицы Акутагавы наливались багровым, и на выпуклых красных полосах на коже, которые появились из-за обжигающих ударов, были видны страшные кровоподтёки.              И после этих слов Дазай резко набросил ремень Акутагаве на шею, и, подобно аркану, затянул его со всей силы. И таким образом он невольно поставил Акутагаву на колени, принудил его откинуть назад голову и начать ужасно задыхаться.              Но Акутагава даже не стал пытаться убрать ремень со своей глотки, он лишь снова просунул руку под живот и ещё сильнее и быстрее задвигал рукой, одним её мановением то оголяя сочащуюся смазкой влажную розовую головку, то скрывая её под крайней плотью. Ему страшно понравилась та поза, в которую его поставил Дазай, ведь в таком положении он был бы не прочь и страстно отсосать Дазаю, и глубоко принять его в себя.              Он был бы даже не против, если бы Дазай сначала избил бы его стоящим членом по лицу, а потом одним резким движением ворвался бы ему в рот, прогрел бы ему своим длинным членом гланды, дико отымел его в горло, а затем накончал в глотку и под дулом пистолета заставил бы всё сглатывать.              Но ему было ужасно стыдно за свои непристойные желания, он до последнего боролся за то, чтобы отогнать эти развратные мысли, вот только он уже заранее знал, что в этой схватке проиграет...              — Ничтожная псина, — донёсся сверху ненавидящий голос Дазая, и он сам ещё крепче затянул ремень на шее Акутагавы, намотал его на кулак, а затем сильно потянул за него на себя, как за собачий поводок.              Дазай овладел Акутагавой в полной мере, он целиком подчинил его себе и буквально заарканил. Акутагава был для него лишь непокорным питомцем, которого он старательно учил послушанию.              — Посмотри на себя, Акутагава, посмотри, во что ты превратился, посмотри, до чего ты опустился, ничтожество, — продолжил он его стыдить, и Акутагава безоговорочно верил во все жестокие слова, которые Дазай ему говорил. Он не раз слышал их в свою сторону, так что сейчас даже перестал подвергать их сомнению.              Акутагава задыхался из-за удавки на шее, он хотел стянуть с себя этот ошейник, но вместе с тем он желал, чтобы он продолжал там оставаться, ведь из-за такого приятного кислородного голодания и первобытной эйфории он возносился к небесам.              Дазай замечал, что душа Акутагавы разрывалась от противоречий, он видел, как Акутагава отчаянно старался держать лицо, но при этом находился на грани, чтобы сломаться и начать умолять Дазая о том, чтобы тот прикоснулся к нему хотя бы один раз…              И Дазай решил подлить масла в огонь, который с секунды на секунду должен был разгореться до страшного пожара:              — Мне даже не нужно продолжать тебя оскорблять, потому что ты сам себя по полной унизил своим позорным поведением. Ты настолько слабый, что даже сам себе не можешь признаться в том, что ты ужасно хочешь, чтобы я тебя трахнул, — презрительно бросил Дазай, и тем самым окончательно растоптал самоуважение Акутагавы.              И Акутагава просто сдался. Он перестал сопротивляться, он отказался от бесплодной внутренней борьбы и нашёл в себе силы признать, что да, он хотел именно этого, и именно такого отношения к себе он отчаянно жаждал.              Он просто хотел, чтобы Дазай обращался с ним, как с ненужным мусором, и жёстко его трахал.              И Акутагаве было уже всё равно, что подумает о нём Дазай и за кого его примет, он просто хотел быть отодранным им и счастливым из-за этого до неприличия. Дазаю потребовалось совсем немного времени и усилий, чтобы у Акутагавы прорвало душевную плотину и ранее сдерживаемые чувства целиком его затопили.              Это злополучное: «Трахнул», сорвавшееся с насмешливых губ Дазая, вспороло его изнанку и уничтожило его напрочь. Оно стало крутиться в его голове, как заезженная шарманка, его член стал подёргиваться в ожидании ласки Дазая, а он сам начал стоять в шаге от оргазма. Он совсем не ожидал, что Дазай скажет ему что-то настолько возбуждающее.              После грубых, но соблазнительных слов Дазая, которые с потрясающей точностью обнажили его порочное нутро, он отыскал в себе смелость столкнуться лицом к лицу с уродливой правдой. Он позволил себе представлять то, о чём даже думать прежде себе запрещал, и предосудительные мысли стали проноситься в его разуме бурной, неостановимой рекой.              Акутагава до безумия хотел, чтобы Дазай просто в один миг взял и поставил его раком, засадил ему по самые яйца и зверски выебал, заставил туго сжиматься вокруг своего члена и скулить одновременно и от щенячьего восторга, и от душащего негодования. Он хотел, чтобы Дазай разнузданно драл его до потери сознания или до тех пор, пока он не кончит с его именем на губах, обмазанных его же горячей спермой и уставших стонать.              Акутагава ужасно мечтал о том, чтобы Дазай с остервенением вколачивался в него, вырывая из его открытого рта один рваный стон за другим, он желал, чтобы Дазай трахал его так сильно, чтобы перед его глазами мельтешили звёздочки и плясали огни, он жаждал, чтобы Дазай грубо сжимал его шею и жёстко жарил его часами без единой передышки.              Дазай внезапно вырвал Акутагаву из порочных мыслей, резко дёрнув его за «поводок», а затем одним движением развернул к себе Акутагаву и заставил его посмотреть на себя. И Акутагава жадно глядел прямо ему в тёмные глаза своим затуманенным взглядом и бесстыдно двигал рукой, уже ничуть не стесняясь своего желания.              Он был готов пойти на всё, что угодно, — даже унизиться по полной и повести себя позорно, — лишь бы уже наконец кончить и прекратить эту пытку блаженством, потому что выносить её было просто невозможно.              Сумасшествие Акутагавы набирало обороты: он скользил по своему члену напряжённым кулаком, сжимая его до боли, и думал только о том, как же сильно ему хотелось, чтобы Дазай ему с размаху вставил и начал безрассудно трахать его, как свою безвольную куклу, и при этом горячо дышать ему в ухо, слегка его прикусывая.              Он голодным взглядом смотрел на такого красивого Дазая, откровенно любовался им и думал о том, как же сильно он желал раскрасить белой спермой чёрную одежду Дазая, и оставить на нём самом свой след, заклеймить его своим семенем и таким образом хотя бы немного присвоить себе. Он видел потёки своей багровой крови на пиджаке Дазая, и хотел, чтобы она смешалась с его слюнями, а сам Дазай — заправил ему под хвост, как грязной собаке.              Он так хотел удовлетворить свою жажду, которая неосознаваемо мучила его годами, — он просто желал почувствовать Дазая в себе и его член в своей заднице. Ни о чём он так не мечтал, как о том, чтобы Дазай начал его бить своим членом, а не руками и ногами.              Акутагава стоял перед ним на четвереньках, и его чёрные брюки вместе с боксерами давным-давно спали до туфель, его стёртые в кровь голые колени разъезжались на каменном полу, приоткрывая вид на его распахнутую дырку. Акутагава будто нарочно выгнул поясницу и выпятил ягодицы, словно призывая Дазая обогнуть его и оприходовать его сзади, оттрахать его по-собачьи, как самую последнюю шавку.              Дазай с кривой усмешкой и с хитрым прищуром смотрел на то, как Акутагава яростно надрачивал себе, не отрываясь глядя ему в равнодушное лицо и шумно дыша. Он читал в его жадных, голодных глазах все самые смелые желания, которые таковыми и останутся, ведь им нет места в реальности.              — Надо же, как разволновался. Так сильно хочешь, чтобы я тебя в такой позе драл, да? — глумливо спросил Дазай, и от каждого его неосторожного слова и так до неприличия твёрдый член Акутагавы ещё сильнее набухал.              Дазай хорошо понимал, за какие нужно ниточки дёрнуть свою послушную марионетку, чтобы заставить её задыхаться от восторга и заставить её омертвелое сердце как можно скорее биться.               — Я же вижу по твоим глазам, что ты от меня без ума, я же вижу, как сильно ты хочешь, чтобы я тебя взял, — распалял он всё больше Акутагаву своими словами, и тот на них с особым жаром отзывался, и начинал ещё быстрее двигать рукой, мечтая при этом, чтобы его поимели, как какую-то позорную суку. — Но ты ведь помнишь, что ты просто жалкое убожество? Я бы побрезговал тебя отыметь даже один раз. Ты мне мерзок, — презрительно усмехнулся он, и Акутагава начал задыхаться от обиды, но всё равно не мог приказать себе остановиться и перестать мастурбировать.              Отвратительные оскорбления и глумливый тон голоса Дазая, как ни странно, ещё сильнее заставляли его сгорать от желания. И ни от чего Акутагаве в этой жизни не было так противно, как от этого прискорбного факта.              Он всю жизнь думал, что нуждается в том, чтобы его хотели, а оказалось, что ему нравится быть тем, кого не хотят.              Дазаю даже не нужно было говорить ничего особенного, ведь разум Акутагавы на основе его слов сам дорисовывал ужасно волнующие и красочные картинки. Но Дазай всё же решил добавить огня: он сильно потянул за ремень, сомкнутый на шее Акутагавы, сжал тем самым сонную артерию на ней, заставив Акутагаву задыхаться и едва не терять сознание, а затем он протащил его по полу, как жалкую непослушную собаку.              — К ноге, — повелительно сказал Дазай, и Акутагава сразу же послушно повиновался приказу. Служебная овчарка хорошо усвоила, что на команды хозяина нужно отзываться. И желательно, глядя на него с приоткрытым ртом, виляя хвостом и чуть ли не стоя на задних лапах, — словом, именно так, как Акутагава подполз к Дазаю.              Дазай ещё ближе подтянул Акутагаву к своим ногам, приподнял его голову за острый подбородок, а затем резко вжал его лицо в свой пах, отчего Акутагава тотчас сошёл с ума. Он сумел уловить всем своим лицом и своими голодными губами очертания его вставшего члена, и он сразу же потерял контроль над своим телом.              Акутагава левой рукой крепко вцепился в худощавую ногу Дазая, правой продолжил беззастенчиво себе надрачивать, а сам стал бесстыдно пользоваться ситуацией. Он уже опозорил себя по полной, и поэтому он решил, что хуже уже сделать не может. Он хотел Дазая до умопомрачения, и ничего не мог с этим поделать.              Акутагава в порыве страсти и дикого возбуждения стал жадно водить губами по ткани чёрных брюк и обильно слюнявить её, очень ярко представляя, что он наконец добрался до такой желанной цели, и Дазай наконец позволил ему касаться языком своего голого члена и ощущать его солоноватый вкус. Он, как поисковая ищейка, жадно втягивал в себя запах его брюк, надеясь, что ему удастся хоть ненадолго учуять мускусный аромат его кожи и, услышав его, сладко кончить.              Акутагаве ужасно хотелось, чтобы Дазай достал твёрдый член из своих брюк, а затем заставил его страстно и с причмокиванием себе насасывать, при этом сильно придушивая его шею ремнём сзади. И каждый раз, когда член Дазай оказывался бы во рту Акутагавы, он бы одним повелительным движением ремня в свою сторону заставлял бы Акутагаву заглотить его полностью, доводя его тем самым до рвотных позывов и всхлипов восторга.              Акутагава желал, чтобы при этом Дазай размашисто двигал своим тазом, чтобы вогнать тем самым свой член в его рот ещё глубже, — так глубоко, чтобы на глазах Акутагавы выступили жалкие слёзы, а из его жадного рта потекли слюни по подбородку.              Но Дазай, хоть и возбудился от ощущения безграничной власти над Акутагавой, не собирался предоставлять ему то, о чём тот так отчаянно мечтал. Какой был интерес давать людям то, чего они хотят?..              Лучше всего обладать тем, чего они так хотят, и поманив желаемым, его не давать.              — Непослушным псам не дают кость, Акутагава. И поэтому всё, чего ты заслуживаешь — сидеть в моих ногах, — безжалостно напомнил Дазай, и ещё крепче вжал его лицо в свой пах. И Акутагава покорно приник своими губами к его ширинке и стал ещё усерднее ласкать ими его выпуклый член через плотную ткань.              Он так хотел разорвать её к чертям, и страстно приложиться своими губами к длинному члену Дазая, а затем начать с упоением облизывать каждую голубоватую венку на нём и обсасывать маслянистую от смазки ярко-розовую головку. Он желал усердно толкаться языком в уретру, чтобы доставить Дазаю предельное наслаждение, а потом нанизаться на его член своим жадным горлом и захлебнуться собственными голодными стонами.              Акутагава еле удерживал себя от того, чтобы не расстегнуть ширинку на брюках и не заглотить член Дазая, налитый кровью, глубоко и полностью. Он останавливал себя, потому что знал, что Дазай ему не позволит, а за излишнее самоуправство наградит новой болью.              Акутагава был настолько возбуждён, что даже если бы Дазай приказал ему вылизать его ботинки — он сделал бы и это. Он усердно вычищал бы их своим шершавым языком, прижимался бы своей бледной щекой к их холодной, гладкой коже, смотрел бы на Дазая снизу вверх заискивающим взглядом, как верный пёс своего хозяина, и при этом спрашивал, достаточно ли он постарался.              И даже если бы Дазай в ответ лишь со всей силы наступил на Акутагаву, он бы даже не сопротивлялся. Ведь когда Дазай день за днём раздавливал ему сердце, — он точно так же без боя сдавался.              После того, как Дазай сотворил с ним всё это и озвучил все его потаённые желания, Акутагава больше не мог отрицать свою неуёмную жажду, он больше не мог скрывать, что именно по такому кошмару он изголодался. Он хотел, чтобы Дазай резко вошёл в него полностью, едва не разорвав ему анус, развязно схватил его за волосы, стал грубо тянуть за них назад, и начал быстро в него вбиваться, не спросив и слова согласия. И Акутагава лишь безропотно бы ему отдался, он безоговорочно позволил бы ему проникать в себя и начал бы радостно ему подмахивать своей костлявой задницей.              А когда Дазаю наскучило бы издеваться над его измученной дыркой, он вальяжно подошёл бы к другой, а затем силой заставил Акутагаву открыть рот, начал беззастенчиво врываться и толкаться ему в горло, принудил бы давиться своим членом и шлёпал бы своими тяжёлыми яйцами по его подбородку. А потом, когда он вдоволь наигрался бы с его порванным, раскрасневшимся ртом и отдолбил его во всех позах, он бы с рваным выдохом кончил, спустил бы свою вязкую сперму в его глотку, и Акутагава бы послушно всё проглотил до последней капли и с упоением попросил добавки.              Акутагава просто хотел, чтобы Дазай отъебал его так жёстко и сладко, чтобы он потом не смог прийти в себя и встать с кровати.              И сразу после этого жаркого осознания, и после того, как Дазай со всей силы потянул ремень на себя и внезапно подался бёдрами вперёд, будто желая трахнуть его в рот, Акутагава получил такую желанную награду: его накрыл самый сильный оргазм за всю его безрадостную жизнь, полную страданий.              Низ живота Акутагавы окутало тягучее блаженство, он сильно зажмурился и сотрясся всем телом. Его раболепно приоткрытые губы продолжили целовать твёрдый член Дазая через ткань, его рука застыла на основании своего члена и крепко его сжимала, пока тот обильно извергал из себя белёсую сперму на пол.              Ведь Акутагава не позволял ей выходить наружу целыми днями, потому что он сам боялся своих фантазий, он отказывался с ними сталкиваться и принимать ту правду, что он безумно хотел, чтобы они стали реальностью.              Вот только своё тело, которое жаждет их исполнения, всё равно не обманешь. Всё тайное рано или поздно становится явным, вот только в случае Акутагавы ему не стоит ждать за свои предпочтения пощады, — ему придётся за них горько расплачиваться. За то, что он высвободил чертей из своего тихого омута, настоящий чёрт его не похвалит.              После того, как Акутагава кончил, Дазай отстранился от него, брезгливо отцепил левую руку Акутагавы со своей ноги, ослабил хватку ремня на его шее, а потом и вовсе бросил ремень на пол, и тот, громко лязгнув металлической пряжкой, приземлился рядом с избитым телом Акутагавы.              И пока Акутагава подрагивающими руками стягивал ремень со своей шеи, жадно хватал воздух сухими, обкусанными губами и отчаянно пытался отдышаться, Дазай снова начал его отчитывать ледяным тоном:              — Позорище, — ничуть не стесняясь, продолжил он над ним издеваться и внушать ему стыд за его поведение. — Я никогда не видел настолько жалкого зрелища. Даже в уличных шавках достоинства больше, чем в тебе, Акутагава-кун. Ведь даже самая забитая собака не виляет хвостом, когда её бьют, и не лижет ноги, которыми её пинали, — презрительно сказал Дазай, и после его слов Акутагаву передёрнуло, и ему стало от самого себя мерзко.              В его затуманенном разуме сразу же замелькали смущающие воспоминания того, как он вёл себя с Дазаем минутой ранее, и ему сразу же захотелось лишить себя памяти. После того, как Дазай открыто пристыдил его за унизительное поведение, Акутагава засомневался в себе и начал задумываться, неужели он действительно показал себя перед ним позорной шавкой…              После того, как марево оргазма рассеялось из его головы, и она снова стала ясной, он пришёл к выводу, что это и правда было так. Он и правда вёл себя ужасно.              Акутагаве стало противно от самого себя, от того, что он поддался на провокацию Дазая, и от того, что животное начало взяло над ним верх, и из-за этого он вёл себя как неразумный зверь, отдавшись во власть своим инстинктам.              Он подумал, что, наверное, не зря Дазай называл его псиной...              — И уж не знаю, что ты там себе нафантазировал, и от чего ты получил такое удовольствие, главное, не забывай, что всё это так и останется твоими жалкими грязными мечтами, — пристыдил его Дазай, хотя на самом деле он прекрасно знал, о чём именно мечтал Акутагава, ведь он сделал всё, чтобы вызвать у него самые яркие фантазии.              Но он не собирался ему давать желаемое, потому что Акутагава был для него не больше, чем пылью под ногами. Он не хотел лишний раз давать ему своё драгоценное внимание, он просто хотел унизить его так сильно, чтобы тот больше не посмел в его сторону раскрыть своего рта.              Акутагава лишь молча внимал его словам. Как будто он и так это не понимал…              — Этот ремень так и останется тут лежать, — продолжил Дазай. — Пускай он служит тебе напоминанием, что тебе не стоит зарываться. Запомни, что, если ты продолжишь себя так отвратно вести, в следующий раз я буду не так снисходителен и ласков, — предупредил он, недобро сверкнув незабинтованным глазом.              — Ладно, — наспех ответил Акутагава заплетающимся языком и начал тщетно пытаться соскрести своё измученное тело с каменного пола. Холод подвала медленно начинал завладевать его прежде разгорячённым телом, а ранее беззастенчивую душу стал затапливать пылающий стыд. Но он старался ни одним жестом не показать Дазаю своё смущение, и то, что его затапливает чувство унижения.              Дазая ничуть не удовлетворил его ответ, ведь он не увидел в словах Акутагавы совершенно никакого раскаяния. Он резко схватил перебинтованной рукой Акутагаву за подбородок, сжал его до побледнения костяшек своих цепких пальцев и заставил посмотреть на себя.              — Скажи нормально, — приказал он, и в его словах звучала непритворная угроза. Его глаз, не прикрытый бинтом, сверкнул жаждой причинения боли.              Акутагаве пришлось стать куда сговорчивее, потому что он не хотел снова испытывать на себе гнев Дазая и провоцировать его на нанесение новых ран:              — Я вас понял, Дазай-сан, — более уверенным голосом повторил свою ложь Акутагава, глядя снизу вверх в опасные тёмные глаза Дазая. Он отчаянно старался не зашипеть от боли и пытался выдержать силу его тяжёлого взгляда, — ведь если он не сможет, Дазай сочтёт это за слабость, а когда он так считал, ничего хорошего от него не следовало ждать… — Буду вести себя подобающе, — пообещал он, но при этом был совсем не уверен в том, сможет ли он своё обещание сдержать.              Ведь как можно спокойно относиться к тому, как несправедлив Дазай к нему, как можно молча внимать его жестоким словам и безропотно глотать свою обиду?.. Он хотел ею поделиться со своим мучителем, и тем самым снова его спровоцировать.              Дазай великодушно принял ответ Акутагавы, убрал руку с его подбородка и обведя его тело брезгливым взглядом, с видимым отвращением сказал:              — Убери за собой и приведи себя в порядок, а то на тебя даже смотреть противно. Перед другими мафиози в таком виде не смей появляться, — выплюнул он, а затем развернулся на пятках и, не оборачиваясь, уверенно пошёл на выход. Постепенно затихающий звук его шагов показался Акутагаве похожим на грохот пугающих выстрелов.              — Хорошо, Дазай-сан, — покорно сказал Акутагава ему в спину. Он потёр не покалеченной рукой подбородок, пытаясь тем самым хоть немного перебить тянущую боль, но это ему не помогло — она продолжала терзать его непрестанно, совсем как боль в избитом Дазаем сердце.              Акутагава ощущал себя выжатым лимоном и чувствовал себя окончательно измотанным. Только после того, как всё закончилось, он понял, как ему всё это время было страшно, потому что он совершенно не знал, чего ожидать от Дазая; он понял, как ему всё это время было больно, и все эти заглушенные чувства стали накатывать на него убийственной волною.              Вот какая она была, — расплата за удовольствие. Вот чего добивался Дазай, — чтобы Акутагава сначала радостно оказался на седьмом небе от счастья, а затем неминуемо разбился о землю. После того, как пик удовольствия остался позади, Акутагава сразу же сошёл с чудесной горы, столкнулся с жестокой реальностью и увидел, что все его красочные мечты оказались лишь призрачным наваждением.              Он никогда не будет у Дазая в сердце, а тот — никогда не будет в его постели.              Акутагава, заметно пошатываясь, встал на ноги, не без злостного шипения натянул на свои измученные ягодицы боксеры, и обессиленными, подрагивающими руками застегнул помятые брюки, спрятав под ними стёртые, окровавленные колени. Всё его избитое, изувеченное тело ужасно ломило и ныло, а кости при каждом его движении опасно хрустели. Он сразу же понял, что в ближайшую неделю он не сможет ни лежать, ни сидеть. Вся боль, прежде притупленная возбуждением, дала о себе знать во всей своей красе.              Совсем скоро за Дазаем захлопнулась дверь, и тогда Акутагава поднял чёрный плащ с пола, накинул его на свои ссутуленные плечи, достал из его кармана одноразовый носовой платок и принялся за собой прибираться. Он находился один в огромном, мрачном подвале, который пропах спермой и кровью, и одиночество стало его угнетать и навевать на его беспокойный разум самые нехорошие мысли.              Ведь миг блаженства прошёл слишком быстро, а он остался у разбитого корыта. И он понимал, что скорее всего, подобная милость больше никогда не повторится, и это заставляло Акутагаву и на себя, и на Дазая безумно злиться.              Дазай сделал всё, чтобы сначала вознести Акутагаву к небесам, а затем заставить больно упасть. И Акутагава именно так себя и ощущал — будто он ненароком угодил в бездну, и теперь будет падать в неё бесконечно. Потому что Дазай сначала показал ему, что такое рай, а затем навсегда закрыл его двери.              Акутагаве было противно от самого себя из-за того, что ему хотелось повторения.              Акутагава, преодолевая отвращение, начал вытирать свою белёсую сперму с каменного пола, и ему хотелось выколоть железным прутом себе глаза, чтобы не смотреть на наглядное свидетельство своего позорного унижения. Акутагава брезгливо поморщился, когда его один из его пальцев, держащих салфетку, случайно соскользнул с неё, и нечаянно окунулся в разлитую липкую каплю спермы. Акутагава тут же одним резким движением вытер его о незапятнанный кусочек салфетки.              Ему хотелось вывернуть себя наизнанку и опорожнить свой желудок, он желал вырвать на этот же треклятый пол бутербродом, съеденным на завтрак, потому что пережитое казалось ему слишком гадким.              И когда Акутагава не без омерзения очистил всю свою сперму с пола, то поплёлся к уборной, чтобы выкинуть грязную салфетку, обляпанную спермой, зализать свои раны и смыть впитавшуюся багровую кровь со своей испачканной белой рубашки. Ему хотелось протереть свою кожу мочалкой до мяса, чтобы забыть о ласковых прикосновениях ремня, ему хотелось выбросить свои вещи, которые были, как и он сам, будто запятнаны.              После того, как Дазай его оставил, и дымка оргазма выветрилась из его разума, на Акутагаву нахлынула животная ненависть и дикое отвращение к самому себе. Как он вообще мог унижаться перед тем, кто его ни во что не ставил? Как он вообще мог удовлетворять себя после того, что с ним сделал Дазай? Как он вообще мог испытать оргазм, по сути, во время изнасилования?..              Акутагаве возжелал выпотрошить своё гнилое нутро, чтобы оно перестало целиком состоять из больной любви к Дазаю, он возжелал содрать с себя кожу, которую обезобразил Дазай и выкинуть всю свою пропитанную кровью одежду, как и самого себя — на зловонную свалку.              Акутагаве стало жутко противно от самого себя, ему захотелось отмыть свою душу от грехов и сжечь своё порочное тело, которое не слушалось команд разума и жило по своим правилам. Всё, что произошло, казалось ему настолько неправильным, что ему захотелось убить себя, такого ненормального и аморального.              Ведь его не должен был заводить такой мрак, он вообще никогда не должен был сидеть в ногах у Дазая, как жалкий раб подле своего господина, беззастенчиво двигать рукой и с наслаждением думать о том, как же ему хочется, чтобы избивший его Дазай — грубо его взял.              Это не то, что должно было ему нравиться.              Но что он мог поделать, если он получал искреннее удовольствие лишь тогда, когда его использовали и над ним безраздельно властвовали? Что он мог поделать, если его будоражил лишь проникнутый презрением и отвращением равнодушный взгляд?..              Он не мог ничего поделать, кроме как признать тот факт, что после долгих безрадостных лет, прожитых под чужим гнётом и под яростные крики оскорблений, ненависть в свою сторону стала его возбуждать.              Акутагаве ничего не оставалось поделать, кроме как со временем начать с любовью и принятием отзываться на то, что могло его ранить. Ведь если он как будто сам будет хотеть то, что способно его уничтожить, ему будет не так больно, обидно и страшно. И когда оно на самом деле случится, взаправду оно его душу уже не разорвёт, не тронет и не ужалит…              Акутагава осмелился признать, что он и правда безумно хотел Дазая, и когда тот ненадолго позволил ему прикоснуться к себе, он на миг стал искренне счастлив. Вот только послевкусие от милости Дазая осталось донельзя отвратительное и гадкое.              Как бы Акутагаву ни заводила боль и унижения, он всё равно желал не чувствовать себя после близости вываленным в грязи. Но разве могло быть иначе, если речь шла о Дазае?.. Что Дазай мог предложить ему, кроме страданий?..              Акутагава бесконечно корил себя за то, что вовремя не закрыл свой рот, довёл ситуацию до точки кипения и спровоцировал Дазая на такие меры, хотя в глубине души прекрасно понимал, что ни в чём не был виноват, и вся ответственность за произошедшее лежала целиком на Дазае. Но ему тяжело было принять ту мысль, что всего этого он никак не мог избежать, и рано или поздно это всё равно бы случилось, как бы хорошо он себя ни вёл.              Всё это не мешало ему вновь и вновь терзать себя одними и теми же вопросами, — как нужно было повести себя правильно, чтобы весь этот кошмар с ним не случился; почему он вообще возбудился, когда его били; почему ему нравилось быть пристыженным и униженным; почему он даже не попытался остановить Дазая и просто позволил всему этому свершиться; зачем он вообще выбрал пререкаться с тем, кто к его словам невосприимчив; зачем он вообще попытался восстановить справедливость, о которой в преступной мафии никогда не шло и речи…              Эти вопросы он будет задавать себе целую вечность. Он всю жизнь будет пытаться понять, почему ему нравится быть в роли жертвы. Он всю жизнь будет пытаться понять, зачем он собственноручно, но почти бессознательно снова и снова выбирает вести свою жизнь прямиком в бездну.              Он будет снова и снова пытаться понять, зачем он решил вступить в мафию, в которой он по определению не нашёл бы ничего, кроме привычной боли и повторения своих страданий, он будет снова и снова пытаться понять, зачем он продолжает добиваться любви человека, которому до него нет никакого дела, он снова и снова будет пытаться понять, зачем он провоцирует других людей на то, чтобы его били, оскорбляли и втаптывали в грязь.              Ведь от этого зависело его выживание. Но судя по тому, что Акутагаве нравилось искать боль, он бы и без смертельной болезни и так недолго протянул бы на этом свете. Потому что он снова и снова сам навлекал на себя смерть, и когда он ходил по её кромке, он ощущал, что находится в шаге от желанного освобождения. Он будто нарочно делал всё, чтобы как можно быстрее найти достойную причину для того, чтобы покинуть этот мир, и тем самым избавиться от мучений.              Акутагава безбожно ненавидел Дазая за то, что тот заставил его выпить ужасный на вкус коктейль из противоречивых чувств, но ненависти к себе он питал в разы больше. Он ощущал себя настолько испорченным и грязным, что ему казалось, что ему всей жизни не хватит, чтобы восстановиться и отмыться.              Дазай прекрасно знал, что посеял смуту в душе Акутагавы, и теперь он будет вечно разрываться между двумя огнями и ходить по одному и тому же порочному кругу. Он будет то провоцировать Дазая на удары, чтобы урвать хотя бы немного извращённой ласки, хотя бы таким образом взять его внимание, прикоснуться к нему и попытаться добиться повторения сладкого наказания, то, напротив, будет делать всё, чтобы не подставляться под них и избежать тем самым протестов своего разума, и пугающего негодования Дазая.              Всё будет зависеть лишь от того, насколько сильно он будет отчаян и насколько сильно изголодается по его вниманию…              Но в любом случае, как бы ни повёл себя Акутагава, Дазай не останется в накладе. Видеть в безумных глазах Акутагавы и первобытный страх, и дикую жажду — всё ему казалось одинаково занимательным. В отличие от зверского гнева, который ему сильно мешал и в основном его раздражал.              Дазай блестяще выполнил свою основную задачу, ведь знал, что после произошедшего Акутагава уже не будет так сильно зарываться и пытаться спорить с его словами. Ведь он унизил его окончательно, заставил его почувствовать себя неадекватным и даровал ему самый лучший оргазм в его жалкой жизни, а значит, он станет куда покладистее.              А что насчёт самого Акутагавы… Он просто продолжит упиваться страданиями и будет стараться отыскать в своём прискорбном положении хотя бы самые ничтожные поводы для эфемерного счастья.              Ведь что ему ещё оставалось?..              Акутагаве от Дазая было некуда деваться, — не возвращаться же ему в трущобы?.. И, наверное, Акутагава даже не хотел спасаться, ведь Дазай ему давал всё самое страшно и страстно желаемое, — он давал ему цель в жизни, которой раньше он желал лишиться; он нашёл ему работу, благодаря которой он точно не погибнет от голода; он окунал его в тот же мрак и предоставлял ему те же страдания, которые за печальные годы на улице впитались в его израненную душу, и без которых он уже не смыслил своего существования.              Акутагава позволил безысходной безнадёжности и беспросветной обречённости завладеть его сердцем полностью, он позволил пугающей боли стать всем, в чём он нуждался.              Даже если бы Дазай сам ушёл из мафии, он сделал бы всё, чтобы отыскать его и вернуть обратно, он сделал бы всё, лишь бы продолжать испытывать привычную боль дальше.              Ведь Акутагава в глубине души понимал, что из мафии есть выход, но он просто не желал его видеть. Он предпочитал идти по предложенному ему пути, потому что был в не силах взять своими обессиленными руками ответственность за свою жизнь. И ему и так ужасно прекрасно жилось вместе со своим мучителем и карателем, и он не хотел уходить от того, кто заставлял его почувствовать острый вкус жизни и пить с горла мрачное счастье, когда тот уделял ему долгожданное внимание.              А сейчас Акутагаве оставалось только медленно погибать от запоздалого осознания, что все его старания переломить ход событий напрасны. Потому что как бы Акутагава ни пытался переменить ситуацию, он никогда не изменит того факта, что Дазаю его усердия всегда будет мало и он продолжит его избивать за мнимые недостатки.              Всё, на что хватало Акутагаву — через кровь, пот и боль продолжать тренироваться, искоренять все свои слабости и пытаться не бояться.              Ведь за страх его не похвалят.              Всё, на что хватало Акутагаву — всё глубже проваливаться в греховную бездну пороков и сгорать в котле неуёмных страстей.              Пускай и то, что его так возбуждало — его уничтожало, зато оно давало ему хотя бы ненадолго почувствовать себя живым и ощутить прежде недоступное счастье.              Ради этого Акутагава был готов падать дальше.              Всё, на что хватало Акутагаву — лезть из кожи вон лишь ради того, чтобы человек, которого он назначил своим Богом, однажды снизошел до него и одобрил, сказав ему по-отечески, что он заслуживает жизни, а не жалкого прозябания в трущобах.              Он решил во что бы то ни стало добиваться такого желанного признания, потому что ни о чём он так не мечтал, как хотя бы с помощью другого человека принять себя, такого жалкого и убогого.              И ему было не жаль потратить все свои оставшиеся годы ради того, чтобы его мечта исполнилась, и он был готов без колебаний положить во имя этой цели свою жизнь…              Ведь она и так ничего не стоила.