Напряжение - расслабление

— Что, Димочка, тяжелая у тебя работа?       Соседка, которой он помогает поднять по лестнице тяжелую сумку на колесиках, сочувственно цокает языком. — Наша служба и опасна, и трудна, — дежурно улыбается Дубин. — Похудел-то как. Спать тебе больше надо.       Надо-надо-надо. Дима улыбается пенсионерке, а сам подумывает: не стоило признаваться, что работает в полиции, когда местные старушки впервые увидели его в форме. Сказал бы лучше, что стриптизер. Ха! Хотя какой из него стриптизер… От чужого сочувствия только хуже. В раковине откисает оставшаяся с завтрака посуда, ужин тоже сам себя готовить не торопится, а вот карниз для шторы совершенно без всякой помощи упал еще позавчера — надо бы починить. Надо-надо-надо. «Надоело», — думает Дубин, зашвыривая рюкзак в угол. Надоело и все. Не сказать, чтобы его достало что-то в частности. Просто муторная усталость донимает все больше. «Чего ж тебе не хватает, а?» — спрашивает он у собственного отражения в запотевшем зеркале в ванной перед сном. Отражение не отвечает, что несомненно обнадеживает с точки зрения психиатрии, и смотрит печальными глазами в обрамлении почти черных синяков, что нехорошо по определению.       Когда он почти перестал спать несколько месяцев назад, грешил поначалу на старый диван. Скрипучий и доставшийся от предыдущего хозяина квартиры, он издавал массу охов, вздохов и впивался в копчик предательской пружиной. Вот только на новеньком, прямо с фабрики, диване спалось ничуть не лучше. Не то, чтобы все свои юные годы Дима отличался идеальным распорядком дня — много учебы, подработки, друзья в конце концов. Но в последний год дело было совсем худо. Сначала приход в отдел, Чумной доктор, странное знакомство с Игорем и с таким трудом завоеванное доверие… Хотя теперь-то все должно быть в порядке? Лежа без сна на своем новом диване в третьем часу ночи, Дима в этом вовсе не так уж уверен. Может, все дело в ответственности. Разумеется, он чувствовал ее груз и в школе — нельзя подвести родителей; и в академии — не стоило понапрасну тратить силы и время преподавателей. Впрочем, даже они порой открыто говорили Дубину, что ответственность у него с приставкой «гипер». Что ж, так оно и есть, должно быть. На службе стало и лучше, и хуже: после его повышения и дня не проходило без внутренней тревоги. Да, любимая профессия, он столько лет к ней шел и наконец занял свое место, но с другой стороны… Страх сделать что-то не так, ошибиться, при том, что каждый промах может стоить коллеге и товарищу жизни — нет, к такому по-настоящему не готовит ни одна академия. Будь это лишь переживания, не стоило бы даже думать о них. Однако каждая бессонная ночь делала его более рассеянным, нервным, а значит, увеличивала вероятность опасной ошибки. Сидя утром за своим рабочим столом, где стоит уже вторая за час кружка с кофе, Дубин с тревогой смотрит на новый виток проблемы — непроизвольно подрагивающие пальцы. «Тремор», — думает Дима, будто казенный медицинский термин делает что-то проще или понятней. Конечно, он ходил к врачу. «Работа нервная у вас?» — спросил терапевт, не переставая щелкать по клавишам компьютера. Получив утвердительный ответ, посоветовал взять отгул, меньше нервничать, и выписал легкое успокоительное. Дима вышел на крыльцо поликлиники, тихо хихикая. «Меньше волнуйтесь», — и как он до этого не додумался! Впрочем, таблетки честно пропил. Сон ненадолго стал лучше, что же до остального… Он перепробовал все. Занимался спортом до изнеможения, гулял с друзьями, бродил по музеям в одиночестве, даже напивался пару раз. Липкая внутренняя тревога никуда не уходила. Именно она отравляла все. Не так был страшен плохой сон, как это вечное не спадающее напряжение: словно пружина в груди сжималась неумолимо все туже, туже и туже. Что будет, когда сжиматься ей станет попросту некуда, Дима старался не думать. — Ну? — Гром воздвигается у его стола неожиданно и словно из ниоткуда, и Дима осознает, что уже вечер, коллеги давно разбрелись по домам, и только где-то вдалеке слышится шарканье швабры уборщицы. Весь день Игорь, казалось, не обращал ни малейшего внимания на него, дописывал старые отчеты, неистово ругался над ними же, отходил сделать звонки по нынешнему делу и подтрунивал над коллегами, а сам, выходит, наблюдал и делал выводы. — Так расскажешь, чего скис? Девушка? Хотя нет, это уже больше месяца точно, уже отпустило бы. Вон, руки дрожат. Если бы не знал тебя, сказал бы, что употребляешь. Колись давай, — он лихо разворачивает свой стул и садится верхом. Дима смотрит на коллегу. Ему в голову впервые приходит интересная мысль. Даже Гром, который и в самом деле иногда бушует как стихийное бедствие, справляется с собственными эмоциями. А ведь он по сравнению с Дубиным просто кипящий вулкан. Тем не менее, его руки не дрожат, а взгляд остается ясным. Похоже, события последних месяцев сделали его даже более уравновешенным, в то время как Дима постепенно теряет остатки покоя. Может, Игорь выпускает пар, лупя очередных отморозков в подворотнях. Или это все магическое влияние Пчёлкиной. Факт налицо. — Так употребляешь все-таки? Эй! — в голосе Игоря прорезается металл, так что прежде, чем он развернет настольную лампу ему в лицо, как на допросе в фильмах, Дима выкладывает ему все. Ну, может, за исключением предположений про целебный эффект мордобития. Лампу Гром не трогает, только задумчиво трет подбородок, затем внезапно хлопает ладонью по столу. — Так, сегодня у нас что, пятница? Дима ошалело кивает. Он хочет сказать, что вечерние гулянки не срабатывают, но Игорь не дает ему вставить слово: — Завтра в одиннадцать на Балтийском вокзале, чтоб как штык. Форма одежды теплая. Набери, как подъедешь. — А что мы?.. — Будем учиться отдыхать, — припечатывает Гром, подбивает в стопку многострадальные отчеты и исчезает, махнув рукой, в полутьме главного зала, где горит только подслеповатое дежурное освещение и до сих пор пахнет краской после недавно завершившегося ремонта.       Наутро Дима прибывает к назначенному месту на двадцать минут раньше, все еще озадаченный. «Учиться отдыхать», — что бы это могло значить в понимании Грома? Впрочем, если секрет его удивительного внутреннего спокойствия кроется в каких-то особенных практиках, было бы любопытно узнать. Таким, чуть подрагивающим от нетерпения и недосыпа, его и ловит Игорь, помахивая билетами на пригородный поезд. — Двигаемся шустро, ближайший через семь минут отходит. Юлька тоже хотела, но у нее сегодня внеплановое расследование. Подпольные тату-салоны. Какая-то мысль, связанная с его словами, мелькает в мозгу, но додумать ее Дима не успевает, пока они пробираются по платформе, огибая пенсионеров с баулами, дачников, собачников и редких туристов. Двери вагона захлопываются буквально за их спинами. Все та же пестрая публика занимает изрядную часть скамеек, но им все же удается найти два места у окна друг напротив друга. Гул чужой болтовни, смеха и детского плача разбавляют проходящие по вагонам попрошайки и продавцы всего, что только можно. У третьей по счету торговки Игорь покупает два стаканчика пломбира. — И каков наш план? — наконец спрашивает Дима, разворачивая свое мороженое. — План? Нет никакого плана. Русские страшны своей импровизацией, слышал такое? Едем. Глядим в окно. Мороженое вот, — он салютует своим стаканчиком. Пейзажи пригорода мелькают калейдоскопом из полей, подлесков, железнодорожных переездов и бесконечно разных домов. Питерское солнце — блин из расплавленного белого золота, тускло, но упорно пробивающийся сквозь сплошную серовато-белую облачную хмарь, — следует за ними неотступно. Игорь слегка жмурится рассеянному свету, его лицо расслаблено, длинные ноги едва не упираются в противоположный ряд сидений. Дима наконец ловит ускользавшую от него на вокзале мысль. — Глаз урагана, — говорит он, скорее, сам для себя. — Чего? — Гром приоткрывает веки. — Вспомнил, как называется одна штука. Это область внутри циклона, где царит спокойствие. Ну, относительное спокойствие. По сути, как окно внутри бури. Игорь хмыкает. Не насмешливо, скорей заинтересованно. — К чему бы это? — Как тебе это удается? Сохранять покой? — Это ты сейчас хочешь сказать, что из всех своих знакомых считаешь спокойным меня? — Ну, я про внутреннее спокойствие. Это же нечто более…всеобъемлющее, — Дима бессильно жестикулирует руками.       А заодно вспоминает, как впервые услышал про «глаз урагана». Точнее, увидел. Четыре чернильных символа, плавно спускающихся от затылка по нежной девичьей шее. Лика, пожалуй, самая необычная из круга его знакомых, поспешила показать новую татуировку. Ему первым. Прямо за стойкой бара, где работала, подняла наверх копну густых черных волос с фиолетовыми концами, демонстрируя четыре знака под пленкой на еще покрасневшей коже. — «Тайфу-но-мэ», — прочитала она, и развернулась. — Это по-японски. Нравится?       И добавила ошалело кивнувшему Дубину, блестя своими огромными карими глазами: — Это значит «глаз урагана». Мечтаю о таком спокойствии посреди шторма. Ей действительно удивительно шло и новое тату с его значением, и шесть предыдущих, как и фиолетовые пряди в волосах, и пирсинг во вздернутой брови. Этот разговор случился в одну из последних их встреч. Уже четыре месяца он не мог решиться набрать ее номер и услышать знакомый, чуть насмешливый голос. Воспоминание тает вместе с мороженым в его стаканчике. Пейзаж за окном становится все более разреженным, народу в вагоне уже почти не осталось. — Так мы едем к заливу? — Ага, — кивает Гром. Топить тебя буду из жалости. Чтоб не мучился. — А мороженым зачем кормил? — Чтоб быстрее ко дну пошел, конечно. — Оно ведь легче воды, всплыву, — хихикает Дима. — Тогда тем хуже и для тебя, и для меня.       Дима обнаруживает, что на пустынном берегу нет больше никого, кроме десятка-другого чаек, да пары не то туристов, не то припозднившихся рыбаков метрах в четырехстах. Игорь шагает к кромке воды с темнеющей массой прибитых волной водорослей неспешно, но размашисто. Дима нагоняет, обходя редкие лужи и камни. В самом деле, не худшее место, чтобы спрятать тело — найдут далеко не сразу, думает он, и тут же себя одергивает: что за ребячество. Фигуры рыбаков теперь окончательно превратились в еле заметные тени в отдалении. Отражение солнца распластано по волнам. Гром останавливается. — И что теперь? — осторожно интересуется Дима, чуть не влетевший в спину напарника. — Берешь и орешь, — спокойно отвечает тот. — В смысле? — Воздуха набираешь и вперед. — Что кричать-то? — Да все, что накипело, — он поднимает руки и зычно кричит в горизонт: — О-о-о-о-о! Звук прокатывается над водой, пара всполошенных чаек взлетает, быстро-быстро перебирая лапами. — Э-э-э-э-э-э-эй! Дол-бан-ны-е-е-е от-че-е-е-ты!       Дубин смеется. Вот уж действительно, наболевшая проблема. — Чего ржешь, давай. Сразу полегчает, — толкает его в плечо Гром. И он решается. Запрокидывает голову и вопит во все горло прямо в плоское, затянутое пеленой небо. — А-а-а-а-а-а-а! — Собственный голос оглушает его, и все это кажется довольно глупым, стыдным и детским. С другой стороны, вроде действительно становится чуточку легче. — У-у-у-у-у-у! — на последней ноте крик срывается на свист, и в следующую секунду уже оба орут на два голоса, улюлюкают и вопят как дикари. Все чайки предпочли покинуть пляж, даже рыбаки вдали, похоже, пятятся подальше от источника звука. Где-то на другом берегу, подозревает Дима, финские пограничники вспоминают, в какую сторону креститься и как вызывать подмогу. — За-дол-ба-ло-о-о-о! — кричит он. «О-о-о», — раскатываются отголоски эхом, прежде чем стихнуть в отдалении.       Горло село, глаза слезятся не то от ветра, не то от безумных воплей, но это определенно помогает. — Я же говорил, — Игорь отходит подальше от воды, указывая на здоровенный кусок топляка посуше. — Садись. Жестом фокусника он достает из-за пазухи куртки небольшой термос и складной стакан. Себе наливает в крышку. Черный сладкий чай в стакане такой крепкий, что дно едва виднеется. — Анекдот вспомнил, — чуть сипловато говорит Дубин, прокашливаясь и делая первый глоток. — «Летит Змей-Горыныч над лесом, кричит голосом неистовым»… — Бабушка, бабушка, а что значит «неистовым»? — Ну как: «Эге-ге-гей, ёб твою мать!» Игорь смотрит на него ошарашенно, а затем оглушительно хохочет, хлопая себя по колену и запрокидывая голову. Смеется так, что слезы собираются в уголках глаз, и Дима невольно смеется тоже. Гром бьет его по плечу. — А такой приличный с виду…       Потревоженные чайки с опаской возвращаются, чтобы вновь качаться на волнах. Тяжелый ком в груди не то, чтобы стал меньше, но словно слегка подраспустился. Они сидят плечом к плечу, пьют чай и смотрят на блики на воде, на кажущееся бескрайним полотно залива и прорезающий далекий горизонт силуэт парусника. — В лесу еще хорошо вот так, — спокойно замечает Гром. — Когда совсем припечет, выезжаешь иногда, и… — Но ведь это не все? — Ты в отделе сказал, боишься сделать что-нибудь не то, — отвечает и в то же время не отвечает Игорь. — Это ведь хороший страх, в сущности. — Да неужели? — Сам посуди, если не бояться, будешь все время лезть на рожон, тут-то и наломаешь дров по-настоящему. Другое дело, как ты боишься. Не спишь, дергаешься. Тут только сам себе и поможешь. — Да пробовал уже, — бормочет Дубин, глядя на свои руки. Сегодня не дрожат хотя бы. — Знаешь, что бы мне хотелось услышать в свое время от кого-нибудь? — Ну? — Ты обязательно облажаешься. — Вот спасибо, — Дубин с недоверием глядит на коллегу. Опять тот смотрит сверху вниз?       Но Игорь продолжает: — Рано или поздно, хоть в какой-то мелочи ты ошибешься. Хорошо, если не смертельно. И вот тогда важно, насколько ты готов. Будешь изводиться заранее и метаться — запаникуешь и не сможешь найти выход, научишься держать себя в руках — сможешь управлять ситуацией. Отрастишь себе это самое «око урагана». — Знать бы как, — Дима ковыряет носком ботинка мокрый песок.       Гром, улыбается, кажется, чуть смущенно. — Мне вот подсказали. Связи. Если нет тех, для кого беречься, то зачем оно все вообще. Якоря нужны.       От этого в груди становится теплее. Все-таки похоже, что в число этих «якорей» с некоторых пор входит и сам Дима. Может, они и правда друг на друга положительно влияют. — Это все хорошо. Но что значит, не паниковать? Каждый день думаешь, вдруг ошибешься, и кто-то из-за тебя погибнет. Или сам… — Сделаешь по-настоящему неправильный выбор, и тебе потом с этим жить, — Гром щурится, отвернувшись к воде, и какая-то тень пробегает по его закаменевшему лицу так быстро, что неясно — не показалось ли. Мелькает и исчезает возле уголков плотно сжавшихся губ. — Что там у Булгакова? — преувеличенно бодро говорит он, — Человек внезапно смертен?       Дима усмехается — способность Грома неожиданно ссылаться на классиков не перестает его удивлять. Тот продолжает: — С этим ничего поделать нельзя. Только подумай — умирать страшно, но еще страшнее, если жизнь пройдет, и ты поймешь — не все сделал, что мог, что должен был. Не в полную силу жил. Ты ведь в полицию зачем пошел? Чтоб людям помогать, верно? — Так. — Об этом и думай. А от смерти еще никто не сбегал. Сама найдет.       Хотя предмет разговора становится откровенно мрачным, Дима постепенно чувствует, как тревога отпускает. Прохладный воздух, несущий чуть терпковатый сырой запах водорослей, вливается в легкие, и он думает, как давно просто дышал полной грудью вот так. Мысли текут неспешно и вяло, ни одна не впивается занозой. Подзабытое и приятое чувство. Ощущение, что время не бежит, не нужно догонять его изо всех сил, не нужно спешить. Вообще ничего не нужно. И это самое лучшее. — Топить ты меня передумал? — Живи уж, — милостиво разрешает Гром. — Ты же у нас в команде мозг. Как я без тебя буду, напарник?       Чертовски приятно слышать, как он произносит это слово без издевки. — Добрый ты, Дубин, — задумчиво тянет он. — Вот все этим и пользуются. А мог бы наконец о себе подумать. Кого вспомнил, когда я в отделе о девушке спросил, а? — Никого, — торопливо отвечает Дима. — А кто глаза влево скосил? Не тот ли, кто читал коллегам лекцию о… — Том, что это может быть знаком обращения к зонам мозга, ответственным за воспоминания, да. Может быть, а не является! — Дубин все равно поднимает руки, мол, сдаюсь, побежден собственным оружием. — Пригласил бы куда-то, не знаю. Или сказал, что портрет хочешь нарисовать. — Мы так и познакомились.       Друзья столкнулись с компанией общих знакомых, оставив его в одиночестве за столиком, так что он оглядел зал полутемного заведения и уцепился взглядом за бармена. Да и как можно было не заметить Лику с ее грацией, с летящей вслед за быстрыми движениями копной волос? С ее татуировками, наконец. Дима набросал ее такой — вполоборота, в полуполете, даже цветную прядь выделил завалявшимся в сумке маркером, и, немного смущаясь, протянул через стойку. — Это мне? — голос. Таким голосом, должно быть, заманивали неосторожных путников на скалы сирены. В тот раз они поговорили от силы пять минут, и Дубин ушел с вернувшимися друзьями, прижимая рукой в кармане бумажную салфетку с номером телефона.       Стыдно сказать, но это Лика почти всегда звонила первой. Поболтать. Рассказать про новую тату. Про свою собаку. Спросить, как его работа (и внимательно выслушать). Он первым начал робко пятиться назад. Потому что впервые в жизни неловко чувствовал себя рядом с кем-то настолько ярким. Настолько полным жизни. Настолько красивым. Когда у Лики в третий раз спросили, не младший ли брат приходит встречать ее после работы, он перестал звонить. Отделывался глупыми шутками в переписке и только. Он вздыхает, Игорь рядом неловко потирает шею. — Ты извини. В этих делах я сам знаешь, какой советчик. — Проехали.       Они сидят еще в уютном молчании, пока термос не пустеет. Игорь встает решительно. — Готов двигать дальше? — Куда? — Э, нет. Сюрприз — это часть плана. Пока они мчатся на электричке обратно, солнце наконец начинает пробиваться сквозь тучи. К моменту, когда, поколесив по городу, оказываются у Петропавловской крепости, сизоватая облачная хмарь рассеивается окончательно. Оба проходят вдоль рядов полуобнаженных отдыхающих, наслаждающихся теплым деньком возле каменных стен, и Дубин радуется про себя, что такие солнечные ванны не предусмотрены в их программе. Но выбранное направление заставляет его кое-что заподозрить. — Зоопарк?! — Ну а что? Чтобы отвлечься, все средства хороши. Ты когда последний раз был? — Не помню. — Вот и я в школе еще, рисовать сюда ходил. Так что шагом марш!       Вопреки опасениям Дубина, они не смотрятся маньяками в толпе детей. Разномастная публика кочует от вольера к вольеру, и вскоре Дима понимает, что давно так долго не улыбался. Даже щеки болят, кажется. Тигр фыркает как Игорь, когда его что-то раздражает, и вертит головой точь-в-точь так же. В ответ на это наблюдение Гром машет рукой в сторону клетки манула, который настороженно, но любопытно таращится из угла: — А вот ты, — в какой-то момент это действительно становится похожим на школьные годы, с тыканьем в учебник: «Это ты…», «Нет, ты!»       У вольера с белым медведем небольшая толпа наблюдает, как тот призывно машет обеими лапами посетителям. — Дядя, — пигалица лет пяти дергает Грома за рукав, — Ты же высокий?       Тот пожимает плечами. Вопрос риторический — он действительно возвышается над окружающей мелюзгой как айсберг. — А дай мишке яблочко, — продолжает девочка и действительно протягивает Игорю четвертинку антоновки. — Молодые люди, медведя не кормить! Не кормить! — к ним пробивается сотрудница зоопарка, гневно указывая на соответствующую табличку. Игорь отходит назад и тянет Диму за собой. «Приготовься», — неожиданно шепчет он. Дубин с восторгом и ужасом смотрит, как рука напарника описывает широкий полукруг, переводит взгляд на стремительно багровеющую смотрительницу, а над его ухом звучит: — Ходу-ходу-ходу! Они несутся к выходу со всех ног и останавливаются только за линией турникетов. — А вдруг ему от этого станет плохо? — отдышавшись, спрашивает Дима. Что ж, по крайней мере, сотрудники за ними не гонятся. Гром молча разжимает руку. Кусочек яблока лежит на ладони. — Сам не знаю, зачем. Детство в одном месте заиграло. Дубин смотрит на его кривую ухмылку и внезапно заходится от смеха. — Взрослые люди… Стражи правопорядка!.. — выдыхает он, смахивая выступившие слезы. Прохожие поглядывают на них с удивлением. — Еще и яблоко у ребенка спер. — Какое яблоко? — невинно интересуется Гром, дожевывая. — И кстати, о еде. Идем, буду тебя дальше плохому учить. — Ограбим ларек с шаурмой? — Лучше. Для начала найдем, где показывают футбол. — Я не разбираюсь вообще. — Да видел я, как ты смотришь, когда с отделом в прошлом месяце ходили. Один глаз на экран, второй в телефон. А болеть надо по-другому, с полной отдачей. — И все же как-то… — Так, ну ладно. Смотри: «Зенит» сегодня играет с «Ростовом». Не понравится, неделю кофе тебе буду приносить. Идет?       Когда три часа спустя они выплывают из паба в наступающие сумерки в толпе ликующих болельщиков, Дима сам готов таскать Грому кофе до конца месяца. В толпе кто-то заводит кричалку, и через пару секунд он обнаруживает, что орет вместе со всеми, и эхо разносит счастливый рев по проспекту. *** — Юля пишет, спрашивает, не зайдешь ли на чай, если недалеко, — заглядывает в свой телефон Игорь. Еще одно чудо сегодня — ни одному из них не позвонили с работы. — Неловко как-то, — бормочет Дима. — Да нет, пишет, что тебя давно не видела. Пошли. Их шаги гулко отдаются в пустынном парадном и на лестнице. — Будет время, можно на шашлыки съездить, — продолжает начатую на улице мысль Гром. — Рецепт знаю — просто бомба. Пчёлкина распахивает дверь еще до того, как они поднимаются на площадку. — Привет! — глаза у нее блестят, а выражение лица заставляет заподозрить какой-то подвох. — Как твои сегодняшние изыскания, успешно? — осторожно спрашивает Дима. Может, причина веселья в этом? Юля с заговорщицким видом произносит: — Просто блеск. Зацените, — и приподнимает рукав. Дубин вспоминает все их сегодняшние разговоры и переводит взгляд на лицо Игоря. Видит бог, внутреннее спокойствие ему понадобится как никогда. На юлиной руке красуется надпись «Спартак» — чемпион» и соответствующая эмблема. Дима открывает рот, чтобы сказать: хорошо, что тату временная — выдает блестящий край и отсутствие красноты вокруг, а надпись и вовсе, похоже, сделана маркером. Однако в следующую секунду происходит сразу несколько вещей: его мягко, но настойчиво выдворяют на лестничную клетку, а Юлю наоборот, заталкивают в прихожую. Гром одергивает ее футболку и бросает через плечо: — Увидимся в понедельник, — и уже в закрывающуюся дверь, — Извини. Дима спускается по лестнице, едва сдерживая смех. К моменту, когда он оказывается дома, все тело ноет, гудят уставшие ноги, чуть саднит горло, но стоит добраться до дивана, как сон охватывает сплошным коконом, в котором его ничто не беспокоит. Впервые за долгое время. Аб-со-лют-но. Утро воскресенья начинается ближе к одиннадцати. От вчерашней усталости осталась лишь тень. Стоит поспать еще, и она пройдет окончательно. Не то, чтобы Дима чувствовал, будто все проблемы магическим образом исчезли, но, кажется, он кое-что начал менять. Противный комок внутренней дрожи съежился совершенно. Он тянется к телефону, чтобы написать Пчёлкиной сообщение с коротким вопросом: «Все живы?» И получает довольно быстрый ответ: «Ага;) Меня раскусили. Но это заняло бы больше времени, если бы я не хихикала!» «Если нужно будет снова побыть громоотводом, обращайся» Телефон брякает еще раз. «ГРОМОотводом))))))» О, боже. Дима улыбается и пролистывает список контактов, возвращаясь к букве «Л». Пожалуй, ему бы не помешал еще один урок внутреннего спокойствия.