Селфхарм

      Дазай не самый лучший вариант. От него веет смертельной прохладой, ведь он так к ней стремится. Ежедневно по несколько попыток. Неважно как. Главное, чтобы не скручивало от боли. Вряд ли в его голове происходит что-то хорошее. Детство у него зажёвано временем. Кто знает, кем были его родители, в какую школу он ходил, чем увлекался. Всё стёрто и проявляется только в Портовой мафии. Словно там и началась его жизнь. Нельзя сказать, что мафия — лучшее место для ребёнка. Может быть, Дазай — травмированный мальчик, может быть, он плачет под покровом ночи, когда вокруг никого нет. Почему-то же он мечтает умереть. Он идёт к своей цели слишком целеустремлённо, как будто другого выхода просто не существует.       Дазай не самый лучший вариант. Люди не задерживаются рядом с ними, они стремительной рекой проносятся мимо. Он не поспевает выхватить кого-то одного, а если и смог, то ненавистное течение в конечном итоге уносит этого кого-то далеко-далеко, оставляя Дазая в одиночестве посреди реки, по колено в воде, с опущенными в неё руками. Где бы он не появлялся, весь кислород как будто пропадает, как будто он убивает вокруг себя всё живое, а окружающие молчат и неловко отводят взгляд. Словно они знают что-то, чего не знает он. Хотя всё равно. Может быть, Дазай слишком недоверчив, может быть, ему пора давным-давно обратиться к психотерапевту, разобрать себя на мелкие детальки, заглянуть в самую глубь, выгрести всё плохое, как из тыквы, из которой достают семена на Хэллоуин, чтобы вырезать красивый узор. Но Дазай не хочет. Он этому всему не верит и не хочет потерять себя после пересборки.       Дазай не самый лучший вариант. У него хроническая усталость, хронический стресс, хроническое нежелание дышать и существовать в принципе. Уровень кортизола в его крови, столько раз пущенной, повышен запредельно и угнетает всё, что можно. Но кто об этом узнает? Кто узнает, что плохое из его головы и не выходило никогда, ни на секунду? На людях Дазай надевает на себя улыбку, продевает ниточку в уголки губ и в середину щёк, делает гармошечку и вуаля! Постоянная улыбка. Никто и не подумает. Он просто шут. Он уверен в себе, в своих действиях, он рад, он счастлив, он хочет жить и энергия бьёт ключом. Но никто и не подумает, что может быть за этой маской, никто туда и не полезет. Дазай готов кричать, когда видит, как вокруг него передвигаются люди, словно шахматные фигуры. Шах и мат, Дазай Осаму. Повседневность тебя убивает, и самые близкие первыми невзначай толкнут тебя с обрыва. И он ненавидит их. Он ненавидит, как люди рядом с ним сменяют друг друга, как они уходят к другим, как просто уходят в никуда, он устал, он ненавидит всех подряд, он хочет убить каждого, кто уходит от него прочь, словно Дазай так легко заменим. Он знает, что это плохо, и поненавидит себя за это потом. Потом изуродует за это своё тело, потом прорыдает от чувства беспомощности и ощущения, что всё теряет.       Дазай не самый лучший вариант. Он может не появляться в Агенстве целый день, пропадая непонятно где. Его будут искать, а он будет лежать в каком-нибудь дешёвом отеле, ведь в квартире его будут искать в первую очередь. Он будет просто втыкать в свой телефон или в стену и не сможет даже пальцем пошевелить, ведь сил нет никаких. Иногда его и правда лучше не трогать. Он словно оголённый провод, который даёт изредка искры, а рядом стоит табличка «Не подходи — убьёт!». Он словно крокодил может затаиться где-то, а потом появиться из ниоткуда и чуть ли не сжирать людей вокруг от переполняющей его агрессии и тоски. Дазай иногда такая же проблема, как старушка, которая еле-еле передвигает ноги, а обойти ты её никак не можешь.       Дазай не самый лучший вариант. Он почти никогда не смотрит в глаза. Неважно, насколько серьёзен разговор, насколько близок ему человек. Он смотрит вбок, вверх, вниз, на свои пальцы, ноги, в телефон, даже сквозь, но никогда не в глаза. Дазай нередко растерян и даже не знает, что сказать. Он будет думать, выверять каждое слово, но когда он наконец-то скажет, будет слишком поздно. Иногда кажется, что над его головой клубится дым, хотя откуда? Дазай Осаму почти никогда ведь не думает, он дурак, он безответственен. Но внутри черепной коробки слишком много мыслей, и они мелкими червями прогрызают мозг, а любая вспышка чужих слов может вызвать переполох. От Дазая веет чем-то прогорлклым, чем-то тяжёлым, словно клинической депрессией, но почти никто не обращает на это внимания.       А потом появляется он. Достоевский Фёдор. От корки до корки ледяной иностранец, так похожий на Дазая, что разного у них больше, чем может показаться. Достоевский словно другой Дазай, словно лучшая его версия, может быть, не такая хорошая, как могла бы быть, возможно, есть свои изъяны, но Дазай словно начинает дышать глубже, ведь рядом человек, у которого вторая пара его лёгких, вторая пара его глаз, ушей, рук, ног, у которого его мозг, его нос, его галактика внутри, пусть она и заточена в корке неприступности. С Достоевским становится непозволительно легко и просто, непозволительно хорошо. Он — спокойствие. Он — такая желанная тишина после громких голосов вокруг. Он — наконец-таки здоровый сон, длящийся больше пяти часов и даже установленных восьми. Он — тот самый день недели, когда ты уже в предвкушении отдыха. Он — вечер в офисе, когда ещё пять минут, и ты свободен. Он — чашка ромашкового чая и покой перед сном. Дазай может расплакаться от чего угодно, потому что его тянет на дно, но Достоевский вытаскивает его из этой воды боли сачком и вытирает его глаза своими, в которых среди глыб льда течёт Гольфстрим. Достоевский кладёт руку в копну каштановых волос Дазая и взъерошивает её, он словно тёплое одеяло в холодный день, словно возвращение домой после долгого путешествия. После его появления Дазай погружается в тепло любви, и он верит, что что бы не случилось, он пронесёт его сквозь года и навсегда запомнит, что однажды встретил такого человека. Человека, который дал ему возможность дышать, быть собой, хоть немного радоваться тому, чему радоваться давно разучился. Дазай запомнит и будет хранить воспоминания лучше, чем дракон — своё сокровище, чем мать — своё дитя.       Дазай знает, что он не самый лучший вариант. Он знает, что с ним тяжело, что вряд ли с ним что-то получится, потому что он всё ещё посреди реки без улова. Он знает, что с ним тяжело, потому что ему это сказали сотни, тысячи раз, а он не дурак совсем и всё понимает. Но он иногда позволяет себе думать, что Достоевский действительно его ценит и любит. Что он не уйдёт просто так, что он не заменит его кем-то другим, что он не скажет ничего плохого. Дазай знает, что просит, наверное, слишком многого, но аметистовые глаза напротив такие добрые, такие заботливые, чужие ледяные руки такие мягкие и их прикосновения такие тёплые. Наверное, просит действительно слишком много, но он — всего лишь беспокойная рыба посреди океана, а Достоевский — спокойное дно, и Дазай хочет зарыться в его песок и наконец-то отдохнуть. Хочет, чтобы эти тонкие руки обняли и согрели. Но Дазай боится потревожить, боится навязаться, он никогда не спросит и не попросит напрямую, поэтому часто сбегает, вновь задыхаясь.       Дазай знает, что он не самый лучший вариант. Но он звонит посреди ночи Достоевскому и в слезах просит поговорить с ним, ведь паника снова захлёстывает и не даёт дышать, а чужой голос убаюкивает. Дазай боится, что надоест раньше, чем возможно, поэтому в два раза чаще кусает свои сухие губы, ковыряет и отрывает заусенцы на пальцах до крови, сгрызает ногтевую пластину, портя зубы. Он нервничает в два раза чаще, чем возможно, и мечется по комнате словно беспокойный тигр в клетке. Иногда он врёт Достоевскому, приукрашивает, умалчивает, чтобы казаться лучше, чем есть на самом деле, хотя понимает, что всё давным-давно известно, и на чужом лице сочувственно-успокаивающая улыбка, говорящая, что всё в порядке, и Дазаю не надо пытаться понравиться, делая из себя кого-то другого. Дазай боится чужой теплоты, хотя тянется к ней, поэтому нервно скребёт обкусанным ногтем по экрану, думая, отвечать ли на звонок контакта по имени «Фёдор». Его швыряет из одного состояния в другое, он беспокоен, наверное, стоило бы уже посетить врача, но он всё отрицает и внушает себе, что всё в порядке. Он плачет, плачет столько, что скоро будет потоп, он плачет, потому что боится Достоевского потерять, он плачет, когда они ссорятся, плачет и не имеет ни малейшего понятия, что с этим всем делать. Дазай боится смотреть в глаза Достоевского, боится однажды увидеть в них безразличие, злобу, неприязнь. Даже если сейчас всё тепло — одна большая ложь, он не хочет думать об этом. Он подумает об этом потом, потревожиться потом, всё потом. Ведь сейчас он не может и слова вымолвить в упоительном спокойствии, ведь боится его спугнуть. Он только думает, как хорошо, что он не делится с Достоевским и половиной своих переживаний на их счёт. А то было бы ни то, ни сё.       Может быть, Дазай действительно не самый лучший вариант, но с Достоевским он — десять из десяти, он повелитель своего мира, он одно в двум, он везде и нигде одновременно. Он взлетает над чужими головами, пикой падает вниз, расплавляет крылья и снова взлетает. Он откусывает своё счастье потихоньку, ведь боится съесть полностью и не почувствовать вкуса. С Достоевским хочется всё и ничего, Достоевский — его лучшая версия, может быть, не такая хорошая, как могла бы быть, возможно, есть свои изъяны, но Дазай словно начинает дышать глубже, ведь рядом человек, у которого вторая пара его лёгких, вторая пара его глаз, ушей, рук, ног, у которого его мозг, его нос, его галактика внутри, пусть она и заточена в корке неприступности. И эта корка тает рядом с Дазаем, чтобы дать ему немного тепла. Дазай верит, что Достоевский — второй он. И даже если однажды это всё закончится, он всё равно пронесёт каждое воспоминание о Достоевском сквозь года и навсегда запомнит, что когда-то встретил такого человека. Человека, который дал ему возможность дышать, быть собой, хоть немного радоваться тому, чему радоваться давно разучился. Дазай запомнит и будет хранить свою любовь лучше, чем дракон — своё сокровище, чем мать — своё дитя.