Волк в капкане

***

      На груди — Макаров со взведенным курком. Левее — граната, своя. АК с отстрелянным боекомплектом валится из рук — в пальцах покалывает. Олег пытается понять, сколько поймал осколков, а сколько за него поймал броник, но думать не получается. Выбор невелик, и не выбор даже — так, иллюзия: палить из ПМ из-за угла окопа, пока не замочат, или дёрнуть чеку. Исход один.       Ошмётки земли разлетаются над головами выживших из взвода, словно вросших в окопные стены — чем ближе штурмовики и вражеские гранаты, тем громче отдается в висках. Перед глазами плывёт, но сил еще хватает, чтобы просунуть пальцы в чеку. Слишком рано — бессмысленно, а позже если — лишь бы не отключиться. Они знают слишком много, чтобы идти в плен — так проёбываться нельзя. Становится холодно и как-то по-особому страшно. Волкову и раньше доводилось брать в руки левую гранату, но там это скорее подстраховкой было. А здесь — единственный исход, подкрадывающийся всё быстрее, неумолимее. Не ты его выбираешь — он тебя. За грохотом очередей слышится чужая речь; так-то не чужая, просто не от своих — а от этих, других. Волков сильнее сжимает гранату. Затаиться. Не скулить. Подпустить ближе.       Ближе.       Чужая подошва уже месит окоп с другого конца. Кто-то успевает сорвать чеку — волной Олегу режет по ушам; кто-то ссыт, не понимая, что проебали самую безболезненную из возможных теперь кончин. Но обычно понимают, просто природа своя же не позволяет — как себя убить в момент, когда жить больше всего хочется? Больше всего не свете. Вот так взять и забрать у себя же иллюзию хоть какой-то захудалой надежды. Да еще и вот так. А может быть, а вдруг…       Громче.       Пальцы впиваются в кольцо с такой силой, что, кажется, вот-вот погнут. Волков срывает чеку. Он чувствует себя так свободно, как никогда раньше: привык к тому, что смерть всегда рядом, попятам ходит, на ноги наступает, но никак не возьмет, а если и возьмет — не знаешь когда. А тут взял и узнал — сам свидание назначил, сам руку подал, сам подносит костлявую ладонь для кроткого поцелуя. Проходят секунды: четыре, пять, больше пяти — и ничего. Возможно, при других обстоятельствах Олег был бы благодарен небесам за брак в запале, но точно не сейчас. Точно не с его левой лимонкой.       Блять.       Откуда-то сбоку открывают огонь на поражение. Олегу достаются две пули: сначала в плечо, через секунду в правое бедро; рассеченная кожа на шее да изрешеченная стена окопа. Несколько принял на себя уже потрепанный броник. Вой продирается сквозь сжатые зубы — рук не хватает, чтобы зажимать раны. Боль, мучавшая после попадания в тело осколков, уступает место новой, словно выжигающей изнутри. Ткань штанины тут же окрашивается в алый. Первая мысль — жгут, быстро. Но Волков из последних сил тянется не к жгуту совсем, а к ПМ — забрать бы кого-нибудь с собой — получается только упасть на бок, вжимая искривлённое судорогами лицо в землю.       Если крики от боли делить, то только с ней, с родной.       Под ребра тычут дулом. Видят же, что живой ещё — хули издеваться, пустите пулю. Хотя жалко, наверное, патронов — он-то и сам дух вот-вот испустит. Руки грубо шарят по карманам, забирают Макаров и что-то еще. Каску снимают, тянут за отросшие волосы, поднимая с земли, снова облокачивая о сырую землю окопа. Олег слышит обрывки угроз и насмешек, собирается с духом, чтобы открыть глаза. Сквозь залитые кровью и потом ресницы Волков видит его: из-под такой же каски на него смотрят два голубых глаза — Вадим даже не старается сдержать улыбку. Какофония звуков сливается в одно большое эхо, звучащее в разнобой с мелькающими вокруг силуэтами в камуфляже. Вад что-то шепчет на ухо, крепко поддерживая шею сзади, растирая ладонью кровь на содранной пулей коже. В сознание Волкова ввинчивается самое страшное, что можно услышать из уст Вадима:       Не дам тебе умереть, Волк. Поживёшь пока.       Его вжимают в чужую грудь, обманчиво дружелюбно хлопают по спине — это страшнее, чем носком сапога под дых. Красное и горячее пачкает чужой броник. Олег сдавленно кашляет, положа подбородок на подставленное плечо. Раненое бедро грубо жгутуют, и полоснувшая огнём боль уносит его в темноту, из которой он надеется не возвращаться.

***

      Он открывает глаза на сыром полу. С трудом поворачивается на бок спиной к стене. В подвале еще двое из его взвода: командир и совсем молодой пацан, недавно только с учебки. Руки у всех крепко связаны за спиной. По обстановке — куча хлама по углам, узкие окна над уровнем земли, под ними — пара табуреток и старое пианино. На дереве золотистые буквы — «Красный октябрь». Командир совсем плох. На мелком почти ни царапины, повезло.       Олегу тяжело дышать. Броник уже сняли, как и остальную защиту, — он перепачкан собственной кровью почти с головы до пят, больше всего досталось брюкам, которые до сих пор мокро липнут к коже на правой ноге. Бедро всё так же пережгутовано высоко, под лобковой костью. Либо он валялся здесь меньше получаса, либо на сохранность конечности им было глубоко наплевать: лишь бы не сдох раньше времени.       Нога совсем потеряла чувствительность. В голове жжёт — поднимается температура. — Эй, Волк… ты как? — этот парень прибыл так недавно, что Волков даже не помнит его позывного.       Он подполз вплотную, стал осматривать раны. Взгляд то и дело цепляется за пулевое в левом плече. Олег только хрипит в ответ: — Это все? — Да. Четырнадцать — двести, и нас трое. Больше никого. — Весь взвод положили…       Парень опускает глаза. Олег сильнее вжимается в холодные бетонные плиты — единственное, что может сейчас ослабить разливающийся по венам жар. Дверь в подвал резко открывается, внутрь входят трое. При полном обмундировании, с ненавистными Олегу шевронами. С ними Вадим.       Он, как всегда, держит зубочистку в зубах, умело перекатывая ее из стороны в сторону, как всегда держит на лице эту довольную, высокомерную улыбку. Как всегда упивается властью. — Этого в сарай, второго на улицу. С задохликом я тут переговорю.       Когда они наконец остаются наедине, Волков упорно делает вид, будто не замечает старого друга. Вад делает несколько шагов и, положив зубочистку в карман, закуривает, прислонившись к стене напротив. За прошедшие годы он мало изменился: только раскачался сильнее и набил татуировку на всю шею. Хотя рисунок на самом деле куда больше — красные полосы выглядывают из-под рукавов темно-зеленой футболки. Молчанка продолжается какое-то время, пока Вадим не решает подойти. Его шаги напоминают Олегу взрывы.       Табуретка ставится рядом с его головой, едва не задев. Вад садится. — Ну что… добегался? — его всегда низкий бархатный голос теперь звучит более хриплым и прокуренным. Олег всё ещё не смотрит ни в глаза, ни куда-либо выше пыльных берцев. — Сколько ж лет прошло, м? — он затягивается медленно и жадно, сдвигая брови и довольно прищуриваясь, прожигая взглядом темную макушку.       Руку с сигаретой то и дело облокачивает о колено и свешивает прямо над лицом Олега. Волков считывает всё: каждую угрозу, заложенную в каждом движении. Как и сейчас — Вад наклоняется, поднося сигарету к чужой щеке тлеющим концом, оставляя пару сантиметров между ним и кожей, будто невзначай. Волков инстинктивно пытается отстраниться, но толком ничего не выходит. Вадим улыбается шире, изучая каждую реакцию, смакуя. Наигравшись, он поворачивает сигарету фильтром к Волкову, предлагая принять угощение. Олег подчиняется — сигарету вкладывают в приоткрытый рот. — Че мне с тобой делать, Волк? — Олег затягивается, задерживает дыхание и наконец поднимает взгляд — полный ненависти от бессилия, но не без вкрапления еще сохраненной гордости. Вадим любезно забирает сигарету, и Волков выдыхает дым. — Ранения у тебя серьезные, но жить будешь. Пока, — тлеющая сигарета снова потрескивает, снова между губ Вадима.       Откуда-то с улицы доносится первый крик, через пару секунд еще один; громче, безумнее. — Этим сейчас пальцы ломают, потом на жесткач перейдут. Расколются ведь, особенно тот пацан. Зеленый еще, — он давит на жалость, но и Волков не дурак. Жизни им не сохранят в обмен на информацию, а даже если и сохранят, то лучше этими жизнями не жить. — Командир зайдет, а ты, как был целехонький, так и остался, мне в тык дадут, — Вадим резко подрывается со стула, Олег тут же сжимается по привычке сгруппироваться, но пока рано, Дракон всего лишь отходит нарочито размеренным шагом к повидавшему жизнь пианино.       Он будто бы заблаговременно ищет себе оправдание.       Грязные ладони стирают пыль с клавиш. Пальцы нажимают парочку в разнобой — фальшивит до ужаса. Вадим пытается наиграть припев Perfect Illusion излюбленной Леди Гаги. Олег вспоминает, как еще в армии под ее песни Дракон выгонял целые роты на утреннюю пробежку и заставлял петь в унисон с магнитофоном.                    Между скрипящими не в тон нотами Олег слышит новые вопли снаружи. — А ты меня не жалей, Вад, — он наконец решает подать голос и сам его не узнаёт, — мы ж теперь по разные стороны баррикад.       Последнюю клавишу Вадим зажимает и держит какое-то время, сверля ее взглядом. На очередной приглушенный скулёж с улицы поднимает глаза и засматривается в грязное окно наверху. — Да вот… дружбу-то нашу помню. Не хочется тебя тут по частям под березкой закапывать. — А вы пленных хороните? Вот так ангелы.       Вад давит ухмылку, отходит от инструмента и снова садится на табуретку, возвышаясь над Волковым. Сигарета почти дотлела. — Как же не хоронить — схороним, лишь бы по улочкам не смердело, — взгляд у него вдруг меняется. Показная расслабленность больше не сопровождает ни лицо, не движения. Мускулы напрягаются, а в глазах читается серьезность и готовность ко всему. Он убирает изо рта сигарету. — Говори, Олег. Сколько там чего стоит, состав ваш и тэ дэ.       Волков ожидаемо молчит, опуская глаза в пол. Согласен на всё. — Да-а-а, ты, конечно, должен сначала поиграть в героя, куда без этого. Я другого и не ожидал. Ну ничего, время у нас еще есть. — А что… птички ваши глазастые еще не посмотрели? — Да уж летали, но сорока на хвосте принесла, что окопались вы там не по-детски, не всё с неба увидишь, — Вадим решительно и с вновь озаряющей всё лицо улыбкой хлопает по коленям, встает и, перешагивая через Олега, опускается сзади. — Ну! Какие пальцы тебе не жалко? С мизинцев начнем?       В затекшие ладони Волкова вплетаются руки Вадима — это безболезненные ничего не значащие прикосновения. Очередная иллюзия. Их двоих отвлекает новый нечеловеческий крик с улицы, настолько громкий и звериный, что, кажется, даже у Вада вспотели ладони. А может, это просто от предвкушения. — Слышишь? Пальцы закончились. Прижигать начали. Говорят, очень неприятно…       Олегу кажется, что сначала он слышит хруст, а уже после — чувствует острую боль, прошивающую сразу всё тело. Ему не позволяется даже отдышаться — за мизинцем тут же следует безымянный палец. Он пытается не кричать, и это почти получается. — Знаешь, тут среди них такие отморозки встречаются. Я сначала сам ахуевал. Потом как-то втянулся.       В третий раз от стен подвала наконец отражается ничем не заглушенный крик, которого так ждал Вадим. Он переступает через дрожащее тело обратно, встает у лица и хватает под руки, пытаясь усадить на одно колено здоровой ноги. От каждого движения Олега выворачивает от боли, чего Вадим упорно не замечает. Игнорирует. Когда его наконец получается усадить, оперев спиной о холодную стену, Вад начинает разминать кулаки.       Олег смиренно ждет, когда чужие костяшки встретятся с его лицом, но вместо этого Дракон выхватывает из зубов окурок, вертит в пальцах, задумчиво рассматривая, будто сценку разыгрывает. Волков сразу смекает и теперь пытается только предположить — где. На горло ложится тяжелая ладонь, задирает голову вверх, фиксируя под подбородком. Шея открыта и беззащитна — Вадим не был бы собой, если бы выбрал другое место. Он прижимает раскаленный фильтр к коже над ярёмной веной и нарочно вдавливает, вертя и смакуя надрывное шипение, вырывающееся сквозь зубы.       Бычок летит на пол. По лицу прилетает первый удар.       Справа — дважды, по глазу и в челюсть, слева — трижды, хоть Вад сначала замахивался и на четвертый. Откуда-то сверху доносятся повторяемые Драконом вопросы про координаты, количество, оснащение. Олег продолжает молчать. Голова — чугунная, перед глазами плывёт. Во рту усиливается металлический привкус. Вадим экзаменует результат, скорее его отсутствие: подносит сжатый кулак к собственным губам и слизывает языком чужую кровь.       Поехавший. — Помню, как еще в армейке ты с кем-то поцапался, тебе так наваляли, что будь здоров. На колени поставили и чуть все зубы не повыбивали. Не помню уже, кому ты там дорогу перешел. Но ты в грязь лицом не ударил, не-е-ет, потом еще тому и в рожу плюнул. Вот и сейчас смотрю на тебя и думаю: а толку тебя лупить? — фигура Вадима перед ним троится и кажется, что его избила целая толпа. Сломанные пульсирующие за спиной пальцы уже забыты. Волков отчаянно хочет сплюнуть кровь, но сил нет даже на это. Вад запускает пятерню в смоляные волосы и тянет назад, вздёргивая голову. — Но к каждому зверю подход свой можно найти, Волк. И каждого обуздать. Кошек — лаской, лошадь — кнутом, а собак… собак только дисциплиной.       Вадим невесомо толкает в здоровое плечо — Олег заваливается на бок, на раненое, от чего его скрючивает новым приступом боли до тошноты. По ощущениям, пуля застряла в кости или и раздробила сустав.       Почти сразу бетон под его стёсанной щекой мажется в красный. — Помнишь наши ночи, Олеж? — Вадим переворачивает его на живот и садится между бёдер, раскидывая их в стороны. Волков мало чего понимает и никак не реагирует. Только тяжелое дыхание вперемешку с глухими стонами помогают Ваду понять, что Олег до сих пор в сознании. — Помнишь, спрашиваю? — он бесцеремонно кладет ладонь на задницу, спуская к промежности и цепко хватая за самое драгоценное. У Олега от неожиданности даже получается сфокусировать зрение на заляпавших пол кровавых брызгах перед собой. Он понимает — Вадим хочет его не только слышать, но и слушать, и он не позволит молчать.       Вадим хочет убить его по-другому. — Помню. — Умница.       Чужие ладони лезут под таз, расстегивают широкий ремень. Камуфляжные брюки вместе с бельём Вад спускает насколько позволяет жгут на бедре. Олега прошибает осознание. Увесистый шлепок по заднице заставляет сжать зубы от стыда и досады. Вад наклоняется над ним, чтобы прошептать в ухо: — Помнишь, как жопу мне подставлял и тёк от моей камуфляжки? Как просил в тебя спустить без резинки?       Волков хочет провалиться сквозь землю. Казалось, что так и случится, но почему-то теперь он как никогда за это время осознает реальность, отчетливо слышит голос за спиной и каждой клеткой кожи ощущает малейшие прикосновения.       Они тянут его в далекое прошлое. — Помню. — Надо же, какая у волков хорошая память.       Олег хотел бы забыть, сколько себя помнил. Он продолжал убеждать себя многие годы спустя, что всё было по согласию; хотя еще рядовому тогда Олегу до звания Вадима было далеко, и выглядело всё, как принуждение, не иначе. Дракон сразу в нём это заметил: как юнец не мог оторвать от него глаз, как смущался, когда Вад смотрел на него в ответ; как дрожал кадык, когда к нему обращались волевым тоном. Вадим бы даже сказал, что Олег с этим боролся, не хотел давать волю. Но все его попытки с треском рухнули в день, когда Дракон зажал его в тесной подсобке столовки, где Волкову был дан наряд начистить картошки на целую роту. Тогда он растер мозоли на руках в кровь.       Вадим вжимал его в стену всем своим весом, как вжимает сейчас в холодный пол. Каждый раз от него шёл нечеловеческий жар. Тогда он обвил пятернёй горло, запрокинул его голову, положив затылок на свою грудь, и начал шептать на ухо что-то уничижительное, забравшись рукой в чужие штаны. Как и сейчас. Хотелось убедиться в своих предположениях. Да — Олегу сносило крышу, когда над ним доминировали, балансируя где-то на грани. Его стояк упирался в стену уже через минуту изощрённых унижений от старшего по званию, и Вад в тот день не смог себе не поаплодировать. Это был не первый отсос в исполнении Волкова — с Сережей они дошли до этого еще до его отъезда на срочку — но он всё равно еще был чертовски неумелым. Вадиму нравилось. Дракон затянул армейский ремень на его шее и полностью контролировал процесс. Каждое неуклюжее царапание зубами грозило Олегу запретом на вдох между серией бешеных толчков в глотку. Ему не было позволено касаться ни себя, ни Вадима, пока тот не даст разрешение. После того дня он должен был опускаться на колени или поворачиваться спиной, не дожидаясь слов, понимая лишь взгляд. Его научили кончать по приказу. Дракон выдрессировал его под себя и пользовал так, как нужно было им двоим. Обещал или грозился найти его после дембеля, но больше они никогда не встречались. Олег хотел забыть, сколько себя помнил, потому что, как он сам считал, это была не лучшая страница его жизни.       Вадим притирается пахом к оголенным ягодицам, мнет руками и скалит клыки в нетерпении. — Поменялось что-нибудь, м? Баба или, поди, жена на гражданке? — Никого.       Волков слышит треск, который нельзя спутать ни с чем другим: рвется упаковка от резинки. Раз носил с собой, значит пользовался любым подвернувшимся случаем. А ещё Вадим просто не хотел мараться. Тем более подхватить что-нибудь.       Ему ещё жить. — Никого, как же. Помню, как застукал тебя дрочащим на фотку парня. Помнишь? Рыжий такой, женоподобный. Никогда б не подумал, что ты можешь быть сверху.       Олег не хочет слушать дальше — слишком больно, по живому. Вадим продолжает сыпать соль на рану, пока Волков вспоминает весеннее кладбище. Он быстро нашел могилу — она была в отдаленном месте у самого края. Земля была еще высокой и рыхлой, утопающей в гниющих цветах. Олег убрал половину и по центру положил свой букет из желтых нарциссов. Сережа любил желтые цветы и высмеивал примету, согласно которой желтый — к расставанию. Он не терпел банальностей и рвал все шаблоны. С дорогого белого камня на Олега смотрели любящие только его глаза.       Если раньше Волкова держал на гражданке один единственный человек, то теперь — у него не было ничего, кроме уже привычной ему жизни: войны. И даже если его тело не смогут забрать с поля боя, душой он будет с Сережей. Он прижился в собственном аду на земле, приживется и в том самом. — Не будешь брыкаться, сделаю нежно.       Момент проникновения пальца в латексе ощущается резким и несдержанным, несмотря на прозвучавшие обещания. Олег кусает губы, чтобы хоть как-то отвлечься — не помогает. Здоровое бедро сгибают в колене и подтягивают вверх. Больше пространства, больше доступа. Еще более болезненно ощущается попытка Вадима почти сразу добавить второй палец — Волкова выгибает в меру его возможностей. Но как бы Вад не трахал его пальцами дальше, Олег, сцепя зубы, молчит. — В молчанку будем играть? Нет, заюш, я так не люблю — ты же помнишь. Кричи как можно громче, можешь даже в понарошку. С улицы слышать должны — иначе придется мне тебе на живую зубы драть. А волк без клыков — и не волк уже. Будешь кричать, Олеж?       Вадим подается вперед: нависает над спиной, положив ладонь сзади на шею; фиксируя в таком положении, пальцами другой руки продолжая вбиваться в горячее нутро. Будто Олег может сопротивляться; мог бы — не оставил бы Вадиму ни зубов, ни целых костей. Мог бы — не позволил бы издеваться над последними из взвода. Мог бы…       Пальцы сильнее сжимают с обратной стороны шеи в стальной хватке, нарочно задевая свежий ожог. Волков пытается ответить, но получается только прохрипеть через боль: — Нет.       Шёпот снова звучит точно над ухом: — Будешь.       Пальцы сменяются горячим пульсирующим членом, и, пока Вадим пытается преодолеть сопротивление толком неподготовленных мышц, Волков пытается не ударить в грязь лицом. Олег знает, что так будет мучительнее и больнее, но специально сжимается, чтобы обломать Дракона. Хотя бы на немного.       Под бёдра продирается чужая рука, шарит в паху, чтобы найти его член — Олег сдавленно мычит от разрастающегося отчаяния, когда ладонь по-хозяйски ложится на ствол, принимаясь активно надрачивать. Он всегда был чересчур чувствительным, особенно там — Вадим этим пользовался. — Вот так, расслабься. Тело помнит же, а? Впусти меня, всё равно же возьму.       И хоть забыть о приставленном к заднице члене не получается, он непроизвольно отвлекается, ровно настолько, насколько нужно Вадиму: ему наконец удается проскользнуть внутрь, только головкой, но даже от этого Олегу кажется, что он слепнет на пару секунд из-за полоснувшей изнутри боли. Дракон решает не церемониться и одним толчком загнать наполовину.       Это был первый крик, который точно слышали с улицы. — Смазку я тебе тут не достану, потерпишь.       Вадим милосердно добавляет слюны, растирая по краям, болезненно натянутым вокруг ствола, и по латексу у основания. Снова давит, наваливаясь на спину, и наконец входит до конца. Волкова бьёт крупная дрожь, от покатившихся по щекам слёз жжёт свежие ссадины. Мысленно он уже разрешает себе кричать, теперь — лишь бы не выть и не рыдать.       Дракон самодовольно хмыкает и собирает пальцами выступившую кровь. — Порвал — прости. Ну ничего, по крови легче пойдет. Представлял когда-нибудь, что… так будешь кровь проливать за хуй пойми что? — он начинает медленно, но размашисто вбиваться в обессиленное тело, каждый раз смакуя болезненные полустоны-полувскрики, которые Волков так тщательно пытается прятать в холодном бетоне.       Спустя пару минут Вадим еще сильнее вжимает в пол, опускаясь над Олегом на локти, одной рукой делая захват вокруг шеи. Теперь он слишком близко, слишком ощутимо. Дышит в ухо, будто рыча. Сознание всячески хватается за все что угодно: давящие на кадык мышцы, тяжесть чужого веса, звяканье бляшки ремня, запах пота и сигарет. Только бы не ощущать его изнутри. — Знаешь, тут многие этого не чураются. Ну, чтоб мужику присунуть. Сказка, когда в деревнях баб получается выцепить, но месяцами ежели в чистом поле — уже пиздец. Находятся пацанята, которые даже не против, а только за.       За волосы оттягивают в сторону, чтобы открыл шею — широкий язык мажет в месте, под которым пульсирует артерия. Затем вылизывает место воспаленного ожога. Запёкшаяся кровь там, где пуля срезала кожу, превращается в мокрые разводы. От этого жеста Волкова почти выворачивает наизнанку и, кажется, что это в сто крат ужаснее всего остального. — Это я к чему… закончу с тобой и позову ребят, чтоб тоже тебя отымели. Знаешь, как давно у них не было? Даже после меня не побрезгуют. Примешь кончу от целого взвода. Может, даже сохраним тебя на первое время — такую дырку еще поискать.       Острая боль притупляется: в местах ранений, ссадин, переломов, ожогов, внутри — везде. Кажется, будто входит в подобие какого-то транса, который спасательным кругом на него набрасывает собственная психика: стать шарнирной куклой, которую чужие руки вертят как хотят, не думать, не стенать — быть бесчувственным мешком с костями, не испытывающим ни боли, ни жалости к себе. Терпеть до тех пор, пока не пустят пулю в затылок, а там — уже похуй.       Снаружи доносятся очередные раздирающие душу крики. Олег в мельчайших подробностях представляет, как в конце концов Дракон приставляет дуло к его виску и жмёт на спуск. Всё окончательно окрасится в красный. Отголоски не до конца сломленного духа из последних сил заставляют процедить сквозь зубы: — Ты сгоришь в аду.       Вадим ничуть не теряется, даже оживляется, видя, что трахает не бессознательного врага. Волков затылком ощущает, как тот ухмыляется. — Мы с тобой уже одной ногой в аду, Волк. Ходим вокруг да около, а помереть никак не помрем, от этого и страдаем, — Дракон резко замедляется, заставляя Олега поверить в желанное — будто это всё, и пуля вот-вот прошьет голову. Но ожидания разбиваются о реальность, когда тело не без усилий переворачивают на спину. Сломанные пальцы связанных рук, оказавшись между спиной и полом, напоминают о себе жгучей болью, заставляя зажмуриться и болезненно зашипеть.       Он открывает красные, воспаленные глаза и почти безразлично смотрит в серый потолок. — Когда наиграешься — убей меня. — Хорошо, Олеж. Убью. Одолжение тебе сделаю — пожалею.       Всё начинается будто по новой: чужое колено снова раскидывает бёдра, здоровую ногу сгибают и отводят в сторону, руку кладут на горло, сжимают, но самое страшное теперь — глаза. Вадим заставляет смотреть в глаза, и Волкову кажется, будто в отражении зрачков напротив он видит самое жалкое и ничтожное существо. Дракон снова входит, загоняя по самые яйца, набирая бешеный ритм и выбивая из тела под собой хриплые стоны.       Скрипят дверные петли. Вошедших будто нисколько не удивляет это зрелище. Вадим всего лишь замирает и ничуть не смущается. — Ну что? Всё? — Ещё время нужно. — Теряешь хватку, Дракон. Твой рекорд был — восемь минут, а с этим уже полчаса возишься. — Ты его точно допрашиваешь, а? — Съебите, блять!       Снова скрип петель. Окончание передышки. — Слышал, Олеж? Если командир возьмется — сдохнешь собачьей смертью: кипяток на голову выльют или нож в жопу затолкают. Он садист каких свет не видывал. Захочешь че сказать — а уже и не сможешь. Умирать будешь долго и жалко. Стоит твоя родина таких жертв, а? Недостаточно ты уже к ее ногам кинул? Перемелет, выплюнет да растопчет. — Не тебе мне про родину рассказывать. Сам продался за зеленые, теперь меня учить думаешь? — Зеленые не пахнут, Волков. А вот страх — ох, как страх пахнет, знаешь? Как ты сейчас, — Вадим нарочно после такой долгой паузы резко толкается внутрь, от чего у Олега перед глазами рассыпаются искры, и из груди вырывается очередной скулеж. — Ты выблядок последний, Вад… не одного меня из тех, с кем служил, уже встречал, поди, да? Каково оно… предавать? — Сладко, Олеж, очень сладко. Были пару ребят, да имён не припомню.       Всё продолжается по накатанной: раздирающая на лоскуты наполненность, тяжелое дыхание Дракона, кровь на языке и на бёдрах. Волков вытерпел бы всё и до конца, но вечно болтливый рот Вадима усложняет эту задачу в несколько раз. — У меня за спиной — бесконечные эшелоны и вооруженные до зубов парни, а у тебя что? Очередные сборы на дрон? Че молчишь-то — правда глаза колет? Или будешь загонять, что не в деньгах сила? Ну ты попробуй, а там посмотрим. Правдой я уже пожил — не понравилось.       Стены подвала вздрагивают: раз, другой — Вад отвлекается, но уже через пару секунд понимает, что это исходящие. Улыбается обманчиво нежно и впервые за это время наклоняется к чужим разбитым губам. — Слышишь? Твоих утюжат. Закатают в землю и делов.       Олег собирает в кулак остатки воли, чтобы хотя бы во взгляде сохранить какое-никакое достоинство. Дорожки от слёз на щеках давно впитались в кожу, но оставили следы, прочертив полосы на пыльном лице. Вадим ликует. Он наклоняется к Олегу так низко, что губами касается его губ. Кадык снова содрогается под стальной хваткой. Глаза в глаза. — Оно ж как… обычно взятие пгт в серых зонах типа не победа, а так, бесконечный волейбол. Кто ж знал, что очередное безымянное хево-тутуево принесет мне такой сюрприз в виде тебя, Волков. Как там Высоцкий пел? А на нейтральной полосе…       Толчки становятся рваными. Впервые за всю эту экзекуцию Олег чувствует отголоски собственного возбуждения — будто мозг бросает последние силы на то, чтобы тело перестало биться в непрекращающейся агонии. От этого только тошно, и Волков пытается сосредоточиться на звуках чужого дыхания — Дракон жадно втягивает воздух, раздувая ноздри, дышит загнанно и наконец закрывает глаза, пытаясь поймать предоргазменную волну. — … цветы необычайной красоты. Вот и я такой цветочек себе урвать успел.       Хотелось надеяться, что Вад кончит внутрь, в презерватив, но Олег уже смирился с тем, что все его ожидания разбивались о гигантское желание Вадима унизить и растоптать. Режущая заполненность резко сменяется пустотой и облегчением; Дракон ставит колени по обе стороны от головы Волкова так, что тот оказывается зажатым в тиски. Раненое плечо прошивает уже почти привычной болью. Вадим стаскивает грязную резинку, нарочно бросая Олегу на шею, и додрачивает рукой, размазывая головкой кровь по разбитым губам и марая предэякулятом.       Жжёт не только рассеченную кожу, но и душу. Горячая сперма бьёт по лицу. — Открой.       Олег подчиняется. Последние капли Дракон прицельно сливает в открытый рот. — Глотай.       Кадык дергается под широкой ладонью. Вад собирает капли пота с собственных висков и расплывается в издевательской улыбке. — Хороший пёс… Мой ручной волк.       В памяти всплывает воспоминание о том, как Вадим дал ему позывной. Это было лет пятнадцать тому. Олег никогда его не менял, слишком очевидными были ассоциации. Знал только Сережа. Только Сережа собирал слезы, градом катящиеся из глаз во время ночных кошмаров. Вправлял мозги, растолковывая всю подноготную и объясняя, что на самом деле делал с ним старший по званию. Сережа не оставлял попыток убедить и показать, что кайфовать от секса можно не только сверху. Однажды у него даже получилось. Это было давно. Разумовский собирал его по частям, латая нежностью и любовью еще свежие раны. Раны, которые Вадим вскрыл спустя столько лет собственными зубами.       Дверь снова лязгает. Олег уже не сгорает от стыда. Он вообще ничего не чувствует, кроме горечи на языке. — Второй сдал с потрохами. Вали его, выдвигаемся.       Дверь гулко хлопает. Волков не может поверить — неужели это всё? Он дождался? Вадим же наоборот тушуется и впервые выглядит растерянно. В его глазах нерешенная дилемма. Он снова водит уже почти вялым членом по щекам, размазывая застывающую сперму. — Надо ж как… я надеялся еще хотя бы на часок. Ну… выбирай. Только пули на тебя тратить не буду, учти.       Взгляд падает на нож, закрепленный сбоку на бедре Вадима. Дракон сразу смекает. — В сердце. Только сначала…       Вадим понял и, не дослушав, заправился сам и кое-как натянул брюки обратно на Волкова. Не придётся помирать с голой жопой — и на том спасибо. Дракон положил руку на рукоять ножа, но потом замер. Олег не успел среагировать, как уже оказался лицом в пол, снова. Ухо уловило, как Вад обнажил нож. Подумалось: «Ну и урод, как трахать — глаза в глаза, а как дело закончить — ссыт». Шнур, сковывающий за спиной руки, начнает отвратительно скрипеть под острым распиливающим его лезвием. Дракон старался не задевать сломанные синюшные пальцы, но получалось так себе. — Планы поменялись, Волков. Скажу кому-нибудь из мирняка тут… придут, подлатают тебя и уйдешь к своим. Не хочу судьбу твою решать… а там… поля минные, птички наши, дрг, снайпера — будет еще у тебя возможность окочуриться. Чудо, если к своим дотопаешь. А пока… живи.       Олег пытается понять, где реальность, а где иллюзии. Он так хотел поверить в смерть, что теперь отказывается поверить в спасение. Спасение ли? Руки наконец падают на пол вдоль тела. Волков не видит, только слышит, как Вадим возвращает нож на место. — Мне твоя жалость… до пизды…       Ему помогают снова перевернуться на спину. Руки бьёт неприятной дрожью.       За окном зарядил первый июньский дождь, стремительно переходящий в ливень и отчаянно бьющий по стеклу подвальных окон. С улицы больше не доносятся крики. Притупленная боль снова становится слишком ощутимой и жгучей: на разбитом лице и изуродованной шее, в прошитом пулей плече и где-то в боку, в бедре с перебитой артерией, которое он не ощущал до сих пор. Изнутри. — Считай это жестом доброй воли. Дай сниму, а то не на чем будет землю топтать, — Вад медленно послабляет жгут, разматывая его розовые кольца — кровь почти остановилась. Он ждет, смотря как розовеет кожа, и накладывает по новой, уже слабее. — Долго в санитарку играть будешь? — Олега тянет сблевать от этой фальшивой заботы. Руки, разрезавшие шнур на запястьях, аккуратно снимавшие жгут, до этого закидывали их окопы гранатами, дробили кости, выжигали всякую хуйню на коже, отрезали носы и уши.       Подвал вдруг содрогается так сильно, что с потолка сыпется штукатурка. Олег прикидывает орудие и калибр. Возможно, дожить до этого момента того стоило — просто услышать ответки своих и не бояться умереть под их же огнём. Вад спешно закрепляет жгут и бросает на Волкова последний взгляд. В его глазах отражается та несломленная часть Олега, которая всегда манила и не давала покоя. Он хотел доломать его до конца и тем самым успокоить своё больное влечение. Но в то же время он боялся увидеть Олега таким, каким хотел его сделать. У Вадима не получилось. И он был этому рад.       Звуки удаляющихся шагов уносят Дракона на поверхность, к своим, и оставляют Волкова в одиночестве. Незакрытая до конца дверь позволяет дождевой прохладе заполнить его лёгкие. Оглушающий свист предваряет очередной разрыв, совсем рядом. Олег даже пропускает мысль о том, не задело ли Вадима. Каждый следующий прилет ложится бальзамом на душу. Он улыбается.       Слёзы стекают по уже прочерченным на пыльных щеках следам.

***

      Весной терриконы тонут в зелени и цветах, возвышаясь над городками высокими шапками. С каждым маем зелени вокруг сопок всё меньше. Земля выжжена, деревья выкорчеваны с корнем. Голые степи да редкие повидавшие жизнь посадки с прорехами. Скелеты панелек по широким проспектам. Остовы танков с разбитыми гусеницами и сожженные броневики.       Олег Волков — житель города мёртвых. Канонады, как мирные погребальные перезвоны, встречают его вместе с обугленными стелами и перекрашенными буквами. В грязных лужах он смотрит на застывшие отражения своей прошлой жизни. По ночам подбирает аккорды и бой для новых стихов ребят. Ему снится восход черного солнца и золото, превращающееся в золу.       Борода у Волкова становится гуще, сердце — тверже. Волосы слишком рано трогает седина. Будь то ночь или день — он сравнивает себя с бездомным снарядом, который в своих мечтах хотел бы быть гитарной струной. Он живет не по принципам, не по заветам — по единственному правилу, которое гласит: «моя жизнь — твоя смерть». Жаль, березы горят. А мечту его вновь и вновь убивают, напоминая, что гитары нынче без надобности. В цене — холодный ум, твердая рука и сухие сигареты. Каждый день он ищет цель, каждый день выручает своих. В голове иногда всплывает — «моя смерть — твоя жизнь» — и тогда Олег прогоняет сантименты и стреляет в упор, меся чернозем взятого опорника.