задыхаясь от счастья

ночь над петербургом большая, удивительно тёмная, удивительно глубокая, и звёзды на небе видны яркими и объёмными, и время упоительно долго течёт в квартире у игоря, и он знает, почему оно всё никак не побежит и почему каждая секунда в памяти загорается отдельным ослепительным огонёчком, который не погаснет и будет спасать его зимами до самой старости. нет, может быть, он просто глупый, но эта глупость ему как родная, и этот человек ему — родной, и пальцы его — родные, и его глаза, и его волосы, спадающие на эти глаза, и игорь отводит эти волосы своими пальцами, дрожащими так по-юношески, и ему немного стыдно, но стыд вытесняет одно всеобъемлющее чувство, которое течёт сквозь него и одновременно в нём взрывается, и хочется смеяться, хочется сломать ему кости крепкими объятиями, хочется залечить его душевные раны ну хотя бы поцелуями, хотя бы словами, а слов у грома никогда не бывает много. только “люблю”, “люблю тебя”, “мой, мой” и тяжёлые вздохи и стоны, и попытки прижать его к себе как-нибудь осторожно, чтобы не повредить его тело, которое игорю кажется хрупким, как хрусталь. и таким же красивым, как статуи в петергофе, только статуи никогда не будут настолько же совершенны, насколько совершенен серёжа, потому что он — всё, он сама жизнь и сама смерть, обе в одном лице, и в изгибе его губ и в радужках его глаз заключается весь смысл, по крайней мере, для игоря — так. — не больно? или больно? или… — спрашивает он, когда брови серёжи на мгновение изгибаются как будто от боли. игорь больше всего боится причинить ему боль, потому что на его счету уже были ошибки, когда он не подозревал ещё о том, что каждый день для серёжи в той или иной мере болезненен, что в его голове всегда сидит что-то, просящее боли, чужой или своей, и этой болью питающееся и живущее, то, что игорь никак из серёжиной головы не выгонит, но хотя бы на час, пока они в постели, может попробовать заглушить своей нежностью, которой в нём, благо, предостаточно, но которую он почти не умеет выражать. — больно? правда. — н-нет, — выдыхает со стоном серёжа, а у игоря камень падает с души и сердце начинает биться так часто, что становится немного тревожно и очень радостно, и он бы расцеловал серёжу, если бы не чувствовал себя немного идиотом оттого, насколько сильно влюблён в этого человека. это было гораздо сильнее первой любви, гораздо сильнее любого страха, любого адреналина, это — что-то совершенно новое, и от этого всё прошлое забывается, а настоящее перемигивается всеми цветами радуги, и, боже мой, боже мой, он очарователен, и если ты сделаешь ему больно, я буду пытать тебя, хотя ты — это я сам. — а если будет больно, скажешь? — спрашивает он, и ладони его по-прежнему дрожащих рук обхватывают лицо серёжи, большие пальцы гладят его щёки, а мизинцы трогают волосы, убранные за уши, и волосы ослепительно-рыжие, такого цвета, который игорь любит больше всех других цветов с того самого момента, как у него появился серёжа, когда они даже не были вместе, но у игоря внутри уже всё останавливалось и переворачивалось, когда он видел разумовского. — скажу. но мне не будет больно. — почему? — а ты хочешь, чтобы было? — перестань меня подлавливать. ты же понимаешь, что… — тянет игорь, но сказать не может, слишком это смущает, и он поднимает голову выше, чтобы не встретиться взглядом с внимательными глазами серёжи, а серёжа у него ужасно внимательный и точно заметит ту самую мысль, которая в голове у игоря пылает и пульсирует, не готовая пока облечься в слова, но очевидная для них обоих. “ты же понимаешь, что с тобой я совсем не соображаю”. с серёжей он только чувствует, чувствует, что готов всю жизнь ему отдать, готов всех порешать, кто ему навредит, готов в идиотском интернете написать, что они вместе, потому что ему уже ничего не жалко, ни репутации, ни тем более собственной сохранности, только бы доказать ему то, доказательства чего разумовский никогда от него не требовал. они замолкают, потому что серёжа склоняется к нему и одаривает медленным и немного робким поцелуем, как будто первым, хотя их первый поцелуй, наоборот, был с кровью и запахом дыма, под звуки фонового репа из проезжающей машины, под взрывы салютов в центре, и игорь, подравшийся с гопниками, тогда считал, что ему уже нечего терять, потому что просто не знал, что серёжа ответит взаимностью и терять станет слишком много чего. они тогда разлепились только когда разумовский закашлялся, потому что воздуха совсем не осталось, и игорь держал его за талию, и смеялся, и говорил, что чуть не убил чумного доктора, и в голове у него была блаженная пустота, вот прямо ни одной мысли, по крайней мере, приличной. думать он мог только нижней частью тела, и она требовала соития, к которому ему внезапно перехотелось серёжу принуждать, ведь до этого он был разумовским, о котором можно и помечтать ночью, а теперь стал серёжей, даже серёженькой, которого захотелось защищать даже от самого себя. “ты… это… не хочешь?..” — “хочу.” — “да нет, ты небось не понял, серый, я про…” — “игорь, хочу.” и они поднялись в квартиру к игорю, где было прохладно и грязно, зато уютнее, чем в огромной башне у серёжи, куда гром предпочёл бы вообще не возвращаться, но пока не решался предложить разумовскому жить с ним, всё-таки, они всего пятнадцать минут тогда были вместе. а теперь его парень серёжа разумовский склоняется к нему и целует, и игорь чувствует себя не просто счастливым — он уверен, что нет в мире человека, который был бы более счастлив. он хочет запомнить эту ночь, как и другие ночи с серёжей, только эту — ещё сильнее запомнить, так, чтобы вспоминать в самые неудобные моменты и возбуждаться, и хотеть бежать к нему и звонить ему, и, вспоминая, желать каждый следующий раз сделать лучше. лучше, и лучше, и лучше, пока они нахер в стратосферу не улетят от удовольствия, или помрут оба, или серёжа закричит так, что потом в новостях будут писать, что ночью с такого-то на такое-то… — игорь, — полушёпотом произносит серёжа ему в губы, и его голос в таком тоне красивый и какой-то особенно нежный, и игорь весь напрягается, пытаясь не закончить всё раньше, чем он планировал, ведь в глазах серёжи ему просто необходимо быть неотразимым, хотя он уже понял, что не бросят его из-за малейшей оплошности, ведь серёжа и так о нём знает самое плохое, серёжа видел его злым и жестоким, серёжа был причиной злости и объектом жестокости. — ну чего? — спрашивает игорь, улыбаясь, и оставляет лёгкий короткий поцелуй на губах серёжи. он теперь его никогда не обидит. он теперь будет беречь его больше, чем петербург и самого себя, и никому не отдаст, и никому не позволит плохого о серёже сказать, и будет драться и возвращаться к нему, домой, и серёжа будет обрабатывать ему раны и прижимать к груди, чтобы быстрее проходило, а рядом с ним у игоря даже перелом залечится за пару дней. у него, как в игре, растут показатели, когда он вспоминает, что серёжа в него верит, и верит не потому, что гром — идеальный, а потому что он — это он, и серёже нравится не его образ, а он сам, дурацкий, но сильный, упорный, ничего не боящийся уже после того, как обрёл своего человека. — у тебя лицо смешное, — говорит разумовский, и его щёки чуть краснеют, хотя в свете одной тусклой лампы на столе и не разобраться, а всё-таки игорь видит, потому что научился замечать малейшие изменения в выражении серёжи. — смешное? — напряжённое. ты лучше себя не сдерживай, я ведь тоже скоро… — да ладно?! — усмехается игорь, и рука, лежавшая на щеке у серёжи, по его груди спускается ниже и касается там, где всё горячее и влажное. — игорь! — вскрикивает разумовский, содрогаясь, как будто его щекочут. — что, серёж? — улыбается он, а сердце начинает заходиться смущённо-радостно-упоительным ритмом. он лишь раз называл своего серёжу по имени, и то, когда был уверен, что тот спит. и как мог так легко просчитаться? слишком приятно, что ли? — бешеный ты! — серёжа ложится ему на живот, так, что рука игоря оказывается между их тел, и теперь там липко и жарко, и ему нравится, нравится, нравится, и вот бы остаться так хоть на пару часов… — р-р-р-аф! — игорь легонько кусает его в плечо, бледное и в веснушках, а ведь игорю раньше не нравились веснушки, а теперь он от них с ума сходит, но только от серёжиных, которые составляет в созвездия, когда не может уснуть от трепета на сердце и желания всю его спину покрыть поцелуями. они лежат пару минут, но ночь ведь бесконечна, и можно так хоть целую вечность, пока на работу не нужно, пока не придётся оставлять его здесь с яичницей на плите под крышкой и соткой на шаурму, хотя игорь знает, что у серёжи денег в тысячу раз больше, чем у него, к тому же, он всегда заказывает доставку на свою дурацкую богатую квартиру. роллы ест, и пиццу, и всякий итальянский и французский бред, который игорь называет жюльеном из принципа, потому что других слов не знает, а про существование жюльена узнал, когда юля приготовила его и сказала просто есть. — иго-о-орь, — тянет серёжа, зарываясь холодными пальцами ему в волосы. — а у нас форточки открыты? — открыты. — мне жарко. — пойдём, — произносит гром, но серёже пойти не даёт, а просто подхватывает его на руки и несёт к окну. там всё-таки опускает его на ноги и притягивает к себе, чтобы поцеловать. они стоят напротив огромной питерской ночи, и тела их обрисованы тусклым светом на фоне комнаты. “нас могут увидеть”, — думает гром. а потом: “пусть видят, мне не жалко”. они с серёжей вместе уже два месяца. пора бы городу знать, кто стоит над его спокойствием.