Все слова — и те о любви

                    Кэйа сидит в своей квартире, опустив голову. Надо зажечь свет, думает он, поставить чайник или открыть вино. Надо полить цветы на балконе, земля там совсем сухая, и снять с веревки на балконе давно высохшее полотенце.              Он ничего не делает.              Он продолжает сидеть и нащупывать на безымянном пальце полоску побледневшей кожи.              Да и квартира-то эта, в общем, не его. Не такой он ее запомнил. Она вся была состоящая из острых граней, ничего лишнего, ничего личного. Один комплект посуды, сковородка, кастрюля, парочка винных бокалов, игрушечный чайный сервиз для Кли и несколько ее же рисунков, ваза со сколотым верхом (однажды ночью в порыве злого отчаяния он смахнул ее с тумбочки, бедная светяшка разлетелась по полу вместе с водой и смотрела столь понимающе, что Кэйа выкинул ее в окно, переломав все стебли), плед из шерсти яков, привезённый из первой командировки в Сумеру, стулья, диван, узкая кровать — ничего больше ему не надо было. Он приходил сюда, чтобы уснуть и остаться в одиночестве, единственным гостем, которого он сюда пускал, была Розария, да и та предпочитала всем сиденьям подоконник или парапет на балконе, чтобы, допив вино, соскользнуть с них и исчезнуть в ночных тенях.              Теперь же острые углы сгладились. Две кружки и тарелки в раковине, колонна разномастных ковшей и кастрюлек, почерневшая от нагара турка на плите, на стене появилась пробковая доска с приколотыми на ней обрывками листов и спорами, кто будет покупать молоко и картошку (Кэйа вчитывался, вгрызался в них, ища любой подвох, но его там не было, были только шутливые подколки и «картошку я купил, но гратен сегодня вечером — с тебя!»), две пары изношенных тапочек у двери, сумерские ковры у дивана и кровати. И сама кровать была другой — более широкой, но все равно места на ней хватало, наверное, лишь для того, чтобы спать с кем-то в обнимку.              Его — их — квартира перестала быть просто местом для сна. Она стала домом — и теперь даже здесь Кэйа ощущал себя чужим.              Он думал о себе, о новой жизни и не понимал, как это могло произойти. Самый его счастливый сон, самые смелые мечты вдруг сбылись, но он не чувствовал ничего кроме страха и смутной, едва уловимой тоски.              По полу и стенам ползёт лиловая темнота — ночь пасмурна и небо укутано в тучи — и Кэйа думает, что с утра, которое изменило все, прошло уже несколько часов.              Хотя какое это было утро?..              …скорее, над Мондштадтом давно властвовал погожий осенний день, один из тех, когда кажется, что лето еще не покинуло эти края. Щебетали птицы, стрекотали в траве кузнечики, над полями разливалась незамысловатая песнь работников, приступивших к сбору урожая, по дому плыл запах чеснока и мяса — Аделинда уже готовила обед. Едва слышно трепетали занавески, порой в комнату залетала древесная горечь, это значило, что роза ветров принесла в поместье дым костров из Спрингвейла.              Головой Кэйа лежал на чем-то твёрдом, не стремясь открывать глаза. Он пытался вспомнить, как вообще попал на винокурню. Прошлый вечер прятался в тумане: неужели так напился и устал, что заявился сюда и уснул в одной из свободных комнат? Но голова не болела, во рту не было привычной кисловатой сухости, какая посещала его каждое утро, стоило перебрать с алкоголем. Потом он почувствовал, как ужасно затекли ноги, свисающие с кровати. Видимо, ночью сил хватило лишь на то, чтобы дойти до постели и рухнуть на неё поперёк, даже не раздеваясь.              И все-таки — что он здесь забыл?              Пришлось все-таки открыть глаза.              Лучше бы он этого не делал.              Потому что рядом лежал Дилюк, ещё спящий, ещё мягкий и беззащитный, какими бывают люди, знающие, что засыпают в родных стенах, и голова Кэйи лежала на его руке.              Кэйа замер. Притих. Как незадачливый вор, пробравшийся в чей-то дом, и обнаруживший там мирно сопящих хозяев. В какой-то мере он и был вором — и сейчас крал у мира эти редкие секунды покоя Дилюка.              Кэйа смотрел и смотрел, и в голове не было ни единой мысли, ни одного объяснения, что он делает в спальне Дилюка, на кровати Дилюка, на его руке.              Он даже ущипнул себя, предполагая, что это сон, но тело отозвалось мурашками и неприятной болью, что развеяло любые сомнения. Кэйа выдохнул, судорожно, неверяще — и Дилюк открыл глаза. Открыл и сразу же закрыл, жмурясь от солнца, протер их руками, сладко зевнул (этот момент выбрал Кэйа, чтобы отползти подальше) и прокряхтел хриплым от сна голосом:              — Все-таки ты был прав. Надо было раздеться и лечь нормально, а не вот так.              На щеке у него краснел след от складок одеяла, он почесал его и нахмурился.              — Сколько же мы проспали?.. Черт, я ведь планировал дойти до Вольфендома, посмотреть, не много ли деревьев повалило ветром. Ладно, если что, прогуляюсь завтра. Думаю, что сегодня мы оба заслужили отдых.              Кэйа молчал. Дилюк говорил так спокойно, словно бы ничего особенного не произошло, словно бы то, что они спали вместе было для него совершенно обыденной вещью. Он по-совиному наклонил голову, внимательно всматриваясь в Кэйю, протянул к его лицу руку:              — Ты чего? До сих пор не проснулся?              Тело действовало быстрее разума, Кэйа отбросил его руку, мимолетно удивившись, что кожи коснулось что-то твёрдое, металлическое. Опустил взгляд, и опять замер, рассыпаясь на осколки. Потому что на безымянном пальце левой руки Дилюка весело блестело, искрилось в лучах простое серебряное кольцо. И — святые архонты — на его руке было точно такое же.              Это страшный, страшный сон, подумал Кэйа, этого не могло случиться. Только не с ним. Не с ними.              Он должен был что-то спросить, что-то сказать. Он не находил слов.              Из глаз Дилюка будто бы выцвел, пропал весь свет. Кэйа ощутил вину, она расплескалась в нем каплями раскаленного масла, осталась на коже. Дилюк сел ровно, выпрямив спину, сложил руки на коленях, сжав ладони до побелевших костяшек, сказал спокойно и тихо:              — Вот как. Ты забыл.                            На улице слышен легкий шорох. Миг — и по балкону проносится стук знакомых каблучков, скрипит балконная створка. Розария заходит в его квартиру как к себе домой, быстро осматривается, машет рукой.              — Темнота друг молодежи? Салют всем полуночникам. Хорошо, что вы здесь, я как раз хотела кое-что обсудить, — Кэйа отнимает от лица руки. Розария проходит и падает на диван с довольным вздохом, — Он в ванной?              — Дилюк на винокурне, — отвечает Кэйа сипло, словно бы крик, нарождающийся внутри все эти часы, оцарапал ему горло, — Я один.              Розария приподнимает брови.              — Ну конечно. Прячется в шкафу, чтобы меня разыграть, да? Эй, мастер, ты делал так уже два раза, и мы оба поняли, что этот номер со мной не пройдёт, — она прислушивается к тишине и спрашивает, уже всерьез: — Не поняла. Его действительно здесь нет? Что за дела, Альберих?              Хах, по крайней мере, в этом искаженном мире он сохранил хотя бы свою фамилию.              — Мы… — он подбирает слова, пытается найти нужную отговорку, — поругались, — игривая улыбка, полуложь-полуправда. На самом деле Кэйа сразу же попытался сбежать с винокурни, выскочив через окно, но Дилюк принес в спальню поздний завтрак и мягко, обстоятельно втолковывал ему: все хорошо, все в порядке, просто ночью кое-что случилось, и ты забыл последние три года. Все нормально, Кэйа. Да, мы вместе. Пожалуйста, прекрати на меня так смотреть. Да, ты все ещё служишь в Ордо, да, Варка возвращался, но скоро опять свалил, да, квартира в городе все ещё есть… Ты хочешь уйти туда? Хорошо. Я понял, я не буду тебя беспокоить. Ты знаешь, где меня найти. Не переживай, Кэйа, все хорошо. Будь осторожен по дороге. И как только… если… ты захочешь меня видеть, я приду.              На последней фразе голос Дилюка чуть дрогнул. Кэйа не заметил этого, слишком был занят своими мыслями: мы вместе, мы вместе, мы вместе?..              На полпути к городу, среди луга, поросшего высокой, острой травой, он стянул с руки кольцо: поддавалось оно туго, все никак не хотело сниматься. Теперь оно жгло его карман, словно не простой ободок из металла, а пригоршня раскалённых углей.              — Ну да, поругались, — фыркнула Розария, — а я сегодня солировала в церковном хоре. Все-таки шкаф?              Она говорила об этом так легко. Кэйа промолчал, сглатывая горечь. Он не мог представить Дилюка, прячущегося в шкафу, чтобы напугать Розарию, но, видимо, такое уже случалось — и не раз.              — Кэйа, — спросила Розария, — что происходит?              Он вздохнул.              Происходит какая-то бессмыслица, хотел крикнуть он, не может этого быть. Ничего из этого. Ни этой квартиры, ни меня, спящего на руке Дилюка, ни нежности в его глазах, ни этих чертовых колец. Ничего из этого — это лишь несбыточная мечта, дым над водой, прекрасный сон, я этого не заслуживаю…              Она вдруг ойкнула, чертыхнулась. Посмотрела на него изумлённо, почти зло:              — Зелье забвения, да? Вы все-таки их взяли. Вы все-таки их взяли — и ты забыл. Твою мать, Кэйа, твою мать. Что именно? Меня-то хоть помнишь? Нападение ужаса бури? Танцы на столах в таверне? Как я передавала тебе вино, когда вас с Искоркой посадили под арест?              — Все это я помню. Но…              — О. О-о-о. Как я не догадалась. Амнезия коснулась Дилюка и… — она наморщилась, увидев пустое место на его руке, — уровня ваших отношений. Черт. Мне надо выпить. Как он на это отреагировал?              Кэйа пробурчал «нормально», а Розария встала, процокала до шкафчиков, знакомым жестом выудила оттуда бутылку вина и пару стаканов. Разлила, довольно принюхалась и передала один из них ему.              — Ну, рассказывай.              — Мне нечего рассказывать. Лучше ты мне поведай, как я дошёл до жизни такой. Это ведь полная ерунда. Мы не могли… — он прервался. Розария присела на подлокотник, рассмеялась:              — А ты не хотел — доходить? Хотел всю жизнь так и смотреть на него, пока он не видит? Странные у тебя желания, Кэйа.              — Ты не понимаешь, — покачал головой Кэйа, — я ведь не рассказывал тебе — не рассказывал же? — что случилось между нами. Ты ничего не знаешь. Это все какая-то дрянная, плохо выстроенная ложь. Обманка.              — Ничего ты мне не рассказывал, — кивнула Розария, — но кое-что я знаю: что после одной заварушки твой суженый-ряженый оказался прикован к койке в соборе на месяц, а я пыталась отогнать тебя от него чуть ли не копьем. Что, когда ему разрешили отлёживаться на винокурне, ты пошёл вместе с ним. А после вы вернулись в город вдвоём и стали… не другими, нет, но более спокойными, что ли. Словно нашли нечто давно утерянное. Потом на ваших руках появились кольца — и хотя никаких объявлений и церемоний не было, весь город пил и гулял три дня кряду, а потом столько же отсыпался. Я знаю то, что мы с Дилюком теперь иногда работаем в паре, а ты прикрываешь наши задницы от ордена. Я знаю, что вы вместе, что вы счастливы, что ты любишь его — это такая же непреложная истина, как и то, что… Впрочем, ты все равно мне не веришь, по лицу вижу. К черту. Сам вспомнишь, ещё и извиняться будешь.              Он промолчал. Розария встала, допила вино, отнесла стакан в раковину. Подошла к балкону и оглянулась на прощание:              — Завтра, когда пойдёшь в Ордо, не забудь надеть кольцо. Не думаю, что ты хочешь отвечать на миллион ненужных вопросов.              — Куда ты? — спросил Кэйа. Он не хотел оставаться один. Не сейчас, когда даже сам себе не мог доверять. Он хотел вытрясти из неё все: все подробности этих лет. Не сейчас, когда чувствовал себя таким обманутым и беззащитным.              — Думаю, моя помощь сейчас нужна в ином месте, — рассеянно ответила она.              — Дилюк остался на винокурне, — напомнил Кэйа.              — Ну да, конечно, — фыркнула Розария напоследок и выскользнула через дверь, — рекомендую допивать вино и ложиться спать. Говорят, это снимает эффекты зелья очень быстро. Удачи, Кэйа.              Ее тень растворилась в ночной дымке города. Ветер с привкусом дождя трепал прозрачные занавески. Кэйа прикрыл створки, залпом, прямо из бутылки допил остатки. Зажег свечу и, пока ещё алкоголь не разогнался по крови спущенным с цепи диким псом, перечитал письмо, которое днём принес сокол. Дилюк кратко, сухо описал в нем положение дел в ордене, все текущие расследования — Кэйа подивился тому, насколько много он знает. Неужели, приходя со службы, он сам делился всем этим? А Дилюк не отворачивался, не кривил губы, а действительно слушал? И запоминал, и давал советы.              Невозможно. Просто невозможно.              Кэйа проходит по квартире. Трогает безделушки на полках: ракушки, открытки, редкие книги, наверняка дорогие книги; умывается в ванной, долго разглядывает свечи и различные колбочки на бортиках; раздевается и падает в кровать.              Сон не идёт.              Кэйа вертится, меняет положение, то сбрасывает, то опять накидывает на себя одеяло. Он давно приучил себя засыпать в любом настроении и месте: иначе не смог бы пережить тех лет, что тянулись так страшно и долго. Ворочается и ворочается, перетекает на вторую подушку. От неё исходит едва уловимый, но знакомый запах — запах Дилюка, за три года он так и не изменился. И тело наконец-то расслабляется, а Кэйа осознаёт печальную в своей абсурдности мысль              —              он отвык засыпать в одиночестве.                            …Розария идёт по спящему городу. Тучи быстро плывут по небу, непроглядные, тяжёлые. День был таким ясным, солнечным, ночь же привела за собой первую осеннюю грозу.              На душе ей тоже — тяжело.              Произошедшее выбило из колеи сильнее, чем она ожидала. Этот Кэйа, которого она не видела уже годы, ей не понравился. Она подзабыла, каким он был раньше: вечно настороже, отвечающим вопросом на вопрос, с броней из горчащих улыбок. Нет, изредка он был таким и сейчас, но стал мягче, уверенней — они с Дилюком действовали друг на друга лучше любого лекарства.              Она идёт, обходя янтарные лужи фонарей. Взбирается на крепостные стены, смотрит, как тонет в чернильной густоте ночи город и остальной мир.              Лишь в одном доме горит тихий, неровный свет. Лишь одному человеку не спится.              Этот человек внезапно, случайно, без предупреждения вдруг стал ее другом. Тем, с кем можно гонять по лугам и ущельям бедных бандитов, тем, кто, не спрашивая, грел для неё молоко с капелькой миндального ликера, когда она чувствовала, что смог внутри расползается, объедает ненасытным чудовищем кости. Тем, с кем можно было оставить всякое притворство и быть собой — человеком, который не знает, зачем он живет эту жизнь. Они оба осознавали, что грехи их не искупить, но умели притворяться, будто бы давно их переступили.              С Дилюком было приятно просто молчать, но сегодня, подумала Розария, мне нужно с ним говорить.              Кошкой она прыгает на крышу и заходит через верхнюю, незапертую дверь. Ступает осторожно, беззвучно — ей нужно остаться незамеченной, посмотреть на состояние дел до того, как он успеет натянуть на себя маску: у него, как и у Кэйи, их тоже очень много. В таверне тихо и сумрачно; пол, недавно отмытый, блестит и пахнет мыльным раствором. Лишь один звук нарушает ее покой: треск и металлический звон. Розария хмурится, нагибается через перила.              Дилюк колет лед. Методично, на автомате достаёт огромные куски из большого таза, зажимает в руке и одним быстрым, точным движением опускает шило в его сердцевину. Лед трескается на пригодные для коктейля осколки, и Дилюк отбрасывает их в специальное ведро. Рядом с ним — уже пять полных. Либо он хочет созвать весь Мондштадт на полуночную вечеринку, либо…              — Ты что, решил обложиться льдом и впасть в спячку, пока все не вернётся на круги своя? Не твой метод.              Он поднимает голову, безошибочно находит ее в царстве теней. Они с Кэйей шутили, что в темноте Дилюк видит не хуже кошки.              — Эй.              — Эй.              Она спускается, снимает со стойки табурет, усаживается рядом. Дилюк возвращается к своему занятию, закрываясь. Чтобы привлечь его внимание, приходится постучать когтями по дереву.              Перед ней ставят два стакана, она сама кладёт в них прозрачный лёд. И неприятно изумляется, когда в оба льётся солнечное, горькое одуванчиковое вино.              Эк его приложило.              — Что произошло? — Дилюк понимает, о чем именно она спрашивает. С месяц назад на чёрном рынке появился новый товар — «зелье забвения», которое фактически стало новым наркотиком. Приобщение обычных людей к алхимии дало свои плоды, и среди них затесался один червивый. Нужно было собрать, изничтожить его, пока слава о чудодейственном эффекте не пошла в народ. Они занимались этим втроём, не привлекая Ордо. И вчера Дилюк и Кэйа должны были зачистить последнюю подпольную лабораторию. Что пошло не так? Не решил же Кэйа хлебнуть его напоследок?              — Я слишком расслабился. Это были отчисленные студенты из академии Сумеру, даже меч в руках удержать не могли. Но одному из них хватило ума опрокинуть на нас шкаф с уже разлитыми бутылями. Им это не особо помогло.              — Ещё бы. Но, знаешь, я удивлена, что ты так просто его отпустил в город. На твоём месте, я бы заперлась в спальне и, — она поиграла бровями, — очень быстро объяснила, что забыл Кэйа. Уверен, что так правильно?              — Не мог же я удерживать его силой. И сам бы попытался уйти, если бы такое приключилось со мной.              — Твоя правда. Ну, ничего. Сколько длится эффект? Неделю? Две, максимум? Как только вспомнит, то придёт к тебе, виновато поджав хвост. Подумай, как именно ты заставишь его извиняться…              Дилюк коротко рассмеялся, но радости в этом смехе не было. Он будто бы был где-то не здесь. Розария забеспокоилась — и не зря. Шило рикошетит о лед, распарывает кожу перчатки. Царапина неглубокая, но кровавая и наверняка болючая, Дилюк же смотрит на ладонь и ничего не делает. Она сама лезет за бинтами в походную аптечку (к ней часто стали заглядывать Рейзор с Беннетом, и набор первой помощи она всегда предпочитала держать при себе). Цепляет его руку и споро промакивает антисептиком, накладывает заживляющую мазь и бинты поверх.              — Что с тобой не так? Подумаешь, забыл. Главное, что вспомнит! — шипит она почти расстроенно. А Дилюк встречается с ней глазами — в них тихое тление печали и безнадёжности — и спрашивает ровно:              — Как действует зелье забвения, Розария?              — Как-как… мы же выяснили это с месяц назад. Выпивший его человек забывает самые неприятные события в его жизни… — говорит она.              И понимает.              Черт, черт, черт.              Бездна проклятая.              Зачем она вообще открыла рот.              Почему не задумалась об этом раньше.              — Кэйа забыл меня и время, которые мы провели вместе. Все, что мы говорили друг другу, все, что мы обещали. Ты ведь помнишь, Розария, как мы сошлись, после чего, — дробные фразы падают вокруг них дождем, осколками тающего в бокалах льда. Не лед Дилюк дробил всю эту ночь, а своё сердце, — и я все думаю, не могу перестать думать об одной вещи. Что, если с его стороны это была вовсе не любовь, а просто страх потери?..                            Жить в мире, в котором прошло три года, а ты их не помнишь, оказывается неожиданно легко. Кэйа привык притворяться, подстраиваться — и сейчас это умение хамелеона оказывается как нельзя кстати.              Никто ничего не замечает.              Жизнь плывёт как облака над равнинами, огромная, безмятежная.              Дилюк где-то в городе — Кэйа чувствует это, как чувствует липкую пленку пота на коже: дни стоят знойные, душные. Гроза ходит над морем бессердечным палачом и не опускает свой топор на беззащитную шею.              Дела, проблемы в ордене все те же, и ничто не мешает Кэйе постоянно думать о том, что он позабыл. Он прокручивает в жерновах мыслей краткий рассказ Розарии, ищет упоминание об этом случае в архивах и, конечно, ничего не находит.              То же меню в «Хорошем охотнике».              Те же песни птиц на площади.              То же одиночество, которое теперь ощущается куда острее.              Ничего не изменилось, разве что Донна, завидев его, отворачивается и убегает в дом, а Флора почти ловит его за руку:              — Кэйа! Я приготовила твой заказ. Заберёшь вечером? Или хочешь, я принесу его сама? Мне все равно по пути.              — О, знаешь, — мягко улыбается он, — можешь оставить себе. Мне он не нужен.              — Нет, нет и нет! — настаивает она на своём, топает ножкой, — Ты заплатил за него! И, — девочка понижает голос до шёпота, — разве ты не хотел сделать сюрприз? Господину Дилюку точно понравится, я уверена.              Вечером на пороге он находит небольшой ящичек с влажной черной землей. Внутри белеют маленькими точками семена неизвестных растений — ему хочется выкинуть их. Что именно он хотел подарить Дилюку? Почему, зачем, какой смысл был в этом подарке?              Кэйа не знает, и это незнание скребется внутри запертой в подвале кошкой.              Он ставит ящичек на балкон, под козырёк крыши, чтобы палящее солнце не высушило слабенькие ростки.              Лишь однажды его броня дает слабину. Он сидит в кабинете и крутит на пальце кольцо: какое же оно простое, почти незаметное. Он думает о том, как это произошло, где это произошло. Откуда вообще взялись эти кольца — в фамильном хранилище Рагнвиндров точно не было таких слабых, обычных побрякушек.              — Тейват вызывает Кэйю, ау! — Лиза и Ноэлль как-то незаметно оказались в его кабинете, и теперь смотрели заинтересованно, — О чем таком задумался?              — Ни о чем, — успокаивающе улыбается он, — просто не выспался.              Лиза ахает, а бедная Ноэлль заливается румянцем и молниеносно выскакивает за дверь. Кэйа удивлённо моргает.              — Ах, капитан-капитан, — мурлычет Лиза, — а мне казалось, что ты не любишь разглашать подробности вашей личной жизни. Теперь весь день буду ходить и завидовать!              Она смеётся и тоже выскальзывает из комнаты, а Кэйа чувствует, как начинают гореть щеки.              Кольцо на его пальце издевательски блестит.              А ведь он даже не соврал. Он действительно не может спать: и ни вино, ни успокаивающие настои не помогают. Он ложится в постель, вымотанный до последней капли крови, до слез, выступающих на глазах от усталости — и не может уснуть.              Тело жаждет тепла, душа мечется пойманной в сачок бабочкой, она не понимает, почему снова одна. Ей не нравится, ей неприятно, ей нужно обратно в кольцо рук, уткнуться в шею, вдохнуть свободно, счастливо. Она так устала быть несчастной.              Она не понимает, почему Кэйа истязает сам себя.              Впрочем, сон все равно приходит. Рано или поздно, так или иначе. Подтверждает правоту Розарии — воспоминания действительно возвращаются.              Сначала невесомые, обрывочные, похожие на стеклышки в калейдоскопе, на серебряный шлейф, что оставляет за собой падающая в небытие звезда.              Кэйе снится              переплетение их рук; то, как он сам водит большим пальцам по рекам вен, прослеживая их путь              жемчужная кожа плеча, заштрихованная лунным светом — Кэйа тянется к ней ревниво, по-собственнически, даже небесным телам он не собирается отдавать это              мелодичный колокольный звон в тишине леса              шум моря и крупинки песка под его босыми ногами              Братик Кэйа, я принесла тебе мазь с мятой! Тебя всего комарики искусали!              Ах, всем бы такого комарика…              Лиза!              снег на алых ресницах              желанный смех              скрип кровати              запах убежавшего кофе и объятия со спины              руки, перебирающие его волосы              голос, мягкий и сонный: это тебе на службу к девяти, дай мне поспать              его ладонь, держащая над огнём очередное письмо с приглашением на званый ужин и перечислением достоинств младшей дочери              Сам напишешь ответ?              А то. Пусть знают, что ты уже занят              закат над винокурней, похожий на огромный костер              букеты полевых цветов и гадание на ромашке: любит — не любит; и в ответ: да любит, любит, любит              колокол в лесу              осенний дождь, запах мокрой земли, молодой волк, совсем еще щенок, мордой тыкающийся в руки Дилюка              Давай заведём собаку?              Двух              Двух              танец розовых лепестков на длинных ступенях к храму              недовольный возглас Розарии: эй, я ещё здесь! хватит целоваться перед монахиней!              смех Венти: пять бутылок яблочного сидра, и балладу о вас услышит только ветер, обещаю!              росчерк звезды на синем, весеннем небе              Успел загадать желание?              Мне больше ничего не нужно              И мне — тоже              кислота яблочного сока, жужжание пчёл, руки, словно бы в синяках от спелого винограда              поцелуи              прикосновения              их глаза бога, лежащие рядом на тумбочке              холод и безмолвие памятника на могиле: я знаю, что вы не этого хотели для Дилюка, но я больше никому его не отдам, наоотдавался уже… надеюсь, вы бы дали нам своё благословение, хотя кого я обманываю. Аделинда по секрету отдала мне старые кольца, которые остались, по легенде, от рыцаря Рассвета. Да помогут мне боги              бьющийся родником под пальцами пульс              белизна койки в соборе, запах лекарств и крови              Когда ты меня держишь за руку, у меня ничего не болит              колокол в лесу, и шум деревьев, и запах моря              Мне казалось, что предложение делают, стоя на одном колене, а не утыкаясь лицом в траву              О, помолчи. Мне страшно              Посмотри на меня, Кэйа              Посмотри на меня                            Они приходят — паутинками, что гоняет ветер в осеннем воздухе. Не спрятаться от них, не скрыться. Он и не хочет. Наоборот, с каждым таким отрывком Кэйа чувствует, как собирается, складывается разрозненная мозаика внутри. Он ощущает себя целым и свободным, как сорвавшееся с верёвок белье. Он может лететь, куда пожелает.              Он хочет к Дилюку. Ему надо, чтобы он пришёл в их квартиру. Надо видеть его и говорить с ним.              Он ждёт его, сам того не ведая. Наливая кофе, привычно достает две кружки. Готовит ужин — и опять на двоих. Читает что-то и оборачивается со смешком: ты не представляешь… и находит лишь пустоту. Это наотмашь бьет в солнечное сплетение, где нет никакого солнца.                     Дилюк пишет ему письма. Спрашивает, все ли в порядке. О себе — ни строчки. И каждая аккуратно выведенная буква сквозит немой печалью. Кэйа спрашивает у Розарии «как он?», а она мычит, прячет взгляд, отвечает скупо «все в порядке, наверное, но лучше бы ты поскорее все вспомнил».              Он и сам хочет — поскорее. Ему все ещё не верится, все ещё дико от мысли, что они… и в то же время с каждой нитью, с каждым возвращённым воспоминанием, он понимает, что это — правда. Странная, абсурдная, немыслимая, желанная. Кэйе смешно от того, что он начинает завидовать и ревновать сам к себе.              Подстегнутые его рвением, обрывки превращаются в длинные киноленты — те самые, что крутили на приезжем из Фонтейна фестивале (это случилось год назад, вся площадь перед собором была превращена в огромный кинотеатр под открытым с повешенным на статую полотном; у них были самые козырные места — на башенке Ордо, а Люмин, таинственно сверкая глазами, притащила им сковороду, плотно накрытую крышкой, и почти приказала: добавь-ка огоньку… так Мондштадт познакомился с таким понятием как «попкорн»).              Первая — туман над чайными полями, похожий на взбитое молоко. Чужеземные песни лодочников; горы, разрезающие собой небеса; серебристые деревья над их головами, роняющие белые цветы; их лодыжки в прозрачной воде и золотые карпы, подплывающие к самым ногам. Запах чая и сладостей. Карта, разложенная на коленях.              Порт Ромарин и застрявший на середине пути лифт.              Я читал книгу, начинавшуюся точно также              Архонты, даже не хочу знать, откуда в библиотеке она взялась, хотя нет, хочу              Водные пути Фонтейна и синее небо с плывущими по нему облаками. Голос мелюзины, странного существа, которая забросила заученные фразы и теперь расспрашивала их о Мондштадте              Что сказать, не таратайка Чух-Чух, конечно              Ты ее каждый раз вспоминать будешь?              А то! До тех пор, пока ты не согласишься на ней покататься!                     Второе — прохладная осенняя ночь, спелые яблоки, сложённые в ящики на винокурне. То, как на них собиралась роса, смаргивая слезами восковую плёнку. Песнь запоздалого соловья, врывающаяся в окно, пустая, разворошенная постель. Беспокойство, от которого ломит недавно сросшиеся кости.              Кэйа выходит на улицу, внутренний компас ведёт его на утес, и можно дойти даже с закрытыми глазами, так знаком этот путь. Дилюк сидит там, на самом краю, смотрит, как в складках облаков запуталась полная луна. На шаги Кэйи он не оборачивается.              Ну и что это за побег среди ночи? Барбара только разрешила тебе спускаться вниз, про прогулки в письме ничего сказано не было              Усталый вздох.              Я нормально себя чувствую. Вы опекаете меня так, что я скоро разучусь сам управляться с ложкой. Мне просто хотелось побыть одному и подышать воздухом              Мне уйти?              …нет              Он садится рядом, накидывает на них плед. Дилюк поворачивается к нему, смотрит внимательно, колко:              Знаешь, тебе необязательно себя заставлять. Я в порядке. Не нужно караулить мою комнату.              Я не заставляю! Почему ты просто не можешь уразуметь, что я переживаю? И есть, о чем! Ты опять от меня бегаешь, что снова пошло не так?! Разве ты не…              Вместо продолжения спора Дилюк просто целует его, быстро, без предупреждения. Поцелуй — горький от настоев трав, жаркий от неспавшей до конца лихорадки, отчаянный — от бездны и до небес.              …вот видишь, именно поэтому я от тебя и бегаю. Это то, о чем я подумал, очнувшись в соборе и увидев твое лицо. О том, не хочу умирать, так этого и не сделав. Но, Кэйа, тебе ведь оно не нужно, не обманывай себя              А у меня ты спросить забыл? Что мне нужно? Что за нелепая привычка решать за двоих, Дилюк!                     Третье — сумерки все тех же осенних ночей. Они танцуют на поле светяшек около Каменных врат, с Дилюка сняли последние бинты, и двигается он плавно, свободно.              На нас слаймы смотрят              Какой ужас, у них будет психологическая травма              Кэйа все норовит поддержать его, подставить плечо, но Дилюк фыркает и валит их в высокую траву, цветы, возмущённые таким вторжением, тихонько позвякивают.              Я сказал Аделинде, что некоторое время поживу в городе              А она?              …посоветовала нам приобрести кровать пошире              Его лицо пылает, и это видно даже в темноте ночи. Кэйа кладёт руку на горящую щеку, и Дилюк прикусывает его пальцы.              Их смех сливается с шумом водопада и шелестом смущенной листвы.              Он и просыпается — от нарождающихся в горле смешинок. Воспоминания приходят, укладываются на своё законное место.              Ещё немного, думает Кэйа, и все кончится. Мне остался один шаг, я чувствую это, один шаг — и я приду к тебе.              О чем Кэйа не догадывается — что шаг этот будет больнее и страшнее смерти.              Четвёртое — и последнее.              Томный августовский полдень. Люмин, заглянувшая на огонёк — «скоро сбор урожая, Паймон очень рвалась посмотреть, как правильно обрезать виноград».              Стук в дверь, взволнованный Хоффман.              Магистр Джинн, капитан Кэйа, Почетный рыцарь! Патруль донёс, что около храма Сокола видели сразу несколько магов бездны!              Быстрая полупробежка-полупрогулка до места. В воздухе — пух одуванчиков и быстрые росчерки стрекозиных крыльев. Около храма — круг выжженной травы и знакомая макушка.              Господин Дилюк, какая неожиданная встреча!              Действительно              Уговоры Джинн, что гражданским там не место, «Дилюк, я не могу тебя туда пустить, это против правил!»              Сухое:              Я уже здесь, а вашему отряду не помешает элемент пиро, да, Паймон?              Да! В смысле, почему сразу «Паймон»?              Кэйе весело, пока они петляют по лабиринтам подземелья. Весело даже тогда, когда все понимают, что пространство внутри искажено бездной ли, или какой другой, незнакомой силой.              Потом — сцена из ожившего полуночного кошмара. Руины незнакомого города и шпили замков, торчащие из того, что с натяжкой можно назвать «небом». Запах сырости, старого склепа, потревоженной братской могилы. Скелеты зверей, рассыпающиеся под ногами, падающая сверху известковая пыль.              Не битва даже, а бестолковая заварушка. Чтец бездны, отправляющий на погибель воющих от боли хиличурлов; жертвенный круг в центре разрушенного города; изломанное тело на алтаре.              Что-то идёт не так. Чтец злится, сила, что уже не подчиняется его воле, рушит пространство и само время.              Нечем дышать.              В суматохе он теряет Дилюка из виду, но тут и там видны его яростные огненные всполохи, раздуваемые ветром в безжалостный вихрь.              Чтец шипит от боли и ярости, раздирает своё же тело когтями и превращается в сгустки тьмы.              Наступает тишина: оглушающая, неправильная. Она длится несколько секунд — и все начинает рушится.              Все начинает рушиться, а Дилюк стоит около стены, по которой ползёт широкая, зубастая трещина.              Кто-то кричит высоким, нечеловеческим голосом.              Это я, я кричу, понимает Кэйа.              Дилюк смотрит на него — и поднимает меч. На острие его нарождается пламенный феникс.              Он мог бы — направить его вверх и постараться отбить камни.              Он мог бы, он успел. Это же Дилюк.              Но птица летит к ним, и Кэйа даже не думает о том, чтобы попытаться от неё уйти.              Но вместо боли, вместо огня, пожирающего плоть и мысли, она словно бы хватает их когтями — и отбрасывает от обвала.              Это же Дилюк — и вместо своего спасения он выбрал отвести от удара их.              Миг, когда кажется, что замирает сердце.              И грохот, и поднятая упавшей стеной пыль.              После… что было после? Кэйа не помнит. И это не эффект зелья забвения, все сливается в монохромную пустоту, убивающую душу.              Осознаёт себя он только в соборе, в лазарете. Чувствует, как его пытается усадить на койку знакомая сестра.              Он не может вспомнить ее имени.              Все тонет, все умирает в непрекращающемся шуме обвала. Она уговаривает его ласково, как ребёнка:              Капитан Кэйа, капитан, вы ранены. Пожалуйста, позвольте вас осмотреть. Скажите, где болит…              Он мотает головой. У него болит сразу все, и душевная боль перевешивает физическую: скажи ему кто, что у него оторвало руку — и он бы этого не заметил.              Хотя нет, это бы — заметил.              Потому что в ладонях, окровавленных, израненных, со стёсанными ногтями до мяса, ладонях — не его глаз бога.              Ему всегда казалось, что страшнее тех лет, когда Дилюк был далеко, а он мерцал, будто бы затухающий костер, ничего быть не может.              Может.              Ещё как может.              Дилюк рядом, в соседней келье, куда его не пускают, и смерть разделяется надвое, неусыпным стражем она заглядывает в его лицо, привечая нового друга, она же опускается на колени перед Кэйей и костлявым пальцем барабанит по бледной кромке.              Она уверена, что уйдёт сегодня не одна.              Капитан Кэйа, послушайте…              Кэйа!              Кэйа!              Оставьте меня в покое, думает Кэйа, разве вы не видите, что происходит? Если она действительно заберёт его, то я же пойду в комплекте. Почему вы здесь, где Барбара, спасите, спасите его.              Спасите меня.              Что вы хотите? Чем мне пожертвовать, чтобы он жил? Хотите, я больше никогда даже не посмотрю в его сторону, никогда с ним не заговорю, я перестану надеяться, я перестану ему надоедать, я откажусь от него, хотя не могу даже представить, каково это — отказаться от своей последней надежды, если вы его сбережете.              Молю вас, заклинаю вас…              Пусть он будет в порядке.              Его все-таки укладывают на койку. То ли вкалывают снотворное, то ли организм, ослабленный ранениями и бессонным бдением, сдаётся сам. Сколько он так лежит, ворочаясь в липких кошмарных снах? Просыпаться ему не хочется, ему страшно — пока он спит никто не произнесёт ужасные в своей простоте слова:              Нам жаль. Мы сделали, что могли              Будит его ровный, малиновый свет, льющийся из витражных окон. В соборе тишина, какая бывает только на рассвете, когда сон побеждает самого отчаянного полуночника. Вокруг никого (позже он узнает, что Розария выгнала всех остальных сестёр, зная, что ничем они ему не помогут), но в соседнюю келью приоткрыта дверь. Кэйа свешивает босые ноги, ступает беззвучно — ему нужно туда. Барбара спит, уложив голову на белые простыни, но даже во сне ее силы продолжают латать, залечивать страшные раны, срастать кости. Волосы Дилюка, что пожар над снежной равниной, а кожа по цвету сливается с белизной белья. Но он жив: вздымается грудь, трепещут ресницы, глаз бога горит — бледно, слабо, но… Он горит. Кэйа подходит ближе, почти не дыша. Берет его за руку, переплетает пальцы.              Дилюк открывает глаза. Шепчет хрипло:              Как хорошо, что ты цел              Молчи, молчи. Мне разбудить Барбару? Где болит? Что мне делать?              Дилюк улыбается.              Когда ты меня держишь за руку, у меня ничего не болит              Я люблю тебя, Кэйа              Всегда, знаешь, хотел это сказать              После — долгие месяцы выздоровления, и шершавые, обдирающие кожу разговоры, и то, как он лежал в своей спальне на винокурне и понимал, что лгал сам себе. Не сможет он отказаться от Дилюка, ни в этой жизни, ни в следующей, никогда.              Этот страх потери будет в нем всегда.              Но и любовь, страшная в своей мощи, тоже будет.              Они будут ходить под руку, карауля его кошмары, придумывая новые.              Но ведь это естественно — бояться потерять того, кого любишь больше жизни.                     Он просыпается. Подрывается на кровати от ужаса, но это первобытное чувство душит его за горло лишь несколько секунд. Потому что с того страшного дня (дня, который он хотел забыть так сильно, что зелье забвения откусило вместе с ним и все последующее) прошло три года. Три года, полных счастья и ярких красок. Три новых года взамен тем годам одиночества, когда весточки от Дилюка он ждал сильнее всего на свете.              Три года, которые он забыл. Три года, которые он вспомнил.              Рассада в ящичке уже успела прорасти и даже налиться цветами. Орхидеи из Натлана, одни из самых редких растений в Тейвате, их цветки похожи на танцующих на воде белоснежных лебедей. Кэйа осторожно срезает их ножницами, стараясь не повредить хрупкие стебли. Тогда, в тот раз, все произошло так быстро, он совсем не был готов, просто чувствовал, что должен наконец-то что-то сделать. Например, вместо того, чтобы как нормальный человек встать на одно колено и спросить «ты будешь со мной всегда?», бессмысленно мычать в землю. Теперь же, наконец-то, Кэйа уверен, что сделает все правильно.              Кольцо на безымянном пальце светится серебром даже в ночи.              Вечная помолвка, как вечное обещание.              Ничего другого им и не надо.              Путь его лежит не в таверну и даже не на винокурню. То место, в каньоне Светлой Короны они нашли совершенно случайно. Низина, утопающая в высоких деревьях и траве по колено, шум листвы и пение птиц, развалины древнего поселения и деревянная арка с колоколом. В тот раз, когда они надели на руки друг друга кольца, он впервые за сотни лет зазвенел чистым, ярким светом.              Дилюк здесь. Луна, желтая, медовая, спряталась в кроне дуба и осторожно золотит его волосы и вышивку на одежде. Кэйа останавливается в густой осенней тени, пока ещё не замеченный, просто смотрит.              Любить — это значит знать человека лучше себя самого. Знать — и все равно каждый раз удивляться этому знанию. Словно книга, слова в которой меняются с каждым днём. Сколько бы лет не прошло, Кэйа все также будет замирать, стоит Дилюку поцеловать его, переплести их руки у всех на виду, прикоснуться так, как только он и умеет, минуя кожу, сразу же добраться до сердца. И никакое зелье забвения, никакая смерть не сможет этого отобрать.              Дилюк замечает его, вскидывается, но остаётся на своём месте. Усталый, сумрачный, печальный, с той самой тоской глазах, что появилась утром, когда Кэйа отшатнулся от его руки.              Кэйа знает причину этой тоски. Понял ее сразу, а недавний допрос Розарии только подтвердил его догадку.              Какой же Дилюк — дурак.              — Ты вспомнил, — не спрашивает, утверждает он, и ничего не говорит более. Фактически, он передаёт Кэйе нож, которым можно вспороть его горло, которым можно разорвать их связь. Который можно выкинуть в траву, не оглядываясь.              — Именно. Интересные это были недели, знаешь, — соглашается Кэйа, и слышит тихое «ну ещё бы», — Эй, Дилюк, дай-ка мне своё кольцо.              Поддаётся оно плохо, туго — Дилюк носил его, не снимая, все это время; Кэйа знает, что он чувствует — будто бы с руки срезали часть плоти.              Он перекатывает кольца в ладони, слушая, как серебристо-испуганно они бренчат, сталкиваясь.              Делает вдох.              Опускается на одно колено.              Протягивает Дилюку белоснежные орхидеи.              — Любить тебя, Дилюк, это значит всегда бояться тебя потерять, — говорит он, — сколько раз ты уже пропадал, оставляя меня позади? Это естественно: испытывать страх за самого важного человека. Ты ведь как солнечный луч в ладонях, который невозможно навеки в них сохранить. Только отвлечешься, а ты уже бежишь, спасаешь кого-то, любого спасаешь, только не себя самого. Это я в тебе ненавижу, это я в тебе и люблю. Я боюсь за тебя каждую секунду, каждый день — и все эти секунды влюбляюсь в тебя ещё сильнее.              Поцеловать костяшки левой руки.              Вернуть на палец кольцо. Но другое, то, что он сам носил эти три года, этот ободок из звёздного серебра, впитавший все его чувства.              Поцеловать ещё раз.              Повторить клятву, свидетелями которой станет лишь лунная ночь, лес и птицы.              — Я хочу всегда быть с тобой. Даже когда мир забудет о нас, о всем, что было — я все равно буду рядом. Ты позволишь мне это?              Сказать это оказалось до смешного легко. И страшно, конечно, это было страшно.              Но когда рядом шуршит, приминаясь трава; когда на палец надевают чужое, жаркое, раскаленное — не кольцо надевают, а сердце протягивают; когда поднимается свежий ветер и молчащий до этого колокол начинает звонить, звонить, звонить; когда Дилюк прижимается лбом к его лбу, и их дыхание смешивается, плавит воздух; когда Дилюк говорит:              — Да.              …мир падает в забвение тёмной ночи, но для них его уже не существует.              Мир падает, падает, падает, а клятва, которую они повторяют не словами, зачем нужны слова, обретает крылья и возносится к небу: выше любого забвения, выше облаков и богов, выше всего на свете.