Дворцовый мост

У Джисона — цепи на запястьях, пирокинезис в наушниках и туго зашнурованные кеды. Он курит — по привычке — отвратительный KENT, и кофе — холодный — в каждую-каждую питерскую зиму. Он спиной — о старые, промерзшие перила, ни на секунду не боясь — проебаться. Поскользнуться, и прямо спиной — о холодный, обжигающий, едва-едва снегом — может — припорошенный — лёд. На самой Мойке, в центре дурацкого Питера, в этом дурацком — огромном и дутом пуховике. Через два квартала — дурацкая художественная академия, Зимой в Петербурге — холодно, и Джисону очень сложно поджечь дурацкую вторую сигарету. И он в знакомом кафе — вино глушит. Красное. И всё они, блять, врут, все дело — не в цвете, и Джисон, вообще-то, больше по белому, да и по вкусу… Но Минхо — сухое каберне любит, и вкус этот — дурацкий, почему-то вот именно с ним, и… И у Минхо — пуховик ярко-розовый, и ему как будто — совсем не идёт. Как будто Минхо, со снегом, стремительно тающим на рыжих волосах, со взглядом — серьёзным, ехидно, едва-едва, улыбающимся… Как будто ему — красный мундир и шинель. Как будто он здесь — неорганично, ну вот, совершенно, и пуховик этот розовый, и дурацкие чёрные кеды… Но сейчас — двадцатые годы, и ничерта не девятнадцатого века, и в дурацкой шинели по Питеру, наверное, разве что аниматоры. И Минхо, даже, и органично — толстовка с начесом, и розовый пуховик, и дурацкие, наверняка, леденющие кеды… Джисон не жалеет, что они не познакомились раньше. Джисону странно — видеть его таким. Как будто бы на долю секунды — так хочется — посмотреть, как он, по-французски, в рубашке и парадном мундире, отточенном по идеальной фигуре, где-нибудь на Балу — из миллион пыльных слов у Толстого… — Заставил сегодня своих писать натюрморт. Видел бы ты, как они охуели! Потому что Минхо — студентам в художественной академии ничерта не графины и яблоки ставит, а пачки от чипсов — дурацкие — и банки алюминиевые из-под газировки. «Скажите спасибо, что не от пива». И — ну, ладно, — идёт ему эта, дурацкие алюминиевые банки, фотки с заваленным горизонтом — на новенький телефон, неоново-розовый пуховик и корейские карточки — под прозрачным чехлом. Минхо идут — миллион мемов в директе, подкасты про искусство и фотки набросков — из музея, черт, Фаберже. И Джисону уже — ну, привычно так, даже, слушать — про криво отрисованные заломы на пачке, про перекормленных, излюбленных, правда, котов, про его новый курс лекций — по истории искусств… Надо бы послушать — на секунду даже кажется. А затем… Ах, ну да. Джисону — привычно. Квартира эта, прям в центре, работа, театр, хороший кофе и булочные. Джисону — привычно, ледяная зима, разводные мосты, дешевое пиво и… Минхо. Но Джисон не умеет, даже тогда, когда слушает про что-то смешное, про какой-то дурацкий косяк на работе… Джисон не умеет жить настоящим. А для вечной жизни… Это немножко, блять, сумасшествие. И Джисону внутренне — плохо, и его кроет — пиздец. Он с самого, блять, сюда переезда, каких-то там пятнадцать — серьезно — а может и больше лет назад… Уже следующую, серьёзно, следующую остановку выбирает. Чтобы не просто — самолётом, куда-то, в один конец. Он ищет квартиру, он бежит, ему, нахуй, страшно. А Джисон ведь любит Петербург. Он здесь уже — в третий раз, а это что-то, ну, значит… И здесь, сейчас, в дурацком, холодном, сыром Петербурге — Минхо, наматывающий на палочки — острую лапшу. Минхо, который вытянул его из промозглой квартиры, с которым он случайно — в ледяном круглосуточном, с двумя, дурацкими, абсолютно друг-другу противоположными корзинками. У Джисона — две банки пива (ему продадут), лапша растворимая и три пачки чипсов, а у Минхо — полкорзины кошачьего корма, уцененная курица, огромная пачка риса, грибы… Они в круглосуточном в такое время — одни, и ему улыбаются хитро, как будто заранее — почуяв своих. — Тепла захотелось, знаете? И в магазине одиноко пищит касса самообслуживания. И Минхо Джисона — кормит, этим дурацким ризотто, которое варилось в белом вине, просто так — в три дурацких часа ночи. Рассказывая что-то про магнитные бури, северное сияние, карельские, сука, озера… И Джисону — странно. Он как будто ебнулся, спустя эти миллионы, миллиарды бессонных ночей. Как будто его куда-то в недочитанную книгу утянули, пытаясь прекратить этот кошмар, и… — Перестань загружаться, — Джисон моргает и смотрит на него — удивлённо. На этой темной кухне, с дурацким тёплым, ничуть не мигающим цветом… — Ты же не ноут. И Джисон, ну, даже смеётся. И смех какой-то — задушенный, и незнакомый как будто. Как будто он не смеялся — пару веков, может, меньше… И на Джисоне — виснет какой-то, ну, кот, забираясь куда-то на шею, когтями — за растянутый свитер… И Минхо — вытаскивает его. Из холодной квартиры, из тишины, из забывчивости, усталости, холода… Джисон впервые — серьезно, впервые — и в Комарово, в Карелию, в промозглый, блять, Мурманск, и… И Минхо — трясет его, вытягивает, мучает. Потому что ну кем, кем работал, я много кем, и хуй пойми кем, ну колись, ну… И Джисон… Джисон оказывается здесь. С театром — снова — в трудовой книжке, с воспоминаниями, бережно таскаемыми с собой — фотографиями, с Бродвея, двадцатых, и, может, и раньше… Со свитером — наконец-то — в котором он гоняет — в одном — не с девяностых, в новом пуховике, который, может, не греет ничерта, но зато немного — от снега. Да и не сумасшедший Джисон — по Питеру зимой в плавках разгуливать. И Минхо — немного. Серьезно, немного. Заставляет Джисона забыть — о календаре в телефоне, о прошедших годах, заставляет забыть — о том, что не вечно. О том, что Джисон — не там же, где был все долгие годы, о том, что если он продолжит — ну, бегать и все… И в Питере — холодная, холодная зима, и Джисону — ну, снова хуже, и он по привычке — дурацкий, отвратительный KENT. И Джисон — снова — думает чересчур много, и забывает — серьезно — про генеральную репетицию, про то — что скоро, как бы, спектакль, и… И даже Минхо — замечает, что Джисон снова — где-то не здесь, и — не грузит, только несильно — по ноге пинает и протягивает телефон, с открытой статьёй — про какие-то члены. И Джисону — легче, он про репетицию вспоминает — чудом, когда Минхо его буквально — в сторону театра, и обещает написать, и обратно — на пары. На пары, в дурацкую художественную академию, где он великолепно ведёт, и… И Джисону — немножечко легче. У Джисона в наушниках — пирокинезис, где-то Нервы и группа Аквариум — в сердце, металлические браслеты — на запястьях… В Питере снег — холодный. И Джисон — только сейчас вспоминает, что все — ненадолго. Они у Минхо — разговаривают, долго. О чем-то смешном, дурацком, глупом, под мракобесные разоблачения на ютубе, и… И Джисон — спрашивает. Осторожно. Не надоело ли, нет, и холодный Петербург, и все остальное… Минхо у Джисона сигарету из пачки тянет, хотя, как будто, оно все — работает хотя немножко. И вино — чисто приятное, знакомое на вкус, привкус этот спирта — не отпускающий и после четвертого бокала, и сигареты — чисто на запах, отвратительный, раздражающий — немного — запах табака… — Не знаю. Наверное, поведу лекции… ещё пару лет. И к черту, этот ваш Петербург. И Джисону — снова, снова чересчур сложно. Потому что: — Тебе же нравится. И Минхо ему улыбается — так грустно — в ответ: — Нравится, конечно. Но не бесконечно же, правда? И Джисону — плохо. Его мотает, из стороны в сторону, и в театре служить — все сложнее. Даже Арсений Попов — чуть стареет, а Джисону… Ну что ещё остаётся Джисону. — Мне, наверное, умирать пора, Минхо. И Минхо смотрит на него — слишком серьёзно, ни на секунду не переставая гладить кота на столе. — Уже? Как будто не было — пятнадцати лет в холодном таком Петербурге, и… — Я не хочу каждое утро рисовать морщины. И Минхо смеётся, чуть-чуть, улыбаясь так аккуратно Джисону. И Минхо — чуть старше выглядит, хоть и веков ему может — и даже поменьше, но не признается он никогда. И Джисон видит — так и не заданный вопрос, и медленно так головой: — Я бы, правда, встретился ещё… Но у тебя ещё есть пара лет. И Минхо — кивает серьезно, и как-то тихо, немного натянуто — про электронную и даже бумажную почту шутит. И Джисон снова — пытается — в настоящее, чтобы не думать о будущем, но… — Несчастный случай, серьезно, Сон-а? Джисон пожимает плечами. — Доснимем «Игру»… и, может быть, в самый раз? И Минхо перед ним — тарелку с обычным, таким по-настоящему питерским омлетом, с дешёвыми сосисками, и стакан — с холодной-холодной кровью, и, все-таки, улыбается. — Криминальный подкаст? И Джисон, может быть, на всю эту сотню лет — взрослый, с несколькими — даже — образованиями в несколько лет, но… Но помогите Элли. В Питере летом — душно, и жарко, и разводные мосты… И Джисон — не думает даже, что встреча — последняя. С собранными чемоданами, с новым паспортом и купленным билетом на самолёт. Потому что с одной стороны — каждый рад страшно. Каждый раз страшно, и бросить все — страшно, и скучать, неверняка, будет… И на Минхо — простые джинсы, и простая рубашка, и он в эту питерскую полночь — наконец-то для джисона… Как будто не чужой в этом времени. Не его, собственная, вызванная вековым сумасшествием — галлюцинация, выдумка, помощь. Чересчур красивая, (не)живая, настоящая, тянущая… И они оба — оба знают, что здесь и сейчас, в этой черт пойми какой выдуманной жизни… Их последняя встреча. На данный момент. Но Джисону — надоело. Надоело бояться, жить не наступившим, пить пиво на лавке в ожидании катарсиса. И, да, Питер, чай, не Франция, но… Они смотрят друг на друга, и не говорят ничего, и Джисону из наушников в уши слова бьют, заставляющие — хотеть, впервые за долгое время… хоть что-то. И Джисон очень, очень, правда, Минхо благодарен, по гроб, по жизнь, по сам, черт знает, что… И стоит, может быть, хотя бы ради сахара на розовых губах… Джисон целует его коротко, в первый и — на сейчас — последний, может быть, раз, сигарету — прямо в Неву, не волнуясь ни на секунду. В холодные, сухие, обветренные Санкт-Петербургом губы. У Минхо — наушники, и синхронизированный с Джисоном плейлист, и он шепотом, в самые губы, прикрыв глаза — едва-едва: — В час десять навсегда разлучит нас дворцовый мост? И Джисон, наконец-то, широко, по-настоящему ему улыбается… И скрывается за мигающим ограждением. У Джисона в наушниках — ранний пирокинезис, в чемодане — только ручная кладь, воспоминания, распиханные по коробкам — где-то в длинном-длинном процессе почтовых перевозок, а в руках — договор на аренду какого-то новенького мотоцикла. В новой, ещё пустой-пустой квартире, он оставляет нетронутый чемодан, и… Автомагистрали, ветер в лицо и раздражающее тепло. Ещё несколько десятков километров до Брашева, и чёрная церковь, и подкасты про славянских вампиров в телефоне… В рюкзаке, забитые ледяными термопакетами, пара пакетов крови — на всякий случай, в карманах — ключи, от новенькой квартирка в Констанце, и… Тепло, где-то внутри. Там, где его не было — пару десятков веков, там же, где Курт Кобейн, Нирвана и Нервы, забытая группа Аквариум, и… На заправке в четыре утра — народу почти никого, и Джисон даже в кафе — жаренную в сыре картошку фри, с телефона листая новенький, рабочий — IT чат, и… Джисону — наконец-то — легко. Он не знает, где он будет через год, через два, через двадцать. Джисону — плевать, он всю свою вечную — свободно под солнцем, незаметно кровь — прямо в ледяной американо подливая, и… И на парковке, вскрывая холодную-холодную, банку колы, которая на вкус — такая же вкусная, как вчера, и десять, и пятьдесят лет назад, и… — Sorry, do you have an extra cigarette? И Джисон — на автомате — что-то обычное, из голубой пачки, и… И банку ловит — чудом, одним взглядом, у самой земли, потому что Минхо, улыбается ему, неконтролируемо, широко, искренне, облокачиваясь на какой-то обычный, красный седан. И зажигалкой щелкает так легко, пряча куда-то — в чернющие драные джинсы, и с лица — волосы, чёрные, такие, ну, непривычные… — Давно куришь? И простая улыбка в ответ. — У меня лёгких уже лет триста нет, Сон-а. И Джисону вдруг — ещё легче, и кола холодная — ещё вкуснее, чем десять, чем двадцать назад. И Минхо сигарету — вторую — и наклоняется, дымом в самые, мать его, губы… — Серьезно, Сон-а? — и улыбается, глазами в глаза. — Замок Пелеш? Джисон отбирает у него сигарету. — Скажи ещё, что со мной не поедешь.