Последнее письмо

      Нет, они не голубые!       Они особенные, на этом всë. Этого ли недостаточно? Они идеальны, шикарны, волшебны в своей особенности. Да, они вкусные, сцапаю у тебя это слово и извиняться не стану.       Есть в них нечто цепляющее. Я вижу сотни голубоглазых людей каждый день, но ни у одного не было таких радужек, как у тебя. Одни глаза голубые — именно голубые, ярко-голубые, как небо, как небо в ясный день, а облака в этом небе — блики, отклики солнца. Обычно у таких глаз ресницы блеклые, а взгляд пустой. Я видел синие-синие глаза, такие, что аж дух захватывало. Ныряешь с головой в них и теряешься, забываешь ход времени. Такие люди любят шуму напустить и побыть загадочными. Я их не люблю. Есть едва различимые на фоне белка — такие светлые, похожие на альбиносьи, нежные-нежные, как лепестки у белых махровых тюльпанов. Такие люди это, что называется, «в тихом омуте черти водятся».       Я вижу миллионы голубых глаз каждый день. На остановках, в автобусах, в метро, в школе, нечаянно встречаясь с кем-то взглядом на улице. Они все разные — ваши глаза, и этим вы и примечательны. Мы, кареглазые и зеленоглазые, как бы я не искал в нас нечто от вас, совершенно другие. У нас нет такого, что у вас есть. Нет ни такого разброса оттенков, ни таких ощущений. Мы иные.       Но они не голубые. У тебя не голубые глаза — и нельзя назвать все ваши глаза голубыми поголовно. И у тебя не голубые, в этом они и примечательны. Не голубые, не серые. Особенные.       Я не могу назвать общий цвет, которым наполнены твои глаза. У них нет единого цвета, они переливаются всеми тонами, которые мне известны.       Это такой цвет, каким окрашивается вода «изнутри» — если смотреть на небо сквозь еë призму оттуда, снизу. Сам цвет этой призмы, цвет каждого пузырька и кружка на воде — вот он, этот оттенок, этот тон. Его нет в палитрах и каталогах, его нельзя смешать. Его можно лишь почувствовать, найти, узнать. Его можно увидеть лишь тогда, когда он сам захочет, чтобы его увидели. Это приторно-голубой, такой, каким окрашивается молочно-белая кирпичная стена соседского дома ранним утром, это серый, такой серый, какой слышишь, нет, понимаешь, нет, узнаешь в текстах русских поэтов, пишущих про осень. Это стоячая болотная вода, в которой отражается яркий шар солнца. Это охра, это пыльная зелень в июле, это едко-желтая пыльца в апреле. Это тёмно-зелёный лес на окраине поля — точно также по краю твоего глаза дыбом стоит темно-бирюзовая полоса, цвета буйного моря, оттенка самых потаенных уголков закатного неба. Я смотрю и вижу там дремучую чащу, я слышу еë. Я вижу каждый пень, каждый листик на березах.       Эта полоса — она малахитовая. Она цвета застарелого малахита и, кажется, я вижу, как там всплывают лужи посветлее…       Твои глаза бирюзовые.       Они такого чистого цвета, что я вижу каждую жилку, не напрягая глаз. Они не грязноватые — они как вода в Красном море. Если отплыть дальше от берега, то отступает полоса мерзкого колющего терракотового песка, то ты видишь его — это белый-белый песок, чистейший, такой, что даже волны над ним светлее. Кажется, ты видишь каждую песчинку соли в воде, каждую песчинку на дне, смотришь туда, в глубину, как через огромную бирюзово-изумрудную лупу.       То же самое я испытываю, когда вижу их. Их. Твои глаза.       На свету я вижу каждую жилку, каждый сектор. Вокруг твоего зрачка чëрные полосы — они расходятся, будто в виде кривого солнышка, деля глаз на части, разрезая его. Каждая полоска не похожа на другую. В этом смысл — это цепляет взгляд, это прекрасно. Черные, как космос. Как запекшаяся кровь. Твои зрачки светятся, как маленькие дегтевые солнышки.       Должно быть, так они стараются отразить в себе хозяина. Когда я вижу их, то ощущаю себя под объективом камеры. Но впервые мне не хочется от него бежать. Представь, как красиво в них может отражаться солнце… Солнце… Ты.       Я вижу в них часть твоей души. Скажу прямо, мне всë равно, какого цвета твои глаза. Мне наплевать, мне откровенно и честно похрену, что там было с генами, мне все равно на красоту и не красоту. Но когда я вижу твои глаза, то вижу тебя в них. Я пропускаю тебя через них — как водная гладь пропускает солнце. Я обожаю твои глаза, ведь это лужи после тёплого дождя. Лужи, в которых отражаешься ты. Ты со всей твоей яркостью. Ты — как человек. Ты — как душа. Наверное, поэтому я не живу без твоих глаз ни дня. Я нуждаюсь не в них, а в тебе.       Они такие длинные — твои ресницы. А я-то считал, что это у меня они красивые. Они удивительного цвета у тебя — не блеклые, какие я обычно вижу, но и не тёмные. Они цвета спелой пшеницы — вот такие. А ещë корки у запекшегося белого хлеба. И при этом цвета вереска — они медовые, темно-медовые, тягучие и длинные-длинные. Расходятся прям-таки веером, хоть обмахивайся. Как стершаяся медная проволока — вот такие они. Как лежалое яблоко. К зауженному концу глаза они и вовсе бледнеют — такой перепад к почти желтому… Это красиво. Кажется, они становятся грязновато-лимонными, чуть зеленоватыми, как будто на них пыльца берёзовая налипла. Они, кстати, и цвета-то такого — как свежий березовый спил. А ещë густые, как иголки у елки. Густые и твердые. Ломкие. А ещë по нижнему веку они реже, а вот по верхнему — часто-часто, эдакий заборчик. Темно-желтый заборчик. И выглядит это так гармонично.       Правильные такие. Рядочком. Снизу нежные совсем, крошечные, а сверху, кажется, длиной до самых бровей, так ещë и аккуратные такие… Ты точно их не красишь?       Они яркие, как бирюза, твои глаза. Ранее я думал, что это не так, но ошибался. Они тёмные, но все же именно и только как бирюза. Каждая чёрная жилка, как ниточка, как деление на что-то. Каждый бок камня — яркий и неизменно сияющий. Они ядрено-голубые, они ядерно-светлые. Они проработаны так, что кажется, будто это не природа создала их, а нечто более… Возвышенное.       Они кажутся почти зелеными, цвета зеленого шартрëза, и также пьянят, как и он. Особенно где-то посередине, меж двух огней — медово-охрового кольца и по-ледяному темной кромки, они теснят собой бирюзу. И все, что находится от краёв глаза до этой болотной полоски кажется плёнкой, едва глушащей оттенки, придающей им палевости, нежности, пыльности.       Но они не серые. Серые — это другое. Совсем другое. Они не зелёные, зелёные это иное. И, уж конечно, они не карие. Они… Они…       Они кианитовые. Эти жёлтые пятна, эта кристаллическая пыль. Эти сколы, образующие новые, более светлые цвета. Каждая царапина — не дефект, а новая история. Новая часть нового. Точно также, как и любая ошибка художника — произведение искусства. Твои глаза отражают отличного художника. И каждая ошибка — не бельмо, но творение.       Когда твой зрачок расширяется — разливается маленькое море, крохотное антрацитовое озеро выходит из берегов. И тогда желтая, нежно-охровая полоса прорывается сквозь заслоны палево-кипарисового и нежно-лазуритового, достигая самой кромки, самой тёмной, почти чёрной шунгитовой грани. Тогда, в момент соприкосновения, вся радужка, да что там, весь глаз превращается в эдакую игру бликов по чистой речной воде. Пепельно-серых бликов по промозглой воде.       По чистой, как лёд, исчерченный мириадами лезвий коньков, воде. Это как кидать плоские камешки в воду — и ты сам при этом камушек в какой-то мере. Прыгаешь, толкаешься, но с каждым касанием тебя тянет всë глубже, всë дальше.       Это выглядит, как грань плёнки. У самой полосы проходит свинцово-оловянистая, молочная грань. Она извивается, как уж на рогатине, перекручиваясь белыми рваными полукругами, деленными, как лепестки у цветка. И когда зрачок подходит к этой грани, он растягивает еë, двигает еë дальше. Снимает плёнку. Поэтому, после того, как зрачок возвращается в норму, глаз выглядит ярче, выглядит чище. А когда он большой — этот зрачок — то глаз выглядит каким-то замыленным и очень… Приятным.       За твоими глазами горит звезда — огромная, размером с солнце. Она опаляет меня через радужки и зрачки. Я, кажется, привязан к ней.       Я больше не напишу, правда. Это последнее письмо. Я хочу сказать тебе две вещи, так, напоследок.       Помни, что у тебя самые красивые глаза на свете, самые яркие и самые особенные.       И ещë кое-что. Они не серые, как пепел, не зелёные, как болото, и не бирюзовые.       Они голубые, милый. Все-таки голубые.

2024