Человеко-собака

Кнут и пряник, пряник и кнут. Каллен лежал на полу, скорчившись от боли и почти неслышно шипя, обнажая свои маленькие острые зубки. В комнате сквозь запах сырости пробивался едва уловимый запах крови, который с лёгкостью сводил с ума мальчишку, не способного сейчас почувствовать ничего, кроме отвратительного металлического привкуса, да такого яркого, словно он который час вылизывал огромный мясной нож. Рядом — он ощущал её присутствие всем телом — всё ещё стояла большая тёмная фигура, лицо которой отчего-то каждый раз исчезало из его памяти, оставляя вместо себя только большие тёмные глаза. Это был Брат. Большой, страшный, спокойный, беспристрастный Брат. Иногда Каллену казалось, что он не может быть живым человеком — когда надо было ударить, он бил, не задумываясь, когда похвалить — так же безэмоционально хвалил, и в случайной смене этих двух действий и состояло всё их общение. Каллен любил Брата. Он не имел ни малейшего представления ни о матери, ни об отце и потому в его картине мира солнце послушно крутилось именно вокруг Брата, а луна и звёзды существовали лишь потому, что он так захотел. А ещё Брат позволял ему иметь друга Тома. Том жил в доме напротив и был вполне обычным семилетним мальчиком с мягкими светлыми волосами и голубыми, как лёд, глазами. Иногда Каллену казалось, что он общается с ним только потому, что однажды Брат что-то сказал его маме, милой женщине с такими же светлыми волосами и голубыми глазами, которая редко отходила от сына дальше, чем на десять метров. Каллен знал, что Брат был человеком влиятельным, хотя и никогда не имел удовольствия наблюдать за ним в действии, только пожинал плоды этой самой влиятельности, одним из которых Том и являлся. Еще час или, может, два он так и провалялся на полу, терпеливо ожидая, когда боль утихнет и у него появятся силы хотя бы открыть глаза, однако когда он наконец сделал это, Брата рядом уже не было. Пошатываясь, Каллен поднялся на ноги и прошёл в его комнату; после наказания ему чертовски хотелось вновь получить похвалу, искупить вину (хотя он уже даже забыл, в чём провинился), показать Брату, что он вовсе не плохой. Но и в комнате его не оказалось, и Каллен затаил дыхание от страха, когда вдруг понял, что дома стояла давящая, звенящая тишина, кажется, только назойливая муха всё ещё летала под потолком на кухне. Но Брата не было… Мальчик ещё раз проверил все комнаты, заглянул во все углы, пару раз позвал его, надорвал голос, однако ответом ему было только нагнетающее жужжание. Нет, Брат никогда, никогда так не делал, никогда не уходил, не предупредив его, так неужели он просто не услышал его, корчась от боли? Каллен снова и снова прокручивал в голове прошедший день, но так и не вспомнил ничего необычного ни в его поведении, ни в чем-либо ещё. Боже, а если он сделал что-то настолько плохо, что Брат решил наказать его так?! Однако и этому ужасающему предположению Каллен не нашёл подтверждения в своих воспоминаниях, всё шло ровно по привычному сценарию, секунда в секунду, эмоция в эмоцию, и даже тёмные глаза Брата накануне блестели абсолютно точно так же, как и всегда… Или он всё же чего-то не заметил? То, что с ним могло что-то случиться, Каллен предположить не мог — Брат для него был не человеком, он буквально был Богом, он априори был сильнее всего и всех, всегда наказывал он, а не его. Той ночью мальчик так и не уснул, проведя её, сидя на подоконнике, смотря в окно и вздрагивая каждый раз, когда в нём появлялся человеческий силуэт, однако Брат так и не пришёл. Днём Каллен не осмеливался взять что-либо с кухни, — он бы не разрешил — к вечеру всё же уснул, но когда проснулся, ничего не изменилось, только солнце окончательно исчезло за горизонтом. На третий день ему начало казаться, что стены дома сводят его с ума, что стоящая здесь тишина ему более невыносима, а бесконечные слёзы на щеках постепенно начали сменяться вечной злостью, но не на Брата, а на всё вокруг, кроме него, словно в том, что его бросили были виноваты все, кроме него. От вида его вещей раз за разом начинало трясти, голод и бессонница сыграли свою роль, и вскоре все руки мальчика были покрыты синяками и царапинами от ударов обо всё, обо что только можно было удариться, все углы дома были сбиты, ручки дверей сломаны, и даже муха, видимо, в испуге наконец перестала жужжать. Каллен осторожно вышел из дома, тихо прикрыв за собой дверь, словно сбегая от кого-то, хотя сбегать теперь было не от кого. Том играл прямо напротив своего дома, копаясь в небольшой кучке песка, а мама его сидела рядом, восторженно наблюдая за сыном, и от этой картины в горле Каллена неожиданно появился комок, руки затряслись от злости, однако мальчик запретил себе плакать, — Брат этого не любил — он стоял, не в силах отвести от них взгляд, и с каждой секундой злость наполняла его изнутри всё больше и больше, становилось всё завидней и завидней… И вдруг Том повернул голову, заметил его и радостно побежал навстречу. Каллен натянул на себя улыбку, сглотнул (однако ком в горле уже был таким большим, что это не помогло) и коротко поздоровался, а затем сбивчиво предложил ему сегодня поиграть подальше отсюда, чувствуя, как ещё немного, и его разорвёт от этой проклятой зависти, если мама с сыном продолжат маячить перед его глазами вместе. Тому, на удивление, разрешили, и мальчик в который раз мысленно поблагодарил Брата за доверие, которого тот для него добился. Они отошли чуть дальше и вскоре остались на поляне вдвоём, однако, на удивление Каллена, зависть никуда не делась, и даже игра, которой так был увлечён друг и о которой сейчас так не получалось думать у него, не помогала. Ему это казалось несправедливым, впрочем, наверное, это таковым и являлось, но разве Том был в этом виноват? Где-то в глубине души Каллен понимал это, он вообще никогда не позволял себе ссориться с другом (считая, что его существование — заслуга Брата), но сейчас… сейчас зависть вперемешку с обидой совершенно затуманивали его разум, вытесняя оттуда все прочие чувства и всю адекватность, опьяняя его. Том что-то говорил, но он не слушал, он смотрел на него и не мог, просто не мог не думать об этой несправедливости… Они по-прежнему играли, Том был таким счастливым… таким несправедливо счастливым… таким же должен был быть и он! Почему он хуже?! Почему?! В какой-то момент его взгляд зацепился за камень, и Каллену вдруг показалось, что он бы идеально вписался в игру… Продолжая машинально шутить, бегать и пытаться поймать друга, он схватил камень и, смеясь, кинул в него, словно изображая из себя какого-нибудь охотника… Улыбка мгновенно сошла с лица Тома, он потянулся рукой к голове, сделал ещё пару шагов, а затем вдруг упал, и из виска его потекла толстая струя чего-то насыщенно-красного… Подумав, что он шутит, Каллен подбежал к нему, толкнул один раз, второй, а лицо того становились всё бледнее и бледнее, потом третий… а потом снова засмеялся, искренне, по-детски, только теперь уже не игре, а тому, что улыбка наконец-то сошла с лица друга, он был так жутко доволен, так рад тому, что теперь ничего не сжирает его изнутри, что ком в горле растворился, сменившись удовлетворённостью… Вокруг по-прежнему было тихо, Каллен с улыбкой встал, руки его теперь были все красные, и он, беспечно вытерев их о штаны, ещё раз посмотрел на Тома сверху. Труп выглядел совсем обычно, словно мальчик спал, а, может, это только Каллена он не пугал; ему казалось, что иногда он выглядел куда ужаснее, чем Том, да и он был уверен, что совсем скоро друг очнётся (только не хотел этого видеть), потому что это не выглядело, как смерть, это было слишком нормально, а он сам сейчас был слишком доволен, чтобы назвать это страшным словом «смерть». И всё же Каллен не хотел больше его видеть и потому вернулся в город через лес, выйдя к пустырю. Здесь всегда бегало много бродячих собак, однако сейчас они почему-то его не пугали, наоборот, невыносимо было видеть именно людей, таких несправедливо счастливых, отвратительных людей, в каждого из которых теперь ужасно хотелось кинуть камень, чтобы они больше не улыбались, чтобы они стали, как Том. Собаки же были чем-то простым и понятным, по ним не видно было, счастливы ли они, а если им кто-то не нравился, они нападали, никому не подчиняясь и ни от кого не завися. Кажется, и они относились к нему дружелюбно, во всяком случае, Каллен так думал. Он не хотел возвращаться домой, точно не сейчас, хотя бы только потому, что его бы увидела мама Тома, а здесь было спокойно… Брату бы не понравилось, но мальчик был готов к любому наказанию, в какой-то степени, он даже желал его, ведь это бы означало, что Брат вернулся. Собаки жили в завале какого-то строительного мусора, их было пятеро: три чёрных, песочная и в пятнышку, он ласкал их и баловался с ними, и отчего-то ему казалось, что они были похожи… Небо медленно темнело, становилось понятно, что пора возвращаться домой, но возвращаться ему всё ещё не хотелось; Каллен огляделся, проверяя, не приходит ли сюда кто ближе к ночи… знакомый чёрный силуэт. Вдалеке, через несколько недостроенных домов, стоял Брат и смотрел прямо на него, Каллен всем телом чувствовал его пронзительный взгляд… а затем, кажется, рука его поднялась, раздался выстрел, и мальчик упал замертво. Через три дня труп его доели собаки.