Падать в грязь.

***

      На чёрной коробке что-то снова мелькает — Сону заинтересованно глядит на цветное, немного потёртое изображение и отставляет кружку с остывшим зелёным чаем, в котором плавают листики заварки. Почему-то именно сейчас, когда все заняты своими делами, новости кажутся правда интересными. Поднявшись из-за стола, он быстренько перебегает из кухни в гостиную и усаживается ровно под телевизором, как обычно делают совсем маленькие дети: руками загребает бледные колени и приподнимает подбородок на уровень коробки.       Но Сону себя ребёнком не чувствует, однако не отказался бы от десерта с названием «Детство».       В коробке — снова о танцах на людских костях, которых становится всё больше и больше и которые складываются в настоящие горы, несмотря на обещания верхушки сделать с этим что-нибудь. Никто так и не остановился с тех пор — Сону почему-то хорошо помнит выпуск новостей с прошлой недели.       Когда показывают мужчин в форме крупным планом, Сону кривит губы и прикусывает щёку изнутри. Рядом же из неоткуда появляется младшая сестра, мелькающая не хуже потёртой тёмно-зелёной картинки в своём этом белом платье, которое ещё никто не запачкал малиновым вареньем; в руках у неё — ломтик поджаренного хлеба, аппетитно хрустящего под молочными зубами.       — Оппа, выключи, там же ругаются, — негромко говорит она, ткнув пальцем в плечо, скрытое за белой футболкой. Сону её не слушает, продолжая игнорировать девичьи вопли и возмущения по этому поводу, и неосознанно всматривается в своё кривоватое отражение.       Нет, он всё ещё здесь — сидит перед телевизором в растянутой белой футболке, привезённой отцом из Сиэтла.       — Выключи уже!       — Соён, не лезь, — говорит сестре, не позволяя трогать грязными пальцами кнопки и хватаясь за тонкие-тонкие плечи, не пережившие вчерашнее падение со стула; синяки как-то хорошо расцветают фиалками на коже. — Я досмотрю и пойду.       — Но тут ругаются!       Сону, привыкший к не самым сладким словами, этого даже как-то не замечает — слышит только зацензуренный звук и склоняет голову к плечу, тупо глядя на всё тех же мужчин в форме, которые выглядят не так счастливо, как привычно окружающие его люди.       Новости заканчиваются так же быстро, как обычно заканчивается купленный после прогулки пломбир в картонной баночке, — заканчивается и ругань, от которой у Соён вянут уши, едва-едва усыпанные веснушками; Сону же никак больше не реагирует — только по просьбам переключает канал, выбранный из немногочисленного списка. Он поднимается с места, поправив футболку на плечах, и заглядывает в окно — там густеют грифельные тучи, больше похожие на горстку сажи в чумазом камине.       На кухне негромко порхает мама, пожимающая плечами под шумок радио, которое неизменно стоит на подоконнике: посуда в её руках не бьётся, а завязки от фартука не превращаются в две бессмысленные верёвки, которые никак не делаются бантиком. И она глядит в окно с разочарованием, булькающим горячим кофе в глазах, а после оказывается в коридоре, где уже стоит Сону.       — Дождь собирается. Точно хочешь на улицу?       — Хорошая погода. Зато свежо будет, — отвечает он и присаживается на одно колено, чтобы потуже завязать шнурки на кедах с разорванной подошвой; ноги промокнут, но не то чтобы его это так волнует.       — Тогда будь осторожен на дороге, Сону-я.       — Ага, — коротко бросает он, подтянув длинные белые носки и поправив шорты с необработанными краями, из которых торчат нитки. Выпрямившись, Сону тут же морщится от быстрого, смазанного поцелуя в лоб, больше похожего на касания бабочки с мокрыми крыльями, зацепившейся лапками за палец, и от прохладных рук матери.       Она почему-то провожает его так, как провожала когда-то отца, надевшего тёмно-зелёную форму и спрятавшего слёзы за тонким пластом металла.       — Будь осторожен, — повторяет она, словно что-то может в их глуши случиться. Сону только кивает и приподнимает уголки губ, когда замечает выглядывающую из дверного проёма голову Соён — девочка хлопает глазами, продолжая прятать за щекой откусанный кусочек хлеба; молочные зубы не перестают работать.       — Не разбивай коленки! — кричит она вслед, когда входная дверь скрипит и закрывается с негромким хлопком.       Сону выходит на крыльцо, поправляя сбившийся напрочь коврик и отыскивая глазами велосипед, украшенный разве что полосатой изолентой и заклеенной шиной. Схватив руль, он выкручивает его и осторожно спускает всю металлическую конструкцию по откусанной лестнице, стараясь не зацепить давно потерянный где-то кусок.       Тучи всё больше напоминают белый лист бумаги, напрочь заштрихованный карандашом, — такие каракули обычно рисует Соён, которая теряет вдохновение после каши, съеденной на завтрак, или запаха вишнёвого киселя. Но Сону продолжает упорно игнорировать их, потому что дождь ему правда не страшен.       Выкатив велосипед на дорогу, Сону запрыгивает на кожаную сидушку и ставит ноги на педали, принимаясь небыстро крутить их. Выезжает прямо на белую полосу посередине — машин в такую погоду всё равно нет, поэтому поездке слегка мешает только ветер, лижущий щёки прохладой.       Улыбка, обнажающая зубы, сама по себе раскатывается по губам — Сону чувствует приятный привкус свободы, которым давно не питался из-за материнских наставлений и запретов (но всё, конечно же, ради блага и сохранения собственной жизни). Глаза сами по себе немного прикрываются, хотя стоило бы, конечно, следить за дорогой; по векам приятно прокатывается всё тот же ветерок.       Теперь Сону не крутит педали вовсе: катится вниз по горке, крепче держась за руль и уже открывая глаза, чтобы избежать нелепых падений. Локти, обработанные лучшим другом раз двести, всё ещё покрыты тёмными корочками, поэтому новых ранений иметь как-то не хочется.       На секунду взглянув на небо, Сону морщит нос: капля попадает ровно по его кончику. И тогда приходится вообще крутить педали — приходится крутить их куда быстрее, чем прежде. А ещё теперь в голове есть чёткая цель, которую нужно достичь до обещанного ливня, — дом лучшего друга.       К сожалению, дождь опережает все планы Сону и начинает поливать улицы так, как обычно поливают грядки из металлической лейки. Юноша только хмурит брови и рассматривает разнобокие дома, выстроенные совсем рядышком друг с другом, в попытках найти тот, который ему нужен; почему-то давно знакомый адрес охотно выползает из головы будто ненужным воспоминанием.       Сону много крутит головой по сторонам, поэтому совсем не смотрит на уже мокрую дорогу, зато замечает нужный дом. И никакая дорога не нужна — сам как-нибудь, по ощущениям. Когда руль, негромко скрипнув, сворачивает на нужную тропинку из гладкого камня, велосипед косится на бок, уваливая с собой и Сону.       За невнимательность приходится поплатиться целой коленкой, которая теперь кровоточит и саднит.       Завалившись на эту нагретую, но медленно остывающую тропинку, Сону корчится от неприятной боли и осматривает сильнее разодранные шорты, которым теперь уже точно ничего не страшно. Дождь бьёт по лицу — достаточно отрезвляюще, но Сону почему-то просто ложится на тропинку снова, раскидывая руки по сторонам, и только терпит неприятную пульсацию в колене. Тёплое малиновое нечто пачкает гладкий камень и не менее гладкую кожу.       Плакать не хочется — только внутри булькает какое-то дурацкое чувство подступающих слёз, но юноша его упорно игнорирует и просто шмыгает носом. Он чувствует всю ту же свободу, несмотря на то, как выглядит со стороны, а ещё несмотря на то, что пачкает любимую футболку, на которой теперь собирается вся грязь — кашица из разлетевшейся травы и земли.       Из-за жуткого шума Сону не слышит, как открывается калитка и как быстрые-быстрые шаги приближаются к нему. Перед глазами появляется чёрный диск зонта, а всё ощущение свободы почему-то пропадает — Сону не чувствует себя в безопасности до тех пор, пока не находит взглядом лучшего друга, одетого в цветастый дождевик.       — Сону, ты дурак, — говорит негромко, но его прекрасно слышно; Сону в знак согласия только усмехается и неохотно хватается за протянутую руку помощи, хмурясь из-за раны на коленке.       Он даже и не думал, что может так сильно разбить её.       Взяв в руки холодную ручку зонта, Сону следует ровно за влажными следами Сонхуна и опускает взгляд только на свои ноги, теперь промокшие напрочь — и виноваты в этом уже далеко не разорванные кеды. Уткнувшись по случайности в чужую яркую спину, он не сразу понимает, что они дошли до двери в дом, — Сону извиняется и складывает жуткий зонт с холодной ручкой.       Когда они оказываются внутри, Сонхун стягивает с себя яркий дождевик — на нём теперь только клетчатая (будто отцовская) рубашка с коротким рукавом и домашние шорты. Сону, сняв мокрые кеды и носки, приподнимает шорты, чтобы те не ранили колено сильнее прежнего, и проходит в ванную сразу: не хочет пачкать здесь всё.       Отмываясь по локти в большой раковине с кривой дыркой посередине, он кусает щёки изнутри и слушает туманный шумок от дождя, барабанящего по крышам и крошечному окну в ванной. Футболку и шорты откидывает в металлический таз, который притащил для него Сонхун; на небольшой тумбе теперь покоятся чистые вещи, насквозь пропахшие молоком. Коленку Сону тоже промывает, несмотря на свои змеиные шипения и злость на возникшую рану.       И когда все процедуры заканчиваются, он надевает вещи и улыбается, потому что знает наверняка: это вещи Сонхуна. Пару минут глядит на себя в зеркало — кажется, что бессмысленно, однако довольная улыбка его как-то быстро выдаёт. Ему нравится.       Он выходит из ванной, прежде оставив там, на краю раковины, маску с собственной этой улыбкой, и практически сразу валится на диван рядом с Сонхуном, в руках у которого — бинты и карамельный бутылёк. Сону понимает, что так просто не отделается и не уйдёт отсюда без терапии и выговоров.       — Ты не ругайся только, — почти шёпотом начинает он, пытаясь защитить самого себя, как когда-то велела мама. Осторожное прикосновение к плечу, и Сонхун уже готов смириться с неуклюжестью и любовью быть калекой собственного друга, но ещё один взгляд на кровавую коленку разочаровывает.       — Не собирался.       Он тянет Сону за ногу, тем самым укладывая её на себя, и осматривает рану — выглядит неприятно и больно, но сам Сону терпит все последующие махинации, потому что другого не дано. Когда перекись заливает всю проблемную часть, а сверху появляется малиновая пена, он поджимает губы и крепко-накрепко хватается за чужое плечо — Сонхун совсем не против.       Он даже рад быть опорой для Сону.       Бинт неспешно ложится на разодранную кожу ломтиками пастилы в сахарной пудре — Сону едва ли чувствует, но очень надеется, что не лишил своё колено девственных нервов. И как хорошо, что чужие прохладные пальцы он всё ещё чувствует, — и это так приятно, что сводит челюсть от попытки не улыбаться так глупо, как он умеет.       Сону ни за что и никогда не покажет эту улыбку. По крайней мере, так он клянётся самому себе в сотый раз, мысленно стоя перед сном на коленях.       Но улыбка надолго задерживается на губах — сонхунов взгляд на них падает случайно, но теперь юноша тоже улыбается, хотя причины на это не знает. Ну совсем крышей поехавший, однако понять его можно: счастье друга равняется собственному счастью.       — Ну всё. Ты только не вставай пока, а то бинт сползёт, — Сонхун раздаёт указания, пока сам мечется из угла в угол, чтобы убрать всё по своим местам и выкинуть обрезки бинта-пастилы. А Сону глупо хлопает глазами, наблюдая за аккуратными движениями друга, и облокачивается на большую диванную подушку, вытягивая ноги во всю их длину.       — А родители твои где?       — Уехали. Как будто ты их не знаешь, — усмехается Хун, возвращаясь на прежнее место. Его бледные руки ползут по ногам, а потом с особой осторожностью обвивают торс. Глаза у Сону превращаются в два янтарных блюдца, набор которых стоит за стеклянными дверцами в гостиной его дома.       — Пак Сонхун сам лезет обниматься? Удивительно.       Не то чтобы кто-то на самом деле против. Сону только укладывает ладонь на мягкие волосы, осторожно зарываясь пальцами между прядями, и прикрывает глаза — запах молока, над которым он изредка подшучивает, бьётся прямо в самые ноздри, поэтому становится особенно комфортно.       — Пока есть такая возможность, да и раз ты приехал. Мы давно не виделись, между прочим.       — Между прочим, кому-то нужно меньше париться по поводу учёбы хотя бы летом, — отвечает он и чувствует, как чужая голова приходит в движение так же, как обычно начинают шевелиться шестерёнки в маленьких часах. Сонхун смотрит с каплей вины в глазах, поправляя на переносице очки с заклеенной душкой, и коротко улыбается; его подбородок осторожно упирается в солнечное сплетение.       Сону этим глазам, спрятанным за парочкой бликов, готов простить всё на свете.       — Ну не злись, Сону.       — Не собирался.       Возникает дурацкое чувство дежавю, которое почему-то приятно греет солнечное сплетение. И Сону больше не может не улыбаться — маска, ранее оставленная в ванной, сама по себе оказывается на лице. Конечно, уже даже и боль в колене не ощущается толком — в этом доме он чувствует себя в полной безопасности, здесь ему особенно комфортно.       — А знаешь, ты зря меня спас.       — Почему это?       — Я давно хотел завалиться чистой футболкой прям в грязь. Это забавно, — усмехается и приобнимает чужие горячие плечи, осторожно очерчивая пальцами клетки на рубашке.       — Но больше так не делай. На тебе живого места не останется скоро!       — Мне нравится, когда ты меня лечишь, Пак Сонхун, — едкая улыбка ползёт по губам, а на глазах появляется лисий прищур. Не так важно, какой смысл вкладывает в это Сону: Сонхуну всё равно не нравятся заигрывания. Он слишком быстро смущается такой ерунды. — Твои объятья — лучшая терапия, кстати. Я поэтому к тебе и приехал.