Фальшь тебе к лицу

— Ваше величество, ругаться с папой нельзя. Он человек тяжелый, настоящий домашний тиран. Но… ваше величество, он в вас души не чает. Стояла странная весна — солнце острыми лучами разгоняло облака и оставляло на теле жар, а снег всё не таял, даже с шифера не капало. Чимин нёс увесистую сумку дафл, в которой бабушка, должно быть, переносила бетонные блоки — по крайней мере, такое складывалось впечатление, и пытался игнорировать её сомнительные попытки помирить внука с сыном. За столько лет он этого делать так и не научился. — Да знаю я, ба. — В ваши годы, ваше величество, мы боялись сказать и слово отцу. Он повел бровью, а мы уже бежим сломя голову выполнять его прихоть. — Сочувствую, — Чимин снова подтянул дафл и тихо застонал. — Да, он не терпит нежностей, не умеет правильно поощрять и хвалить, это и моя вина. Но ни разу не видела, чтобы он поднял на вас руку, — бабушка говорила как бы между прочим, как говорила бы о новостях из Южной Африки, но продолжала строго тыкать указательным пальцем в палящее солнце. — Да чего уж там — и слово грубого не сказал. — Это наши с ним взаимоотношения, — Чимин набрал код и пропустил старуху в подъезд. — Мы сами разберёмся. — Вот знаешь, в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом были крохотные запасы продовольствий. Война принесла только разруху, зависимость и недоверие, — продолжала она, пока они поднимались в лифте на девятый этаж. — Возможностей было очень мало. — Дверцы разъехались. — Очень мало — вот настолько же я тебе верю. — Мне приятно знать, что ты всегда на моей стороне, бабушка. — Нет сторон, внучек, — она остановилась возле входной двери и мягко ему улыбнулась. — Ты же знаешь, я люблю тебя, ваше величество. Чимин занес сумку в прихожую и закинул ключи от автомобиля в предназначенный только для них контейнер. Это идеально характеризовало уклад их хозяйства — каждому, даже малозначительному предмету, было строго выделено свое место. Сегодня он пропустил два поворота от бабушкиного дома, чего с ним не случилось ещё ни разу с того момента, как он два года назад получил права. Намечался большой семейный праздник. В гостиной во всю готовились к ужину: накрывали на стол, протирали спинки кресел и пилястры, гладили салфетки и настраивали свет — в общем, занимались сущей ерундой. Спустя полчаса в дом начали поступать гости: те, кого Чимин знал и кто раньше был лишь неясным объектом обсуждений за столом. Гости быстро акклиматизировались и успевшие рассеяться и успокоить возбуждение от встречи к восьми снова оживились. Так бывало всегда, стоило явиться Чон Чонгуку — сыну одного из коллег отца. Несчастные шесть лет разницы разделяли их на две существенные категории: «Детского» и «Взрослого» столов. В образе Чонгука главное место всегда занимала элегантность, свойственная молодым мужчинам, закончившим престижный вуз. Он приводил в восторг всех, чей взгляд невольно приковывал. Говорил всегда мягко и с таким вниманием, будто ничего кроме собеседника и этого самого разговора в его жизни больше не существовало. А в жестикуляции не было ни одного лишнего движения. Чимин сидел в гостиной во главе стола, который упорно заставляли тарелками с едой, и наблюдал за Чонгуком из-за спины отца. Время от времени мимо пробегали дети, тетушки неслись за ними с нарядами, а помощницы матери проносили дымящиеся блюда. — Ты хочешь стать вторым Ма Донсоком? — спросил кто-то Чонгука. — С каких пор работники нефтяных компаний такие качки? — Я просто считаю за них циферки, — добродушно ответил он. Сама скромность. Их зрительный контакт, установленный из разных концов гостиной продолжался чуть меньше минуты, но этого хватило, чтобы вывести сердечный ритм Чимина из нормы. Когда внимание к нему утихло, Чонгук посмотрел на Пака и указал взглядом в сторону коридора. Не прошло и пары секунд, как он уже отлучился в уборную. Обзор прикрыла женская фигура. Кулинар смотрела на младшего сына семейства с холодным упреком: — Чимин, здесь сядет ваша бабушка. — Я грел для неё место, — он повторил эту добродушную Чонову улыбку. Наверное, она ему не шла. Встав, Чимин выцепил из фруктовницы увесистую виноградину и запустил её в рот по пути в коридор. Чонгук уже ждал в его спальне — рассматривал привезенные из Эстонии и Венгрии стеклянные статуэтки: — Скоро твои награды будет некуда ставить. Медленно подойдя к полкам, Чимин встал и оперся о рабочий стол, за который сам садился от силы три, может, четыре раза в год: — Пылесборники. Чонгук пропустил мимо ушей столь вульгарное замечание: — Как дела в академии? — Помимо того, что профессора Сона наконец-то выкинули за хронический алкоголизм, — Чимин взглянул на свое отражение в зеркале напротив — поверх жемчужной тенниски на нем идеально сидела жилетка, — ничего необычного. — Учеба как продвигается? — Ужасно. — Ты грубишь, потому что мы давно не виделись или ты просто не в настроении? — А ты как думаешь? — Чимин смягчился — тема разговора оторвалась от надоевших формальностей. — Не счесть сколько раз я представлял, как ты играешь на скрипке. — И что же ты делал, думая обо мне? — Узнаешь сегодня ночью, — лукаво сказал Чонгук и, довольный вызванной наконец улыбкой на лице Чимина, спросил. — Сколько мы не виделись? — Три недели… — шепотом произнёс Пак и хотел было дотянуться до лица Чона, но вместо этого легонько ущипнул его за бок. — Я скучал. Чонгук разместил ладони — почти невесомо — на Чиминовых щеках и наклонился над ним в попытке оставить на лбу поцелуй, как в дверь постучали, и в комнату заглянула мать. Он тут же ловко подхватил стоявший перед ним трофей в виде скрипки. — А я вас ищу! — воскликнул женский голос. — Чимин показывал мне свои статуэтки, — Чонгук гордо поднял вверх хрустальную скрипку, словно спортсмен, демонтировавший золотую медаль на чемпионате мире. — Ваш сын — повод для гордости. — Ой, не говори. Я отдала своим детям весь свой талант. Да так, что себе не оставила и грамма. Пойдемте ужинать, — она весело захохотала, подловив чью-то шутку из соседней комнаты, и закрыла дверь.

***

У Чонгука один и тот же пароль во всех социальных сетях — путанный, но уже который год неизменный, и автоматизированная улыбка, которая тут же спадает вместе с уходом надобности её натягивать. Он водит без прав и рассказывает всем, какая же красавица его «Подруга». И только один Чимин знает, что никакой подруги у него нет. — Она приехала на днях из Сан-Марино, — рассказывал Чонгук. — Привезла какой-то странный предмет. Я сначала было подумал, что это открывашка, а оказывается… — он вынул из нагрудного кармана резной фонарик и посветил им в потолок. Все смотрели на четкий круг света, видимый даже с включенными софитами. Чимин смотрел на Чонгука. Оттого, насколько легко внешне ему давалось вранье, настолько же тяжело Чимину становилось внутри. Открывашка… Для подобной лжи нужно быть либо гением, либо безумцем. Чимин виделся с ним раз в неделю — по воскресеньям, ибо это было единственное время, когда почти свободное его богемное расписание совпадало с загруженным графиком Чонгука. Только в это воскресенье — спустя почти месяц — они вынуждены были слушать нескончаемые истории о том, каким неумехой был Чимин в детстве, пока не взял в руки скрипку. Сам же скрипач сидел за столом со студентами и детьми, а Чонгук — с теми, у кого уже имелись пенсионные отчисления. — Вчера поехали встречать его из аэропорта… — отец безупречно делал вид, будто между ним и младшим сыном вчера не было никакого конфликта. — Как вышел к нам — на лице ледяной взгляд. Я сразу понял, что поездка прошла на славу. Чонгук кивнул — для присутствующих совершенно естественно, но как ни ему было известно, что после знатных мероприятий и сенсационных почти выступлений у Пака никогда не было настроения. Сколько раз он бросался в Чоновы объятия после долгих разлук и часами напролет рассказывал о страстях в оркестре. Не счесть. Рядом с Чонгуком Чимин дышал по-другому, мыслил иначе и говорил легко. Но вместе с тем его душа сжималась от боли. Он верил, что противоречивость — самое главное в любви, но, чем больше времени проходило, тем сильнее он в этом сомневался. К тому же, Чимин всё чаще становился свидетелем любви, побеждающей любые невзгоды. А их была на ту совсем не похожа. Только было они отошли в сторону, чтобы поговорить, как подошел Джинхек — троюродный брат Чимина, как ни странно здорово сдружившийся с Чонгуком. Впрочем, то было неудивительно. Отцу Джинхека принадлежала одна нефтяная скважина в Пхохане. — Мы хотим собраться и посидеть сами в караоке. Без лишних глаз, так сказать, — прыснул он. — Что думаете? — У нас… «Планы» хотел сказать Чимин, но Чонгук не дал ему закончить: — Только если ты не будешь ставить Баскер Баскер. Во главе стола бабушка вынула из сумки замороженную вырезку ягненка.

***

Чимин сидел в вип-кабинке караоке клуба, прижатый между Джинхеком и чехлом скрипки. Джинхек уже проваливался в сон, пущенный на него тремя бутылочками сливового соджу, а скрипка проваливалась в стыки дивана. Первые два часа Чонгук общался с кем угодно, но не с Чимином (они не умели разговаривать так, чтобы не вызывать подозрения), пел на пару с девушками и был единственным, кто не фальшивил. Впрочем… это было под вопросом. Когда все собрались за столом и принялись пить заказанный Мартини, Чонгук подсел к Чимину и тихо заговорил: — Я сейчас поеду в Фор Сизонс, приезжай через полчаса. — Почему мы должны придерживаться этих дурацких правил? — спросил Чимин, прижимая чехол к груди, как плюшевую игрушку. — Ничего ведь не изменится, если мы один раз уедем вдвоем. — А что изменится, если мы уйдем поочередно? — утомленно спросил Чонгук, как спросил бы «А зачем светит солнце?». — Сделай, как я прошу. Либо он был трусом, либо просто Чимина не любил. — Ты меня не любишь? На Чонгука этот вопрос не оказал ни малейшего влияния. Он лишь сделал вид, что выражение Чимина тешит его самолюбие: — Твоя интонация умилительна. Утю-то. Чонгук встал и распрощался со всеми поочередно — Чимин наблюдал за тем, как он снова натягивал улыбку и перекидывался парой слов с присутствующими. Он задумался: что же так манило его к Чону? Какими бы сказками тот ни отдалялся от общества, Чонгук не тешил себя иллюзиями, был хитер и чертовски красив. Чимин же, будучи честолюбцем и сутяжником, коих поведать, наоборот, утопал в самообмане — в вечном желании присвоить себе Чонгука. Он думал, что готов разбиться ради откровения, способного изменить их жизни. Но это была непродуманная, наивная ложь. Ужасно наивная, невероятно красивая, но ложь.

***

Чимин ступал по мягкому ковролину отеля Фор Сизонс, то и дело поглядывая на смартчасы — двести шагов. Он блуждал по пятнадцатому этажу и уже во второй раз прошел мимо номера, в котором Чонгук, наверное, уже принял душ. Скрипка была пропуском Чимина, и никто не думал задавать ему неуместные вопросы. Ещё один поворот мимо имитирующего «Страшный суд» полотна. Чем дольше он будет блуждать, тем дольше его будет ждать Чонгук, тем дольше он будет о Чимине думать. За последние полтора года не было и дня, чтобы Чимин о Чонгуке не вспоминал — с того самого момента, как их представили друг другу родители. Он знал, что Чонгук сам ни за что бы не разрушил то шаткое подобие протокола между ними. Чимин лишь требовал и получал. И, стоило ему перестать просить, как Чонгук перестанет отдавать. В конце концов он всё-таки вошел в номер. — Ты что-то припозднился. — Чонгук, действительно, только вышел из душа. В халате он всё больше походил на насытившегося жизнью чеболя. — Пробки. — Я так понял, вы поругались с отцом, — он проткнул зубочисткой нарезанный кубиками сыр маасдам и запустил в рот. — Ничего, помиримся через пару дней. — Было бы хорошо, — с интонацией наставника произнёс Чонгук. Чимин не стал отвечать. Он вынул инструмент из чехла и холодно спросил: — Что тебе сыграть? — Лакримосу. Сегодня все заявления Чонгука выводили из равновесия. Чимин стал придирчив к ним, как мастер бывает придирчив к несовершенным изделиям. — Ты же знаешь, на одной лишь скрипке она слаба, — Чимин подкрутил струны на подгрифке, зная, что переубедить Чон Чонгука — равно сменить магнитные полюса по щелчку пальцев. — Я хотел услышать её именно в твоем исполнении. Волос смычка коснулся струн, аккуратно спустился вниз и тут же взмыл вверх. Из-под нежных движений выходила устрашающая и завораживающая мелодия. «Реквием» вызывал и нечеловеческий страх, и благоговейный восторг. И сейчас, исполняя его наизусть, Чимину показалось, что он всегда блуждал по краю мироздания, а сильный ветер то и дело толкал его то в одну сторону, то в другую. Где-то вдали был еле различим силуэт, но неясно чей или чего. И всё, что Чимину оставалось — бежать к тому навстречу. Чонгук внимательно следил за игрой. С каждой встречей понимать его чувства и степень их искренности становилось всё сложнее, и давешнее желание самому стать трофеем вдруг вызвало в Чимине отторжение. Трагичная композиция запрашивала от скрипача высокой концентрации, но сегодня мысли были куда живее и рьянее, чем ноты. Если Чимин не видел необходимости стараться, то он этого и не делал. Пошла очередная фальшь, и играть расхотелось. Чонгук отнял руку от лица, на щеке остался легкий розоватый след: — Тебе надо расслабиться. Эта его рука упала на плечо и ловко спустилась к бедрам. Чонгук был обходителен, они поставили музыку — японскую «Midnight pretenders», долго целовались и занялись сексом — всё ровно в той же последовательности, что и всегда. Пусть раньше она, эта последовательность, кружила ему голову, сегодня Чимин чувствовал себя опустошенно, как если бы был резервуаром, из которого выкачали всю воду. Может, дело было в усталости после гастролей; может, всё же во вчерашней ссоре с отцом из-за несчастных дополнительных или из-за цепи определенных явлений, которые человек не замечает, но неисправимо чувствует. Однако… Чимин был точно и бесповоротно опустошен. Всё это время скрипка пристально смотрела на них с кресла. — Ты сказал, что если бы не работа, — начал Чимин, когда они уже десять минут лежали в постели, — то мы бы поехали куда-нибудь вдвоем. — Не помню такого, — сказал Чонгук такой интонацией, чтобы казалось, будто он шутит. За время общения с Чонгуком Чимин понял — если человек с хорошей памятью говорит, что не помнит того, что ему пытаются предъявить, значит он всего-навсего избегает темы. — Ты уже десять месяцев там работаешь, можно уже и в отпуск смотаться. — Работы стало больше, новая скважина. Чимин достал фонарик из пиджака Чонгука пустил острый луч света в стену напротив и повелял им из стороны в сторону: — Оставишь самое сложное другим. — Допустим, но у тебя же гастроли впереди. — Пропущу. — И откуда столько удовольствий на наши головы? — Разве удовольствие — не благо? — спросил Чимин, вспоминая то ли отцовские слова, то ли Чоновы. — Удовольствие — благо, но только когда не вызывает раскаяния, — процитировал Чонгук неясно кого и отвернулся. — А ты раскаиваешься? — Каждый раз. Чимин выключил фонарик, погрузив номер в полумрак. Какое-то время оба заново привыкали к темноте. Чонгук заботлив, Чонгук привлекателен, Чонгук умен и эта его родинка под губой. Но, но, но… — Да, я знаю, мы договорились — без обязательств. Но за полтора года невозможно сказать, что мы спим друг с другом только потому что нам нравится трахаться. Мы ведь даже не ищем никого на стороне, — Чимин резко бросил на Чонгука испытующий взгляд. — Я не ищу, — и получив его «Я тоже», продолжил. — Чувства, какими бы они ни были, есть и они консервируются. — Я ценю тебя и восхищаюсь тобой. Любовь как в романтических эпопеях для меня — миф. Есть отношения и они бывают разные и есть работа… А моя работа — игра без права на ошибку. Я хочу построить карьеру. — Просто признай, что зарплата и хвалебные словечки тебя возбуждают больше, чем я. — Давай без твоего максимализма. Ты… — Да, — спокойно перебил Чимин, — мне мало того, что мы можем только перебиваться отельными номерами и ныкаться от людей, которых даже приятелями язык назвать не поворачивается. — Я не могу дать большего. — Можешь, просто не хочешь или боишься. Раньше Чимин думал, что сказав это, он испытает титаническое волнение. Но сейчас ощущал лишь досаду проигранного конкурса. И лучше бы сердце билось, как над пропастью, и душа рвалась наружу. Но, но, но… Чонгук встал, снова накинул халат и присел на край кровати. На его спину падал холодный лунный свет. Чимину нравилось, что рядом с ним Чону не приходилось притворяться, подбирать слова и натужно улыбаться. Он был собой. Все их отношения строились на том, чтобы Чон Чонгук был собой. — Ты поймёшь, когда встретишь того самого человека, или, наоборот, даже и не заметишь, как сможешь кого-то по-настоящему полюбить. — Чонгук обернулся, продемонстрировав четкий профиль, и отвернулся. — По крайней мере, всё, что между нами происходит, нельзя назвать отношениями, даже интригой. Мы всего лишь пересеклись на какой-то отрезок времени… и берём от него всё. Все ожидания Чимина (будь те расплывчатые и несмелые) окончательно крошились в пыль. Маленькая надежда… Крошечная часть этой маленькой надежды навсегда потухла. Его любовь к Чонгуку была сравнима лишь с любовью к свободе, но они взаимоисключали друг друга и делали невозможными. Должно быть, Чонгуку было тяжело если не неприятно оттого, что приходилось всё это Чимину объяснять. И когда-нибудь сам Чимин тоже сможет так же осознанно выстраивать парадигму своей боли, но вместе с тем легко говорить всему миру и о своей любви. Это будет чувство, схожее с тем, когда выходишь с экзамена после долгих месяцев упорной подготовки. Его нынешние колебания останутся лишь частью иллюзии, которую он никак не мог отпустить из-за безделья, привычки и привязанности. По крайней мере, не может сейчас. Потому он подползает к Чонгуку, обнимает со спины и просит: — Поцелуй меня так, словно любишь.