Выдохни и подрочи

Адам бесится, корчится, кривится и не забывает посылать Лют нахуй: потому что она, с ее вопросами, пожеванными субординацией, но до пизды настойчивыми, уже плотно вросла ему в висок мигренью. Это всё — попытки аккуратно подмазаться, хотя, если задуматься, на кой ей это вообще надо? Нет, ну действительно, правда, воистину, сука, фо рил. Зачем ей Адам? Никому, сука, никому, за всю его прозаическую — хоть плачь от бытовухи — жизнь, он не был нужен. И чего сейчас начинать? Рай — помойка, ссаная помойка не лучше Земли, а на самом взаправдашнем деле — даже хуже. И Адам не виноват: ни в том, что Земля в его время была тоже помойкой, ни в том, что, стоило ему издохнуть, Земля второпях собралась, принарядилась, людей припрягла к преображению и стала соской. А Рай остался сточной ямой, со скучными, праведными, уставшими, хоть глаза выкалывай заёбанными и неинтересными святошами — Адам рыдать был готов от несправедливости, но даже то было не сразу. В начале — уже после слова, разумеется, ха-ха — когда Адам только-только ласты склеил, ему предстали вовсе не удрученные однообразные рожи, ему — с речами, красиво и задорно, будто нешуточно происходило событие тысячелетия — впихнули эдакую дворцовую пустоту. Лизаную, полую и пустую. — Даже эта мразота — лизаная, — кряхтел Адам, мечтая о крепком убийственном пойле, многие века позже. Да и сейчас. Да всегда, сука! Алкоголь поистине заслуживал пары слов, ради него стоило и отойти от нити повествования — пусть мысленной, пусть никому нахуй не нужной, но спасительной; но алкашка — блять, это было ударом в спину. При жизни Адам с сеструхой по несчастию, по совместительству — женой, подругой и единственной умеющей в то время разговаривать душой — вместе заливали шары виноградной мочой. Пресной, кислой или горькой — в зависимости от удачи, едва берущей за печень и скорее давящей, нежели обрушивающейся, на мозг. Было грустно и невкусно. А потом — Адам окочурился. Земля стала соской. Начала секретировать нормальную спиртовуху, но на языке Адам ее ни разу не подержал, только и слушал рассказы от новоприбывших. — Даже эту мразоту — не подержал. Лют махает крыльями, говорит, что Адам — размазня, и это откровенно лучше, чем ее попытка поддержки. Адам внатуре размазня, вот бы размазал кто… Адам рычит и стучит кулаком по столу. Рай — ебучая помойка. В Раю — ни капли в рот, и стоило людям додуматься до отшибающей сознание жижи, Адам, разумеется, попал в единственное во вселенной место, где отшибать запретили. Иногда Адам думал кого-нибудь грохнуть. Апостола блондинистого, например, и то даже имело под собой основания. Во-первых, Петрушка был блондином, и эту причину в своем мысленном списке поводов для убийства Адам даже не стыдился возводить в первый разряд. (Потому что пошёл нахуй, потому что — перекрасься, мудила, потому что потому, блять). Во-вторых, именно этот мелкий уёбок когда-то гордо распахнул перед Адамом двери в лизаную дворцовость — и за это, по мнению Адама, заслуживал отдельный котёл в Аду. И в Аду нормальном — не том чрезмерно весёлом, в который он спускался раз в год, где и грешники боятся помереть, и король… И… И порнуха! Три причины, по которым Адам считал Ад, как совокупный проект Бога с проебавшимся ангелом, провалом: там был алкоголь, порнуха и король. Были побочные факторы, типа веселья и боязни смерти — потому что если Ад был плох, то какого хера грешники бегали от копий? — но основными были перечисленные три. Хуевый Ад, неправильный Ад, и Рай — неправильный, потому что в нём — Адаму хуёво. Быть может, неправильным был сам Адам, но мысль была чуждой и какой-то иной. Лют, наверно, подкинула. Возвращаясь к драной суке апостолу: третьей причиной было то, что Раем тот наслаждался. Завывал, мразота, песенки, свистел под нос, приплясывал и — всему мало-мальски посвященному в новости бытовухи населению известно — давным-давно перетрахал всех тёлок, какие согласились. Апостол выглядел как девка, и потому он их ебал. Третья причина убийства иногда, метафорфируя, урча голодным брюхом и склизкими ложноножками извиваясь в сознании, успешно сливалась с причиной номер один. Не полностью, но… Блондинистая женоподобная мелочь. Апостола хотелось подвесить над Райскими вратами, заколотого насмерть. И ведь всё этому петушаре было на руку! Рай со своими правилами по типу «но хомос ин оазис оф санктос» — ядреной смеси гомофобии с английским и латынью, телочки, которые вешались на безобидного пидорка не задумываясь о том, что пидорком с такими правилами бездушной дворцовости он оказаться никак не мог, и, конечно же, оптимизм до Луны. Сучонок был счастлив и радовался. Может, грохни его Адам, Сэра наконец раздуплится и выпрет Адама в Ад. Не то чтобы он туда рвался, отнюдь, но, самоуничтожаясь и сталкивая принципы с желаниями по вечерам, посылая нахуй единственную, кто им, кажется, дорожил, и из вечности в вечность перегоняя в башке воспоминания об испуганных грешниках, Адам, вероятно, быть там заслуживал. И насколько же было б всё проще. Рай — помойка, раз создает правила, которым не следует, но требования воздвигает космические. Рай — помойка, в ней Адаму плохо: ни подрочить, ни забыться. Лют отвешивает мощную пощёчину, благо хоть голой рукой: — Сука, блять, вылезай из гилти трипа! — командует. — Пошла нахуй, — в очередной раз огрызается Адам. У Лют — стальные, сука, яйца и никакой протекции от верхушки. Ее, такую мелкую и борзую, Адам может на копьё посадить, как бабочку на булавку, отнести Сэре, покаяться, мол — случай несчастный, и выйти сухим. Адам, вероятно, врёт сам себе, потому что Лют сама его скрутит и насадит, как бабочку, если тот попытается. — Даже эту мразоту — насаживают. Лют вхуяривает ему тылом ладони так, что мир трескается. — Завали, — шипит она, сгребая отвороты робы в кулаки, — хлебальник, — она смотрит яростно, зло, отчаянно, почти болезненно, а Адам жалеет, что в Раю боли нет. Лейтенант втемяшила ему так, что в пору сознание терять. Рай — помойка, потому что в ней Адаму плохо, но даже пострадать здесь не выходит. В комнате тихо, но в ушах шумит — не кровь, разумеется, просто фантом человеческой памяти. Воспоминание о плоти. Нынешнее Адамово тело — ху-е-та. Его не больно пиздить, но оно всё еще чего-то хочет. — Я не знаю, — громким шёпотом свирепеет Лют, — о чем ты там думаешь. Я не знаю, — продолжает она, притягивая его ближе к собственному лицу, — какая там у тебя мразота лизаная, держаная и насаженная. Адам сглатывает и даже не пытается высвободиться. В глазах Лют почти горит нехарактерный Раю огонь. — Но я знаю, — говорит она ему почти в губы, — что ты так доиграешься. И подставишь меня. Хуй там. Ха! Доиграется, как же. Сидели двое русских шпионов в американском баре, блять. — Не доиграюсь. Адам огрызается, пытается даже рыпнуться в чужой хватке, но напрасно: Лют — словно железобетонная статуя лесбо-Свободы. Свободная, пока не падает, лол. Ирония — зло думает Адам, — что свободу она обретет, лишь по-настоящему рухнув. — Доиграешься, босс. Доиграешься, — Лют вздыхает, но смотрит всё так же бешено. — Что бы у тебя там ни было… И она вдруг смолкает. Резко, мгновенно, рвано. Адам понимает. Слышит. За дверью — шаги. Мгновение будто растягивается паленой резиной. В ней — путается шуршание перьев. Чьи-то ноги. Взгляды: глаза в глаза на расстоянии пары сантиметров. Настороженные, внимательные и перепуганные. Рай — помойка. Циничная, грязная помойка с заоблачными правилами. Санаторий, в который пихают по блату и выгоняют с позором, когда моющая рука разоряется. Комната вечного страха для тех, кто попал сюда по ошибке. Ошибок у Рая было пруд пруди. Адам знает. Видел. Он сам выделялся лишь номером один, приклейменным на лоб. Лют — не выделялась ничем. Зрачки к зрачкам. А они даже не говорят напрямую. Но страшно — будто прям щас распнут. Рай — помойка, но которая умеет пугать. Полувздох. Полушорох. Шаги за дверью смолкают, уносясь по коридору. Лют будто сдувается. Адам… Тоже. Он берет ее за запястья, отцепляя от себя руки. Ослабшие. — Адам, я, — начинает она тихо-тихо, снова вдыхает и садится прямо на стол. — Я очень тебя прошу. Осторожней. Чтобы у тебя там ни было с сам-знаешь-кем… — Нету у меня ничего. — Тем более, — Лют смотрит укоризненно, но, блин, понимающе. Адаму снова хочется убить кого-нибудь нахуй. — Адам, я не знаю всего. Не лезу. И не буду лезть, — подчеркивает она. — Но пожалуйста, аккуратно. — Да знаю я, блять, — дергается Адам. — Я всё, нахуй, знаю, и, блять… — …осторожно… — …даже на сама-знаешь-кого похуй! Лют, наверно, не понимает. Лют, наверно, не совсем выкупает фишку. Лют, вообще-то, в большей пизде — опять ирония, — чем он сам, но что-то тут не сходится. — Лют. — Что? Только не вслух. — Похуй, никто не слышит, — смело заявляет Адам, будто не он трясется от страха, когда Сэра заглядывает в душу. Будто не он бьет столы от злости. Будто не он жалеет, что выданная небом оболочка не чувствует боли. Вот так заявляет Адам. А потом запрыгивает на стол, придвигается к Лют близко-близко и шепчет, так тихо, что та, наверное, едва разбирает. — Мне тут даже дрочить, нахуй, страшно, — и Лют поворачивается на него совершенно неверяще. И, в чем фишка-то, камер в жилых апартах — нет. Рай зашел далеко, но не настолько. И! В чем на самом деле фишка: в Раю делают многое, чего по бумагам нельзя. В Раю что-то делают даже пидоры. Адам загоняется. Лют вдруг прыскает в кулак, будто забыв, что у них тут вообще-то — слёт нелегалов. — Я только что поняла, почему ты злой такой. — Ну эй! Я серьезно ващета, блять. Как те самой-то нахуй не страшно? — Адам, — серьезно говорит она. — Подрочи, я тебя умоляю. И тема для обсуждения становится тупой, как пробка. Ииии об этом лучше Адаму не думать. Лучше говорить: — А ты сама?.. — Конечно, да, — ржет Лют. Она треплет его за плечо и пинает коленом бедро. — Я бы с ума сошла, если б ни-ни сидела. Блять, а ведь правда, ты поэтому бесишься так? Она смотрит, будто не шутит, хоть и лыбится, сука такая, и Адам почти теряется в таком падении градуса атмосферки. — А схуяли ты думаешь, что имеешь право такое спрашивать? — А схуяли ты каких-то мразот хочешь лизать, насаживать и что-то там еще? В коридоре тихо. За окном — тихо. Адам немножко раздумывает и плюет на всё. Ебал он в рот от этой сучки прятаться. Сколько веков бок о бок уже. — Наоборот, — бурчит он. Пытается сделать беззаботную морду лица а-ля «вообще не парит, есть как есть», но нихера, видимо, не получается, если судить по поднятой брови в ответ. — М. Ну, я догадывалась. Он-самый? — Он самый. — А когда ты его глиномесом называл, это перенос какой-то? — Лют на удивление спокойна, расслаблена, и ей почему-то так легко рассказывать. И чего Адам раньше этого не сделал? — Ну, — Адам запинается смешком. — Бог ебануто ошибся, когда решил, что сделать меня из ебучей глины — это охуевшая идея. — О, Господи, — ржёт Лют. — А ведь чертовски логично. Адам поворачивается на нее, сидя полубоком. Она прекрасная — держит его на привязи, не дает сорваться, хуярит хорошенько, когда надо. Смеется, вот, сидит. Прямо в этом пиздеце: в маленькой комнате с тонкой дверью посередине обвешанной тупорылыми правилами дворцовости. «Мужеложество — грех; женщина, возлегшая с женщиною, как с мужчиной, — грешница», а Петр, наверняка прямо сейчас облепленный голыми красотками — это, видите ли, не грех. Ну, по правилам, грех, конечно. Не для Петра, но для красоток, но на эти развлечения Рай закрывает глаза века эдак с пятнадцатого после Сотворения. А еще — Рай даже не рассматривает людей, кто при жизни «возлегал» с кем не надо. А еще — Адам лично наблюдал, как его чистильщиц десятками выкидывали из Рая с позором. Группа риска, конечно, у Адама в подчинении просто запредельная. Девки-воины, ну конечно же. В общем, Лют — замечательная. И Адаму искренне жаль, что уже почти шесть тысячелетий его кроет сраным коротышкой в сапожках, а не этой охуенной девахой. А то, что лесба — так Адам бы исправил, делов-то, как грится. Очень жаль, что Адама самого бы не помешало исправить. — Пиздато было б, если б мы мутили, — выдает Адам надуманное и наблюдает. Лют скалится. — Я б тебя отстрапонила. — Испугала ежа голой жопой, конечно. Они снова смеются, и Адам цепляет Лют за бицуху, утаскивая с края стола к стене. Облокотившись о мраморную штукатурку, снова поворачивает голову к верной, как псина, лейтенанту, но на словах Лют опережает: — А если серьезно, — она откашливается в кулак и понижает голос. Уже не запугивающе, а просто… С осторожностью. — Правда, будь аккуратнее. Не ори. Подрочи, в конце концов, я, — она вскидывает руки, — клянусь тебе, ко мне ни разу не нагрянули серафимы с ордером, пока я стресс снимала. — Нет состава преступления, — ворчит Адам. — Да есть, вообще-то, — она усмехается. — Что это, что Петр с его сучками, всё едино. Нельзя, и всё тут. — Дрочите как хотите. — Типа того. Они ненадолго замолкают. — Понял, кароче, — произносит Адам, опустив голову. — Подрочу, успокоюсь. Но блонду эту не вспоминай, нахуй, повесить его хочу к хуям, петушару мелкого. — Опять проецируешь? — издевается Лют. — А на королевских подушках, наверно, так круто ноги раздвигать, мм… — Ой да ну тя в пизду. — Если б только. Адам поворачивается к ней. Она улыбается — немного печально, но смиренно. — Хуйня это всё, босс, — говорит она. — Пёзды, хуи. Я про себя знаю — перебьюсь. Моё дело бошки рубить и год на тренировочных полигонах впахивать. Твоё — говорить, как именно мне бошки рубить, и шляться по собраниям. Главное, дурачком прикинься. Адам кивает, ворчит, но соглашается. — Да меня и так все, нахуй, дэбилом считают. А сами-то, блять! Под носом целую армию лесбух не видят. Лют жмёт плечами. — Бог у себя под носом проглядел, что первочеловек ненатуральный вышел, так что ваще не удивлена. — Я, сук, вполне натуральный. Иначе б людей не было нахуй. — Недостаточно натуральный для Рая. И это… Приговор, по сути. Рай — помойка, но Ад — еще хуже. Адам будет держаться за место зубами. Хорошо хоть — Адам смотрит на Лют, такую распиздатую и ваще самую крутую стерву Рая, и лыбится, как тот самый дэбил. — Слава, блять, Богу, что ты тут со мной застряла. Лют горделиво приосанивается. — Слава, блять, Богу, что ты не гетерастный инцельный мужлан, как я в начале думала. — Кто, блять? — недоумевает Адам. Лют хрюкает. — Забей, босс, — она спрыгивает со стола и смотрит задиристо — не женщина, блять, а мечта. — Я пойду, раз ты успокоился. Подрочи по-тихому. Завтра собрание. — Бай, сучка, — добродушно скрипит Адам, делая полувзмах рукой на прощание. Она уходит, а Адам остается сидеть на столе, пяля в стену. Рай — помойка, тут без вариантов. Рай злобная залупа, в которой Адаму плохо, но, с другой стороны, кому в Раю жить хорошо? (Кроме драного Петра). Голосом Лют в голове звучит уверенное: «Хуйня это всё», — и Адам кивает сам себе. Хуйня. Переживет. Может, взаправду так бесит всё, потому что сухим сидел и слишком много думал. Решение принято, Рай — идет нахуй до тех пор, пока не установили прослушку с камерами в каждый сантиметр дворцовости. Адам подрочит, Адам отоспится, и завтра будет сидеть на собрании, перекидывась с Лют тупыми комментариями. В пизду. Он спрыгивает со стола.