Золото

Янтарь. Почти не обработанный, горстями разбросанный по золотому великолепию. Изумруды и рубины в дорогих оправах колец, диадем, ожерелий… Яркие, словно очи вселенной, глаза чароита, светящиеся в полумраке. Змеями расползающиеся, прячущиеся в глубине бусы офиокальцита… Золото. Тёмное, почерневшее от времени; белое, сверкающее розоватыми переливами; розовое, точно медь; чистое, светлое, с рыжими бликами от свечей. Оно редко видит свет. Свечи здесь для живых. А золото давно мертво, похороненное на веки в сундуках с такой же искусной золотой резьбой. Мертво как и его хозяин. Бледные мозолистые пальцы перебирают медленно белые цепи, словно чётки; гладят камни, нежно, словно ребёнка; очерчивают тонкие золотые узоры на дорогих браслетах. За решетчатым окном метёт снег. Ветер сбивает с елей снежные шапки, гнёт скрипучие деревья. Ни один разумный человек не выпустит собаку на улицу в такую погоду, но в далеке почему-то слышится лошадиное ржание. В темноте мелькает перстень с кроваво-красным камнем, и крышка сундука с грохотом закрывается. Его хозяин щёлкает хитроумным механизмом на замке и почти бесшумно спускается вниз, туда, где заржавевшие полуопущенные ворота могли пропустить путников. До тёмных коридоров свет свечей не достаёт, но зоркому взгляду мертвеца свет и не нужен. В полутьме, сквозь пелену ночи можно увидеть ряженых. Они топчутся неуверенно, не решаясь войти в открытые ворота. Кажется, вот-вот начнут петь свои дурацкие колядки, но рядом нет домов, а кони, только фыркая, отступают назад. Снег садится сугробом на меховые капюшоны. В тишине лесного воздуха витает напряжение. Они уже собираются уйти, когда кованая старая дверь с противным звуком наконец отворяется. Но ряженые почему-то не вымогают вкусностей с угрозами увести скот или спалить хату. Хозяин оглядывает их, словно зная, зачем они пришли и молча протягивает свою мозолистую руку. Двое смельчаков выпихивают вперёд женскую фигуру в чёрной лисьей маске. Девушка сопротивляется, стараясь вернуться назад, хлопья снега слетают с чёрной меховой оборки, но после того как один из них говорит ей что-то на ухо, она успокаивается. Рука с красным перстнем, стряхивает остатки снега с шубки, и тёмный силуэт исчезает за кованой дверью, не оборачиваясь. Девушка в чернобурке следует за ним. Двери затворяются сами, гулом разнося грохот по каменному коридору. Они идут в тишине, лишь стук женских сапожек разрывает неприятную атмосферу. Они идут долго, поднимаются по крутой лестнице. Пара отвалившихся от древности камешков срываются в тёмную пропасть. Мужчина в чёрной, расшитой золотом свите отворяет тяжёлую дверь, пропуская «лисицу» внутрь. Фальшивые рукава развеваются от сквозняка. Сразу же веет теплом. Комната светлая, хоть и окон под высоким потолком не видать. Свечи горят у резного зеркала, толстые, восковые. Мебель из гладкого малахита блестит огнём. На узорном столике инкрустированном дорогими камнями лежат золотые украшения. Девушка заходит не сразу, словно богатое убранство отталкивает её, но после, скользит тонкой рукой по холодному камню. Она доходит до середины комнаты и оборачивается в зловещем предчувствии. Дверь хлопает, отрезая её от внешнего мира. Два дня она не выходит из комнаты, принимая лишь еду на золотом подносе. Она не снимает маски за пределами комнаты, но он точно знает, такая как она — редкий металл. Не камень, потому что нежная и тёплая, при этом с несгибаемым стержнем внутри. Такая изящная в своих простых движениях, живая… Через неделю он замечает, как она крадётся вдоль каменных стен, оглядывая закрытые двери. Тихо, на носочках, словно рысь на охоте. Осматривается, согревая холодный камень своим теплом. Он стучится к ней вечером. На ней ферязь цвета зелёного мха и такая же рубашка с золотыми обручьями, которые он ей оставил. В этот раз без маски. Он заглядывает в её светлые как небо глаза. Два голубых аквамарина, такие же как камни на венце, будто бы вставленные в оправу глаз. Любуется. Она не моргает и взгляда не отводит, но в нём не читается ни ненависти, ни страха. Кожа в полумраке блестит серебром. Рука сама тянется к золотым серьгам, спускающимся на виски. Пальцы пробегают по ветьеватым кольцам, очерчивают мягкий овал лица. — Золото… — Шепчет он в тишине, заглядывая в прозрачные камни глаз. — Нежить… — Отвечает она. Он берёт её за руку, утягивая за собой куда-то дальше по коридору. Она идёт, мягко переступая кожаными подошвами. За очередной дверью оказывается полуосвещённая купальня. Знакомая комната. Она проходит вперёд. Языки свечей танцуют, заплетаясь лентами на воде. Трепещут от циркулирующего в высокой зале воздуха. Здесь теплее, чем в других помещениях. Лёгкие мурашки пробегают по коже, когда дверь закрывается. Она не оборачивается, знает, что где-то там в темноте, если приглядеться, можно увидеть блеск золотой вышивки на чёрном бархате. Первыми на гладкий камень у купальни становятся мягкие кожаные сапожки. За ними падает дорогая ферязь. Она ничего не боится, словно здесь, в этом забытом богом месте, действуют какие-то другие правила и нормы морали. Медленно стягивает рубаху, ей больше некуда торопиться, аккуратно снимает золотой венец, распуская тёмную косу. Обручья оставляет, знает, ему это нравится. Нравится, как золото блестит в огне свечей, нравится, как переливается мокрый металл, нравится, как на её тело падают рыжие блики. Она не знает сколько их было таких до неё, купающихся в роскоши отшельнической жизни. Знает лишь что много, и что возможно она будет последняя. Она ступает в воду по каменной лестнице. Омывается, словно совершая какой-то ритуал, окунается с головой, ведёт по воде огнём обручий. Она словно пожар, который не угасить ничем. Вода плещется, отдаваясь гулким эхом. Акустика здесь что надо, точно в церкви. Слова сами вырываются из груди тонкой песней, раньше, чем она успевает подумать… — Без края, без конца любовь у девицы да молодца, змейкой злато вьётся, в руки белые даётся… Тень позади на мгновение замирает. Воздух словно гудит от звонкого голоса. — …Как на море-океане, на острове на Буяне, судьба черным шелком шила; шить не стала, чернота перестала. На том острове камень мощный лежит. И поднимется золот камень, и выйдут из-под камня тридевять братьев. Одну обувь топчут, одним поясом опоясаны, под одним колпаком, вынесут тридевять топоров и тридевять секир. Пойдут по острову ступать и найдут тридевять дубов золотых. Коренья у дубов золоты, и верхи у дубов золоты, и ветви золоты, и все те дубы золоты. Она вдыхает, в ушах звенит. Даже вода словно на мгновение замолчала. Сердце колотится где-то под рёбрами. Воздух на контрасте опаляет огнём. Она оборачивается. Бледная рука с красным перстнем тянется прямо к ней, помогая подняться. Смотрит в тёмные глаза, и на какой-то краткий миг они кажутся ей живыми… Мозолистые пальцы отчего-то больше вовсе не холодные, а огонь в глазах, словно не отражение свечей, а чистое пламя преисподней. Ей кажется, что она правда готова сгореть. Он сгорел в ней уже давно. Она поднимается по каменным ступеням, смотрит на него долго-долго, будто собирается сделать шаг в пропасть, а после снимает одно обручье, передавая ему. — Моё золото… — Нежно шепчет он, принимая подарок. — На вечно… Она ступает в темноту, в этот раз навсегда…