Твоей рукой

Всю свою жизнь Катя видела сны. Всегда цветные, яркие, скрупулезно-подробные, настоящие. Порой настолько реальные, что даже не верилось, будто ее больная голова в принципе способна на нечто подобное — она могла долго, часами мучиться, судорожно подрываться с постели в холодном поту от непередаваемого ужаса после очередного реалистичного кошмара. С возрастом не прошло, напротив — сны стали чаще, реальнее и страшнее. Вот и сейчас кажется, что все это — просто ее дурацкий ночной кошмар. Все, включая догорающую свечу, противно-едкий аромат горячего воска, пропитавший за последний час все вокруг, искрящиеся чистой голубизной глаза напротив. Не небо, нет, ярче. Глаза Дарьи Николаевны — покрытая толстым слоем льда морская гладь. И взгляд — кажется, никогда прежде Катя не знала у нее такого взгляда — глубокий, сочувствующий, пропитанный незнакомой прежде нежностью. Перо предательски дрожит в руке. — Не мучай, — вдруг шепчет Салтыкова: смотреть на нее больно, отвести глаза не может. Не может не смотреть, потому что так еще хуже, еще больнее, потому что она клялась всегда смотреть только прямо. — Прошу тебя, не мучай. Ни меня, ни себя. Екатерина сглатывает. Эти слова, этот сдержанный, даже в их положении совершенно спокойный и ровный шепот словно выбивал из-под ног почву, забирал такую необходимую сейчас опору. Катя думала, что готова; Катя была почти уверена, что именно эта совместная ночь, именно этот раз — последний. Сколько таких крайних-последних ночей у них было? Написанный от руки мягким почерком приговор уже почти месяц лежал прямо здесь, на столе в их спальне, смиренно ждал своего часа, но Ее Величество, вопреки своим же обещаниям и клятвам, просто не могла заставить себя вывести на листке свою подпись. Даша молчит. Молчит и ждет, будто бы давая женщине возможность все обдумать, хотя, наверное, давать влюбленным выбор — априори глупая затея. Катя все понимает. Она слишком долго тянет, надеется, думает, что скоро все непременно станет хорошо. «Хорошо» у них не будет никогда. Дарья колеблется. Боится вовсе не за себя, боится не смерти, а того, что может произойти, если императрица не подпишет чертов приговор — пойдут слухи, опомнятся бунтовщики, непременно проснутся заговорщики, империю поглотит смута. Заговоры никогда не заканчивались ничем хорошим. Люди, подобно подколодным змеям, пойдут на все, только бы получить желаемое. И Катерина будет единственной преградой. Помещица медленно поднимается, абсолютно бесшумно ступает ближе, встает совсем рядом, за ее спиной, невесомо опускает руки на чужие худые плечи. Катя вообще чертовски сильно похудела за последний месяц: есть нормально она перестала, от каждого приема пищи безбожно тошнило, все время хотелось рыдать — громко, надрывно, истошно. Она и так ждала дольше, чем нужно. Салтыкова чуть склоняется, обдает горячим дыханием бледную шею Ее Величества, произносит беззвучно: — Подписывай, Фике, — сухие губы кривятся в жалком подобии улыбки, в безумном порыве прижимаются к оголенной белым шелком халата коже плеча. — Ведь куда лучше секундная боль, чем вечное заточение без возможности тебя увидеть, правда? Катя чувствует аккуратные, слишком эфемерные, слишком нереальные прикосновения тонких пальцев; поцелуи, скользящие тенью нежности, бьющие током. Это — не боль, это — куда острее. — Я себя никогда не прощу, — выдает императрица, глядя пустыми, безжизненно-голубыми глазами на догорающее пламя. Она точно знала, чувствовала с самого начала, что эта связь никуда ее не приведет, но по-детски отшучивалась и от шепчущихся за спиной на балах фрейлин, и от отшатывающихся в страхе слуг, стоит ей хоть мельком упомянуть дурно известное имя в стенах дворца. — Нет, я не… — Я прощу, — Дарья сама убирает ладонь с чужой поясницы, медленно-медленно скользит от плеча к тонкому-тонкому запястью, проводит кончиками пальцев по синеющим ниточкам вен. Что удивительно: Катерину чужие прикосновения успокаивали всегда, но именно в этот момент она словно все понимает, выпрямляется, напрягается всем телом. — Ты же знаешь: я всегда все тебе прощаю. Отпусти. Перо меж пальцев зажато почти до боли, но Салтыкова накрывает чужую ладонь, чуть сжимает, нежно гладит тыльную сторону. Она готова прямо сейчас подписать чертов приговор; ее рукой подписать, чтобы не страдать так больше, не мучиться видениями, кошмарами наяву; не думать, что, возможно, их обеих вот-вот прикончат. Она отдается осознанно, преданно и искренне, потому что ее палач смотрит на нее влюбленно, печально и отчаянно. Катя никогда не смирится с неизбежностью, продолжит наивно искать способы спасти то, что спасать нет уже никакого смысла, однако где-то в глубине будет прекрасно знать, что обоюдно между ними уже все решено. Даша сплетает свои пальцы с чужими, позволяет себе мельком заглянуть ей в глаза — стеклянные, наполненные непролитыми слезами — и аккуратно, будто боясь ошибиться или ненароком причинить боль, подписывает чужой рукой собственный смертный приговор. Подписывает аккуратно, однако почерк Катерины — всегда прямой и с нажимом, все же приобретает несвойственно сильный наклон в правую сторону. — Хочешь — прокляни меня, — Катерина прижимает ладонь к губам, но это вовсе не заглушает тихий всхлип. Она хочет упасть перед ней на колени, хочет кричать, хочет умолять ее до тех пор, пока в чистом лазурном взгляде не проскользнет хоть какая-нибудь мимолетная эмоция, будь то лютая злость, ненависть или презрение; что-нибудь, доказывающее, что она, Катя, пусть и очень медленно, но сходит с ума. Но Салтыкова не злится — смотрит все так же, искренне и с неимоверной нежностью, будто ничего между ними и не произошло. — Только не молчи, пожалуйста. — Ты все сделала правильно, милая, — улыбается Салтыкова, тянет руку, едва ощутимо проводит бледными пальцами по фарфоровой, почти белой в лунном свете коже щеки. — Сделала во благо огромной империи. Екатерина отказывается ее слышать. Понимает, конечно, что жертвовать будущим нерушимой монархии — неправильно, ужасно глупо и столь же абсурдно, но отправлять прямиком на эшафот единственную любовь — неужто лучше? Ее учили иначе, учили добиваться своего любой ценой, но теперь, глядя в чистые лазурные напротив, Катя сомневается в правильности своих убеждений. — Думаешь, проливать чужую кровь во имя людского двуличия — это правильно, Даш? — пытается пошутить Катя, но вместо едкого смешка с побелевших от напряжения губ слетает лишь очередной полувсхлип-полувздох. — Неужто иначе никак нельзя? — Я не знаю, милая, — Дарья медленно выдыхает, цепляет на указательный палец чуть кудрявую платиновую прядь чужих распущенных волос. — Я уже ни в чем не уверена. Императрица внезапно опускает взгляд на чужие губы. Опускает и сопротивляться самой себе становится невозможно — поцелуй выходит терпким, почти горьким от градом льющихся по щекам соленых слез. Екатерина не знает, как перед ней себя оправдать теперь, когда окончательный приговор, подписанный почти ее рукой, лежит прямо перед ними, и сделать с этим ничего уже просто-напросто не получится. Впрочем, имеют ли ее оправдания хоть какой-то смысл сейчас? Теперь смысл имеет лишь время. Или то, что от него осталось.

***

В день казни холодно, многолюдно и пасмурно. Екатерина за все это время едва ли не до смерти замучила себя вопросами «как?», «зачем?» и «почему?». Как они до этого дошли? Зачем Салтыковой идти на это добровольно? И самое важное: почему Катя, будучи далеко не глупой, а, возможно, даже слишком умной и находчивой женщиной, не смогла придумать нечто куда более безобидное и безопасное, чтобы не обрекать ее на посмертный позор, а себя на вечное мучение, кошмары и самосожжение путем ежеминутных воспоминаний — четких, болезненных и слишком счастливых. Слишком счастливых для той, что обрекла их на мучительную гибель ради собственного спокойствия. — Ты все еще можешь прикончить меня, — вдруг произносит она абсолютно серьезно, даже не поворачиваясь к той, которую сама же и позвала в покои. Дарья в ответ совсем тихо смеется: — Может, ты хотя бы теперь не будешь говорить глупостей, дорогая? — она проходит чуть дальше и опускается в теплое кресло. Голос ее приятно хриплый, уже привычно отдающий саркастическими нотками, но чересчур нежный и родной, чтобы сопротивляться. — В конце концов совсем скоро подобное станет некому пресекать. — Перестань, — резко обрывает государыня, оборачивается и еле сдерживается, чтобы не поменяться в лице, сохранить прохладно-серьезное выражение, потому что открыто-нежная улыбка на чужих губах откровенно выбивает из шаткого равновесия. — Перестань говорить так, будто это я приказала казнить тебя. — Разве я хоть раз упрекла тебя в этом? — на нездорово бледном лице проскальзывает нечто вроде искреннего удивления, но исчезает так быстро, что Катерина не успевает распознать. — Разве я тебя обвиняла? Фике? — Не называй, — руки ее дрожат, рефлекторно перебирают золотисто-белый шелк юбки, потому что стоит отвлечься — и она сломается сразу. Сейчас нельзя. Никак нельзя. — Не смей называть меня так. Никогда больше, слышишь? Я прощу тебе что угодно, но не это, Даша. — Кать, — Дарья начинает, но продолжить не может — или не хочет, потому что любая ее неосторожная фраза тут же надломит стержень обеих. — Катя, я прошу тебя… — Нет, это я тебя прошу, — Екатерина, всегда гордая, непоколебимая и чертовски честная, вовсе не думает, когда рывком опускается перед ней на колени, смотрит в глаза и беззвучно шепчет, покрывая торопливыми, слишком быстрыми и невесомыми поцелуями чужие худые руки, ладони, пальцы, оставляет на белой коже следы своей малиново-красной помады. — Я тебя очень прошу, умоляю, скажи что-нибудь. Пожалуйста, пожалуйста, Даша, скажи мне этого не делать. Черный шелк насквозь пропитан солью. Черный для Кати с недавних пор стал символом истинной гордости. Любой бы сдался, согласился бы на все, но не она. Даша смотрит на нее пристально и внимательно; осторожно проводит до жути нежной ладонью, гладит сначала по собранным в сложную прическу белоснежным волосам, скуле, чуть румяной от слез щеке и только лишь потом спускается к алым губам. Даша, в отличие от самой императрицы, точно знает, чем все это закончилось бы. — Можешь пообещать мне одну вещь? — она едва ощутимо сжимает пальцами чужой подбородок, ловит внимающий каждому ее слову наивный взгляд. Сопротивляться такому ее взгляду не умеет до сих пор. Чувствует, как красная помада намертво въедается в кожу. Не может сдержать улыбки: — Никогда не смей винить себя в этом, душа моя. Я сама себя обрекла. Не важно, чьей рукой. Важно лишь, что сама. И обе знают, что она права.