Муза должна быть блондинкой

«плохи музы, которые в дни великих народных бедствий могут молчать»

Игорь Бражин

— А если написать про них роман? Глаза Яна красиво блестят от высокого солнца. Он сидит чуть более расслаблено, чем обычно, держит мундштук более косо, смотрит прямо в душу… Колин даже слушает. Сначала. Потом делает усилие, пытается вдуматься в слова. Вокруг слишком много ужаса, чтобы терять возможность смотреть на красоту. Флеминг — воплощение изящества, тонкая и хрупкая статуя, с которой смыли все краски тяжёлые лондонские дожди. Вокруг зелень, но не поют птицы. Изящно, но люди в большом здании молчат. Носятся по кабинетам, стучат по пишущим машинкам, принимают сигналы, которые им подают морзянкой. Но не издают музыки. Тихо и слишком интимно. У Черчилля в саду можно засиживаться, пока он не позовёт, но Маквин уверен — их не позовут. Их столик в тени, их столик вообще единственный предмет мебели во всём зелёном пространстве. — Чем они заслужили? — Габбинс говорит как обычно. Как генерал. Как будто это приказ и перед ним просто офицер, а не тайна, из-за которой он не может спокойно спать «солдатиком». — Много чести для преступников. Флеминг кидает на вояку грустный взгляд. Осуждающий взгляд… Маквин стыдливо отворачивается — последнее, чего бы ему хотелось, так это расстраивать хрупкого юношу. Ян сам был похож на музу, такую возвышенную и лёгкую, как низкое и почти прозрачное облачко. Им можно было любоваться, но никак не хотелось его унижать. Потому что каждое расстроенное облачко начинает лить слёзы, звонким дождём на жестокую землю. Может быть, из-за их высокомерия в Англии постоянно так сыро. — Я не хочу их оправдывать. — Флеминг дурачится. Собрано, красиво, достаточно дисциплинированно, но всё-таки играет не по правилам генерала. Опускает голову прямо на стол, прикусывает край мундштука и тянет губами едкий дым. — Я хочу написать развлекательную книжонку, которую будут читать ради интереса. Никакой патриотической направленности, никакой практической ценности, как у вас. Просто роман. Такой вид молодого человека раздражает. Он ведь не просто раздолбай, он офицер разведки, настоящий мужчина. Колин почти делает ему выговор, хотя хочет просто обнять, дыханием встретив лёгкий, но щекочущий нос парфюм. Флеминг дробит его на части, ставит одной лишь улыбкой на колени. Немцам бы Габбинс никогда не покорился. Они могут стрелять, отрывать ногти, бить по лицу, царапать кожу, он не скажет им ничего. Ян может только слегка улыбнуться — Колин сотрёт усы о его тонкие колени, вымаливая пощады. — Сядьте ровно. — Маквин говорит слишком мягко. Это не приказ, это рекомендация. Светлые, как снег, и нежные, как пух, волосы лежат на столе причудливым полем. Флеминг наклоняет голову, Колин прячет усы в хрупкой, уже пустой чашке. Это помогает успокоиться. Губы — главный враг человека. Можно разомкнуть их и потерять жизнь, можно позволить себе радость лишь уголками нежной кожи — и это будет стоить нескольких лет притворного спектакля. Габбинс, конечно, совершенно серьезный человек. Ему нельзя радоваться явной провокации. — Не надо мне приказывать. — Ян хрипит от сигаретного дыма и немного прикрывает глаза. Щурится от солнца, ему всё ещё грустно, ему всё ещё хочется немного веселья. Написать глупый роман, курить в некрасивой позе. Он вообще несобранный, но красивый. — Поддержите беседу, что вы как… Как старый мудак, да. Колин знает, что ведёт себя просто отвратительно. Но ему нельзя вести себя естественно — кругом враги, кровь, смерть, и всё это наступает уже не на пятки, а на голову, и нет времени бездельничать, и нужно использовать каждую свободную минуту с пользой, пока мундир не задубеет от пота и не почернеет от пороха. А ему хочется запустить пальцы в не самые чистые, но очень красивые волосы, которые до сих пор лежат на столе, пока чашка зависла в воздухе. Маквин ставит чашку, блёклые ресницы слегка дрожат. — Я не буду поддерживать с вами беседу, пока вы так вальяжно лежите на столе. Так нельзя. — Ворчание, а не укор. Габбинс пытается заглушить в себе желание приласкать это нежное, белое, внеземное существо, которое не должно называться человеком. Люди грубые и уродливые, Ян красивый и мягкий, как взбитые сливки. — Офицер всегда должен быть в полной боевой готовности. Мундштук опирается на край хрупкого фарфора. Сигарета всё ещё дымит. Флеминг поднимает голову, хмурится, обижается как кот. Ему хочется ласки, он не может попросить — это некультурно, неправильно, не вовремя. Это всё нужно отложить до лучших времён, когда отзвучит свистом последний кирпич дома, разлетевшегося от снаряда, когда вернуться домой все солдаты, когда нужно будет улыбаться не от отчаяния, а из надежды, что дальше можно жить. Маквин так и сделает. Обязательно обнимет хрупкие плечи, как только всё закончится. — Колин. — Флеминг аккуратно отставляет чашку с нависшей над ней сигаретой. Наклоняется над поверхностью, как котёнок залезает пузиком на стол. — Перестань. Мягкие губы кротко целуют прямо в усы. Габбинс не вздрагивает, держит нос высоко, но не дышит. Не открывает рот, это не страсть, это короткое прикосновение, вызывающее дрожь в самой макушке. Дрожь где-то под затвердевшим гелем на непослушных, уже старых волосах. Как будто кто-то резко провёл по губам бутоном спелой, но ещё не распустившейся розы. Грубо, потому что быстро, но слишком нежно, чтобы забыть. Колин открывает глаза, выражая непонимание. Просто непонимание, без осуждения или неприязни. — Извини. — Ян даже не краснеет. Белая кожа не пропускает краски, или вечный холод лика перебивает желание выразить стыд. — Иначе ты бы не замолчал. А мы оба чувствуем, что… Флеминг встаёт. Испуганно, опасается гнева, ищет пути к отступлению. Но смотрит прямо в глаза, не смывает с губ ощущение колких волос, только улыбается совсем бесстыдно и красиво. Габбинс встаёт, но только ради того, чтобы быть ближе. Расстояние между ними меньше, чем было за столом. Слишком близко. Маквин держит спину прямо, лишь бы не смешать на языке молоко кожи с остывшем в желудке английским чаем. — Как можно вдохновиться этими разбойниками? — Колин послушный. Колин поддерживает беседу, не желая разговаривать о предмете дискуссии. — Разве настоящей музой не должна быть красивая блондинка? Не желая разговаривать вообще. Рядом с Флемингом слова не нужны — у него отличный слог даже в жизни, это он должен говорить, его просто надо слушать. Иногда кивать, иногда хвалить, но восхищаться. Красивая блондинка? Нет, Габбинс не имеет в виду женщину. Скорее зеркало, чтобы Ян, схватившись за красивую ручку драгоценного аксессуара, вдохновлялся лишь собой, выпуская в свет настоящий свет, облачённый в буквы. Свет его глаз, кожи и волос. Цвет его нежных, но красивых губ. Красота, что не угасла даже в пекле горечи и страданий. Лондон будет стоять, пока Флеминг так неестественно красив. — Только ленивый не писал про красивых блондинок. — Ян смеётся, отводит взгляд. Ему большого усилия стоит вновь не поцеловать. Не запустить руки в растрёпанные волосы. Не забыть, что враг не дремлет, а Черчилль скоро их позовёт. — Что вам не нравится в мужчинах? Грех. Потому что восхищаться мужчинами для мужчины — это неправильно. Особенно в дни сражений. Ведь если восхищаться с тем, кто несёт рядом с тобой оружие, стоит, можно свернуть голову, пропустить пулю, пропустить атаку, пропустить всё. Колин вздыхает — он готов на это пойти. Пропустить пожар, который охватит Лондон огромной пастью, пропустить сотню пуль через свою немолодую грудь, но смотреть на эти тонкие черты лица, которые что-то находят в мужской грубости. — А что вам нравится в мужчинах? — Маквин наклоняется, не желая слышать описаний мускулистых преступников, отправившихся на корабле на погибель. Он совсем не такой отчаянный, как они, совсем не мускулистый и уже не полон сил. — Их слабости, конечно. — Тонкие белые пальцы касаются дрожащих плеч. Ян немного поднимается на цыпочки, и целует серьёзно. Флемингу нравится Флеминг. Колин слегка приоткрывает губы, обдумывая это. Потому что он — слабость Габбинса, а значит он непременно должен себя любить. Обожать, гордится собой, выпивать себя до капли, наслаждаясь каждой частицей, проходящей по горлу. У Яна нет привкуса соли, нет горечи крови, нет пряности пороха, ничего, что напоминало бы о войне. Ничего, что портило бы момент. Цветы цветут, не понимая предназначения, Ян лезет Маквину под кожу, не совсем осознавая всю обречённость судьбы генерал-майора. У них нет будущего, пока нет будущего у Великобритании. Но Колин запускает ладонь в мягкие волосы, разрешая себе позабыть о неприятном вкусе жизни и тошнотворном ощущении тревоги. Это не навсегда. Писатели слишком часто меняют муз. Частота взмахов крыльями — слишком важно, чтобы любить. Слишком важно, чтобы творить. — Вы для меня тоже муза. Ты. — Ян сияет, немного потирая нос. Чужие усы всё же вызывают щекотку. — Особенно когда ворчишь, Колин. Колин смотрит в голубое, высокое небо. Наверное, высокое. А, может быть, оно кончается у Флеминга на волосах, потому что нет никаких доказательств того, что существует что-то кроме его утончённого тела, потому что небо Габбинс никогда не трогал руками, а его волосы трогал, а его губ касался своими, а о нём мыслил каждый день, ещё не открыв глаза утром, ещё не закрыв веки перед сном, а о небе он не мыслил никогда. И не будет мыслить, пока ангельский лик выпрямляется по старой военной привычке. — Как назовешь главного героя? — Колин наклоняет голову, то ли желая украсть ещё один поцелуй, то ли просто в желании быть ближе. — Реальных имён сохранить нельзя? — Ян смеётся. Знает это лучше, чем Габбинс. Понижает голос и хриплым, слегка колючим от постоянного курения тоном, совсем не подходящим ему под нежный лик, предлагает: — Джеймс Бонд.