За красивыми узорами льда

Я вижу холодное апельсиновое небо. В нем плывут облака, похожие на грязную вату в кабинете хирурга. Они медленно плывут над серым городом, ещё не обличенным в радостный цвет настоящей весны. В этом году тепло приходит в город особенно поздно, что, в прочем, не доставляет мне не радости, ни грусти. По своему обыкновению я сижу перед холстом, но в этот раз он пуст. Я смотрю на абсолютно белое полотно и рисую на нем воображаемый набросок. Серые пятна расплываются на бумаге, пока не образуют человеческие очертания. Силуэт складывается в образ некого молодого человека с грустными глазами. Странное ведение окончательно выплывает из мути, и мне видятся угольные кудри. Я вглядываюсь тщательнее. Витька. Какой он, Витька? Конечно, замкнутый, тихий и аккуратный. И еще – безумно красивый. Хотелось бы мне взять его, как натурщика. Знаю, что позволяю мыслям заплывать слишком далеко. Знаю, что тому не суждено сбыться. Я смиряюсь. Вернее, стараюсь смириться. Я в очередной раз оставляю холст. Он по-прежнему пуст. А по небу плывут облака. Как большие и грязные барашки, они, толкутся над моим домом. Тем же вечером Витька вваливается ко мне замученный и несчастный. Родители в экспедиции, он может оставаться столько, сколько захочет. Он смотрит в пустоту отчаянно и отрешённо. Потом вдруг отряхивается – скученно рассказывает о Марьяне и Рикошете, почти шепчет, что Сашка тогда плакал. Я искренне сочувствую и предлагаю выпить. Неожиданно он соглашается. Знаю, что мне не следовало бы этого делать, нельзя было и пытаться утешить его тем, что в мире обязательно есть кто-нибудь получше Марьяши. Я вновь и вновь, раз за разом говорю ему о том, как мне жаль. Говорю неискренне, знаю, что он никогда не принадлежал, не принадлежит и не будет принадлежать мне, а я – ему. Знаю, что о подобном мне нельзя и мечтать, стараюсь навсегда избавиться от мыслей и желаний. Родительская наливка делает свое дело и то, о чем я запрещал себе думать, всплывает в помутненном сознании. Я смотрю на него, зная, что не должен. Он же в ответ, смотрит прямо, сквозь меня и молчит. Какое-то время пытается сказать, что сам виноват, что мало уделял времени семье. Заплетающимся языком внушаю, что такой и должна быть семья: мать дома с ребёнком, отец – на работе. Но не знаю, о чем говорю – моей семьей были краски и кисти. Он смотрит понимающе, кивает. Жалеет ли он меня? Могу ли я что-то сделать с трясущимися руками и часто бьющимся сердцем? Нет. Могу запретить себе думать, смотреть, мечтать. Способен ли мой мозг заставить голосовые связки сказать ему горькую правду? Нет. Непроизвольно говорю ему какую-то глупость. Что-то вроде: «у меня потекла тушь » хотя сейчас меня это не должно волновать. Он кивает, отворачивается. А я бегу. Бегу прочь от кухни, чувств и себя. Щелкает шпингалет. Смотрю на себя в зеркало. Хочу разбить его, не видеть больше своего лица. Знаю, что должен запереть чувства внутри. Засунуть их, как птиц, в клетку. Меня тянет совершить какое-то безрассудство, разбить стеклянный колпак, под который я угодил. И знаю, что это ничего не даст. Расшибусь о его стенки или, если посчастливится разбить – изранюсь в кровь. Принимаю колпак как данность – смиряюсь. Когда я возвращаюсь, то обнаруживаю его в том же положении. Он прячет лицо в ладонях и напряжённо вздрагивает. Я теряю контроль и кладу ему руку на плечо. Говорю что-то ласковое, утешительное, что обычно говорят в таких случаях. И мы оба знаем, что это неправда. Всё уже не будет хорошо. Но он только кивает, ловя мою руку. Я вздрагиваю, чувствуя, как конечности пронизывает холод. Меня тут же отпускают. Я помню тепло его рук. И холод, сковавший тело. Окончательно расслабившись, Витя рассказывает, что теперь жить ему негде – своей квартиры никогда не было, а от Марьяши он ушел почти добровольно. А я растворяюсь в этом. Растворяюсь в хриплом голосе сидящего напротив. Да и не хочу я ни в чем растворяться. Хочу наоборот – больше силы. Я не помню, как оказался в постели, не помню и где примостился Витька. Всё, что может позволить себе мое измученное тело – лежать, зарывшись в подушку. Мной овладевает царство Морфея. Я просыпаюсь ближе к двенадцати. За плечо меня трясёт некто с такими же тёплыми, как у Витьки руками. Едва нахожу в себе силы открыть глаза. Как ни странно, не помню произошедшего вчера, не помню и почему не болит голова. Витя нависает надо мной и просит о чём-то очень важном, почти выдергивает меня из постели. Я же слышу что-то другое. Словно бы морские волны плещутся о стены моей квартиры. Не осознавая того, я иду за ним. Мы покидаем квартиру, а я почему-то не задумываюсь о том, что одежда на мне, наверное, ужасно мятая. За дверью вместо лестничной площадки, усыпанной битым стеклом, оказывается вдруг поле. Я не верю себе. Оглядываюсь, теряя из виду Витю. Но он вдруг появляется в паре метров, словно мираж в пустыне. Карие глаза блестят в лучах ласкового солнца. – Догони меня! – вдруг громко кричит он, срываясь с места. Он заливисто смеётся, с каждой секундой отдаляясь к незримому горизонту. – Подожди! – пытаюсь остановить я и почему-то бегу следом. – Стой, прошу тебя! Но он только громче смеётся, чуть подпуская меня к себе. – Если догонишь, сможешь загадать желание! Голос окутывает меня, как туман, и повторяется бесчисленное множество раз, закрадываясь в самый центр сердца. Оно бешено бьется, заставляя меня бежать быстрее. И когда я уже протягиваю руку к развевающейся на ветру рубашке, он выскальзывает, подобно видению. Я бегу и бегу дальше. Меня не заботит, как я переместился из квартиры. Я забываю о внешнем виде и теперь хочу одного – догнать его или обнаружить, что это видение, призрак жалких надежд. Внезапно, размытый силуэт шарахается в сторону, а я не успеваю затормозить. Не успеваю и понять, действительно ли он ставит подножку, и мы, столкнувшись, падаем навзничь. Смотрю на него сверху вниз, стараясь отстраниться. Но вдруг вижу его игривую улыбку. Он тяжело дышит, даже не пытаясь высвободиться. – Ты победил. Можешь говорить своё желание. Я окончательно перестаю соображать. Мысли утекают от меня, словно их уносит течением сильной реки. Мотаю головой и измученно отвечаю ему: – У меня нет желания. Снова пытаюсь сбежать – приподнимаюсь на локтях, снова запираю птицу в клетку в медной оправе. Но вдруг чувствую, как смыкаются руки у меня за спиной. – Тогда я сам. – Витя крепко обхватывает меня за подбородок. Он не обращает внимания на сопротивление – последняя мысль в помутненном сознании велит мне бежать, бежать и не оглядываться. – Поцелуй меня. Он смотрит прямо. Фокусируется на моих бегающих глазах. Не даёт мне бежать и всё яснее даёт понять, будто знает всё. То чего, не следовало бы и то, о чем я сам так старался не думать. Медленно, и мне кажется, что издеваясь, смеясь над моей дрожью, он проводит по моим щекам кончиками пальцев. Я не верю ни ему, ни себе. Уже не пытаюсь вырваться, а чего-то жду. Немо прошу его прекратить. Прекратить издеваться над тем, что я чувствую. И он вдруг останавливается. – Скажи. – серьёзно произносит он, так и не убрав рук с моего лица. Я недоумеваю. – Скажи мне правду. – он смотрит прямо в душу. – Вот так, глядя мне в глаза. Правду. Здесь и сейчас. Я увожу взгляд. Не выдерживаю этого. Понимал ли он меня тогда? Он нежнее обхватывает меня. Я вдруг чувствую, что он читает меня, как раскрытую книгу. – Ну, скажи. Мы же оба знаем. К тому же, ничего не случится. Если ты ещё не понял, этого на самом деле нет. Витя на какое-то время замолкает, словно выслушивая биение моего взбесившегося сердца. Его руки скользят по мне, а я по-прежнему не могу пересилить себя. – Ты в самом деле знаешь? – я набираюсь смелости. – Не я настоящий. – его губы изгибаются в мягкой улыбке, будто провоцируя. Они, словно отдельный организм, издеваются надо мной. Над тем, от чего у меня жжёт в груди. – Подумай, Гош. Хочешь ли ты сжигать себя этим вечность? Я же здесь, с тобой. – Витя проводит кончиками пальцев по щеке, незаметно смахивая слезинки. – Хватит страдать. Тебе же так этого хочется, ну? Я сдаюсь окончательно. Позволяю своей птице выпорхнуть из клетки. Наверное, я прощаюсь с ней навсегда. – Хочется. Но по-настоящему. Я люблю тебя, Вить. – Никогда не понимал, почему эти три слова так сложно произнести. Ни разу не чувствовал этого. – он осторожно кладёт мою голову себе на грудь, запутывает пальцы в волосах. – Чувствуешь, как бьётся? Я киваю, роняя капли на чёрную ткань. Он лишь крепче прижимает к себе, но оставляет мне полную свободу действий. Знает, что теперь не смогу ей воспользоваться. – Можно я тоже попробую? Может, и правда что-то непреодолимое в этом есть. – Пробуй. – постыдно шепчу я, не находя в себе сил шевелиться. – Я люблю тебя, Георгий Гурьянов. – произносит он, не дрогнув.

***

В окна брезжит холодный свет уличного фонаря. По стенам плывет мелкая рябь электрического света, теряющегося в полупрозрачных занавесках. Где-то за стенкой едва слышно шуршит постельное бельё. Я подскакиваю на постели, обливаясь холодным потом. Окончательно, почти сразу заставляю себя поверить, что всего этого не было. Мне становится до того горько, что я вновь без сил падаю на подушку. Тело охватывает дрожь, а мыслями завладевает отчаяние.