слаще вина и меда

мне снится кошмар, когда ноги в холоде, а по полу дует открытый сквозняк. и мне так холодно, холодно, холодно… так обо что нынче греться?

      — Твои оппоненты, по-всему видимому, настоящие идиоты, — говорит Веритас, усмехнувшись от нелепости увиденного после того, как ему удалось узреть целых пять игр подряд в покер, в которых, естественно, победу одержал Авантюрин.       Полный абсурд.       — Ловкость рук и хорошие расчеты, док, — отвечает ему авгин, медленно вставая из-за стола и разводя руками, — Никакого мухлежа.       Чтобы отметить успешную сделку, руководители Корпорации межзвездного мира организовали встречу в арендованном баре, где подавались престижные напитки с эксклюзивными и навороченными названиями. Внутри Корпорации отношения между сотрудниками, особенно из разных отделов, были довольно напряженными, ведь помимо рабочей деятельности, сталкивались друг с другом они довольно редко, а потому и были не более, чем просто знакомыми.       Авантюрин любил появляться в таких местах, ведь это означало привлекать внимание и заводить новые знакомства хотя бы для того, чтобы не чувствовать себя одиноким даже на мгновение. Глухое и безвыходное одиночество шло бок о бок с раннего детства, заменив важных ему людей и показав пейзаж по-настоящему горького мира и суровой действительности, с которыми могло войти в резонанс только Божье благословение.       Это одиночество, будучи неосязаемым, но ощутимым тяжелым камнем, лежащим где-то в области груди, молчало и подталкивало на нелепые безрассудности, возникающие в детской головушке, желающей почувствовать хоть что-то.       Он был похож на обломок корабля во время экспедиции в бушующий шторм — плыл по течению, сталкиваясь с режущими скалами, царапающими дно, — была бы у него человеческая кровь, и соленая вода бы мигом окрасилась в бордовый до самых берегов.       Напыщенная самоуверенность посреди хаоса и людей, сродни серой массе — Авантюрин выделялся абсолютно всем — особенно выработанной ловкостью рук и глазам, словно механическим датчикам, способным распознать нарушение скорости; как яркий сияющий сапфир посреди груды отходов и металла, выброшенного на переработку, или, как последняя оставшаяся графа в зачетке, ждущая оценку “отлично”.       И пусть ему ежедневно приходилось обводить людей вокруг пальца и играть только на собственную выгоду, пока это приносит ему удовольствие, остальное в его крошечном, личном мире за каменной стеной, собственноручно возведенной, не имеет значения.       Главное правило и формула выигрыша, которую он вывел лично для себя — ни к кому не привязываться.       Он считал, что это аксиома, а значит — не требует доказательств.       А напротив него сидит Рацио Веритас — непревзойденный гений с восемью докторскими степенями, который все пытается попасть в Общество Гениев. Слишком высокомерный, знающий себе цену; колкостью леденящий душу, который прямо скажет тебе в лицо о том, что ты непроходимый тупица, и не будет иметь и капельки сожаления.       — Карточные игры для глупцов, — вдруг говорит он, смотря куда-то в сторону, пока Авантюрин замирает напротив него в неожиданном шоке, выпучив глаза, — Нужно всего лишь правильно рассчитать ходы наперед и запомнить карты. Это под силу каждому.       Авантюрин смотрит на него долго, тщательно и испытующе, пытаясь залезть в недосягаемую душу. Оба молчат — каждый в своих мыслях, остановившись меж двух разных миров, но было глупо скрывать, что для Авантюрина гениальный ученый уже давно стал самым интересным объектом для изучения, который хотелось рассматривать детально под наилучшим микроскопом, до каждой неосязаемой мысли и идеи в разных ее вариациях, чтобы лучше понять; залезть в душу под десятью слоями толстого льда, расколотив вдребезги или растопить — по настроению.       Не было у Веритаса лишь одного — обычной удачи.       — Я слышал, КММ отказались спонсировать твое исследование, — невзначай говорит Авантюрин, загадочно улыбнувшись.       Ученый оборачивается, смотрит на него в замешательстве, а затем поднимает брови и без слов спрашивает: "И что дальше?"       Глядя на тонко очерченный, красивый, как произведение искусства, профиль Веритаса, яростно его критикующего, будто дай повод, и он словесно разнесет его до каждого неправильного вздоха, Авантюрин вдруг ощутил душевный трепет и разливающееся чувство внизу живота, похожим на голодных котов, скребущих изнутри острыми когтями.       — Я заплачу любую нужную тебе сумму. На оборудование, помещение, еще людей, да за все, что тебе нужно, — он постукивает по столу костяшками бледных пальцев, вдоль которых видны небесного цвета выпуклости вен; на нижних фалангах — несколько колец с драгоценными камнями, вероятнее всего, подлинными и стоящими целое состояние, чего не мог позволить себе Веритас, хоть проработай он всю жизнь в поте лица, — При одном условии, — Авантюрин смотрит на него лукаво, улыбаясь кончиками глаз, в которых уже что-то вспыхнуло — то был огонек азарта и ощущений, которые он так желал почувствовать, показать Веритасу, что он — лучший в своем деле и тот, кто может положить весь мир к его ногам, если тот всего лишь хорошо попросит.       — И чего же ты хочешь? — спрашивает ученый отчужденно, не проявляя никаких эмоций, но внутри ощущал, будто что-то начинает собираться в единый узел, а в голове образовываться каша.       Пленительная усмешка, сводящая с ума — и Веритасу уже хочется положить все на кон, лишь бы поставить вычурного мальчишку на место, спустив с небес за отвратительные манеры. Не нравится ему голос, ласково мурчащий на ухо, но ядовитый, как цианид натрия, словно обычная игра означала сделку с дьяволом, вышедшим из преисподней.       Кто-то медленно снимает револьвер с предохранителя, когда Рацио — готов отключить разум и поддаться эмоциям, вступая в самые бешеные и абсурдные дебаты в его жизни.       — Одну партию. Пожалуйста.

***

      Теплое молоко с медом, пар от которого витает в воздухе, а на языке оставляет сладкий привкус цветочного нектара. На коленях — новенький ноутбук с открытой дипломной работой, требующей тщательной проверки. Глаза сосредоточенно пробегают по тексту, вдумываясь в каждое слово. Веритас делает глоток, прикрывает глаза и устало вздыхает.       Он пытался отвлечься. Заняться работой, лишь бы не обкусывать ногти и не хрустеть пальцами в томительном ожидании, не сидеть в нагнетающем волнении о том, где же сейчас Авантюрин, да и самому признаться, что переживает, было до ужаса стыдно.       Уже давно за полночь. Луна лениво освещает город, а на чистейшем черном небе сияют звезды, которые в этот же самый момент могли быть на краю гибели, или же, наоборот - только встречать свой первый день жизни в бескрайнем космосе.       Рацио отворачивается к панорамному окну с видом на город, который уже давно красуется яркими огнями, а в голове мысли лишь о нем.       С того момента, как Рацио познакомился с Авантюрином, их взаимоотношения завязались донельзя стремительно, словно мимолетная комета пролетела со скоростью сверхзвука. Массы комет в космических масштабах ничтожны — примерно в миллиард раз меньше массы Земли, а плотность вещества из их хвостов практически равна нулю. Встретившись лишь единожды с блеском игривых перламутровых глаз, которые были способны заменить ему все космическое пространство — отражали они всю существующую действительность и нечто мистическое, неподвластное разуму, — и выкинуть их из головы было уже невозможно.       Для обоих мужчин довериться "чужаку" — значило предать самого себя, быть в вечной неопределенности и ожидать нож в спину. И никто из них не мог даже подумать о том, что именно они являются спасением друг для друга, тем самым недостающим пазлом, способным закрыть и залечить огромную дыру в сердце.       Думает ли Авантюрин о нем, выигрывая очередную партию?       Думает ли Авантюрин о нем в тот момент, когда судорожно сжимает фишки за своей спиной?       Веритас резко дергается от звука падающих ключей в прихожей. Авантюрин, который все никак не привыкнет к любви Веритаса работать в полумраке, с одной лишь свечой или включенным светильником, вечно спотыкается и роняет все, что находит по пути. Он раздраженно шипит, аккуратно поднимает ключи и складывает на тумбу, а затем заходит в гостиную, где видит полузасыпающего доктора и не может сдержать улыбки.       Такой родной и… домашний.       Он медленно подходит сзади и кладет руки на сильные, мужские плечи, разминая их, пока не слышит сдавленный стон.       — Как прошел день? — мягким голосом спрашивает Авантюрин, наклонившись вплотную к уху Веритаса, до которого уже вовсю дошел запах дорогущего цитрусового парфюма.       Рацио томно вздыхает. И непонятно, от того, что устал, или от того, что снова ждал Авантюрина весь вечер, оставляя десятки телефонных звонков, которые так и остались неотвеченными. Он не может сказать, что не мог найти себе места весь вечер, с больным сердцем надумывая худшие исходы — и так каждый раз, когда Авантюрин возвращался под ночь, потому что ценил его личное пространство и… боялся потерять.       — Может начнешь приходить пораньше? — недовольно бурчит Веритас, а затем оборачивается и встречается вплотную с яркими глазами, в которых видны те самые звезды: недосягаемые, непонятные разуму, до которых не дотронуться.       Все, что можно сделать — любоваться их сиянием, освещающим и давая о себе знать на тысячи километров вокруг, но никак не трогать, словно они созданы из хрупкого хрусталя, а не из горстки космической пыли.       Идеал, воспоминания и бескрайний космос — всех их объединяет то, что до них нельзя дотронуться рукой. Стоит лишь отдалиться от материальных, осязаемых предметов, как они превращаются в идеальные — становятся чудом, приобретают редкую красоту и прелесть. Таким же являлся для него и Авантюрин — идеалом, которого он боялся коснуться.       Но люди странные существа: свойственно им срывать полюбившийся ими цветок, предавать свои же идеалы и вычеркивать из головы значимые воспоминания.       — Прости, — говорит блондин, вздыхая и виновато прикрывая глаза, — Нужно было отыграться.       Рацио взглядом прожигает хрустальные зрачки и ненароком подмечает, что они могли бы посоревноваться с самим Квазаром — было в них все, в чем он мог нуждаться: славная нежность, так ему недостающая, подобно тому как вода в период дождей незаметно заполняет двор стоящего на берегу дома.       Подходит идеально — не поспоришь.       — Ты же никогда не проигрываешь.       — Если бы в жизни были одни победы, она была бы невероятно скучна, док, — говорит Авантюрин, делая акцент на последнем слове — игриво и лукаво, как он обращался к Веритасу всегда, заставляя того недовольно фыркать и закатывать глаза.       Рацио долго не мог признаться себе в сильных чувствах по отношению к мужчине — было это слишком грязным поначалу и нерациональным с его точки зрения. Будучи заядлым перфекционистом, который привык делать все идеально и проверять по принципу "семь раз отмерь и один отрежь", он сам того не понял, как начал заглядываться на тонкие мужские запястья во время их долгих дискуссий, поражаясь интеллекту и опыту, о котором он на тот момент не знал, Авантюрина. Но авгин никогда не подходил под характеристики идеального человека, которого Веритас когда-то хотел для себя найти — в чем-то мечтательный, иногда даже слишком легкомысленный, способный поменять свое решение за долю секунды, словно опавший осенний лист, которого занесло во владения холодного северного ветра.       Но харизма, способная утолить скрытую и самую изощренную жажду, довести от пьянства человека, не знающего ничего, кроме науки и точных расчетов, а тело, видавшее многое, но настолько подходящее по всем параметрам Веритасу и способное снести крышу, были не согласны с теоремами и аксиомами, ведь все, что касается человеческих чувств — можно узнать только на практике.       Словно драгоценный камень, Авантюрин с первых секунд привлек его внимание, эмоциями окрашивая жизнь в разные оттенки хрусталя.       Не был Веритас склонен и к эфемерности и низменным страстям, гнусному вожделению и прочим, по его мнению, глупостям — честно говоря, даже мыслей о держании с кем-то за руку у него не возникало, будто тело являлось для него не более, чем физической формой для удобства, сосудом, с помощью которого он мог выражать собственные мысли.       Понял он о главной прелести мягкой кожи и трении разгоряченных тел, подхваченных волной страстей человеческих лишь тогда, когда Авантюрин впервые прикоснулся к нему, показав полное доверие и вручив открытую книгу с печальной и еще недописанной историей своей жизни.       — Знаешь миф про Орфея и Эвридику? — вдруг спрашивает Веритас, оборачиваясь к авгину.       — Ты бы еще спросил, знаю ли я, кто построил египетские пирамиды.       — Очень смешно, — отвечает доктор, ощущая мурашки по коже от мягкого смеха возлюбленного следом.       Авантюрину нравилось выводить “слишком логичного” Рацио на эмоции, а потом невинно хлопать длинными ресницами и делать вид, что он не делал абсолютно ничего, пока Веритас сам не начнет говорить о своих желаниях прямо — слишком в лоб, слишком грубо и прямолинейно.       Веритас не знал, как проявлять любовь.       Авантюрин не знал, что его можно полюбить.       Но каким бы грубым Веритас ни был на словах и сколько бы ни придирался к Авантюрину, ему нравилось давать блондину полную свободу: наблюдать, как он каждый раз делает на шаг больше навстречу их отношениям, хоть и скованно и неумело, но даже это было для Веритаса настоящей искренностью и самым приятным действом, а еще давало понять — боится не только он. Ему нравилось наблюдать, как Авантюрин, переступая через свои страхи и принципы, самостоятельно начинает доверять свои сокровенные тайны и секреты, историю о тяжелом детстве и, наконец, сам не попросит Веритаса прикоснуться к нему.       — Так и что за миф, доктор? — спрашивает Авантюрин, расстегивая пуговицы на своем пиджаке.       Рацио смотрит на мужскую спину и элементы дорогой брендовой одежды, которые авгин снимает аккуратно и последовательно, а затем вешает в шкаф, потому что знал: его скорее выгонят его из квартиры, чем позволят разбрасывать вещи и устраивать неряшливый бардак.       — Эвридика, обитательница лесных чащ, была любимицей общественности, а ее возлюбленный Орфей — известным певцом и музыкантом, — начинает Веритас, отпивая кружку уже почти остывшего, но все еще чрезмерно сладкого молока, — К сожалению, во время побега от преследователя в лесу, она погибла, наступив на змею. Орфей, отчаявшись, отправился в царство мертвых. Он усыпил трехголового Цербера музыкой своей лиры, обманул Харона, чтобы тот переправил его через реку. Дойдя до самого Аида, Орфей умолял вернуть его возлюбленную. Аид согласился, но с условием: он должен вернуться в мир живых, не оглядываясь. Орфей, поддавшись искушению, обернулся, и…, — он оборачивается к Авантюрину, который усаживается на диван рядом и кладет голову на его плечо, словно довольный ласкающийся кот, — Эвридика осталась в царстве мертвых. Так закончилась их история, и Орфей поклялся, что больше не полюбит ни одну женщину. Только после смерти они с Эвридикой были воссоединены в царстве мертвых.       Авантюрин разочарованно вздыхает, упираясь в мужское плечо. Он несколько раз аккуратно целует его мягкими, теплыми губами, чтобы хоть немного подбодрить утомившегося доктора, до которого то и дело доносится оставшийся запах свежей мякоти апельсинов с мускусом.       — Это намек на что-то? — спрашивает авгин, все еще прижимаясь к теплому Веритасу, от которого веет ароматом нежного молока с цветочной сладостью.       — Не знаю. Думай сам, — отвечает ему тот, возвращаясь к правкам дипломной работы.       Авантюрин наигранно цокает, закидывая ногу на ногу. В голове всплывают воспоминания о том, как они вообще решили съехаться: Веритас приводил кучу доводов о том, как это выгодно для обоих, умалчивая о том, что блондин вызывает в нем чувства большие, чем просто симпатия.       Кто бы мог подумать, что вести совместный быт может быть не столько удручающе, сколько более интимным и сближающим, особенно для такого человека, как Рацио, который находил в вечных дискуссиях проявление искренней симпатии и интереса. Так что ссоры по поводу того, что из еды приготовить вечером или чья очередь выносить мусор не были для него надоедливыми, а наоборот — позволяли лишь больше узнать об Авантюрине, так тщательно скрывающем свои истинные эмоции и помыслы.       Иногда Веритас закатывал глаза от глупых и до ужаса абсурдных аргументов Авантюрина, но не мог вставить слово против, даже когда гениальный разум выдавал красный сигнал. Все, что у него получалось выдавить, это: “Как нелепо”, позволяя блондину делать все, что тому заблагорассудится, лишь бы насладиться его улыбкой, пытаясь позволить маленькому ребенку в его душе наверстать упущенное.       — Помнишь, как мы играли с тобой, как только познакомились?       — Помню. И не нужно напоминать мне о том, что я проиграл, — говорит Веритас, закатывая глаза, — У тебя был туз в рукаве.       — Ну да, - отвечает Авантюрин, усмехнувшись, как будто говоря: “Ну а ты чего ожидал?”       — Это не честно, — отчеканивает ему доктор, прожигая взглядом аметистовых глаз.       — Док, такие игры — не для честных, — Авантюрин встает с дивана и открывает дверь в ванную комнату, а затем поворачивается к Веритасу и по-обычному спрашивает: — Тебе набрать ванну?       Веритас вяло мычит и, Авантюрин, по-нежному улыбнувшись, включает в ванной комнате воду, добавляя в нее любимую доктором соль.       Слышится звук компьютерных клавиш и вдумчивых вздохов после прочитанных строк, а затем Рацио оглядывается на дверь в ванную комнату, думая об Авантюрине в домашней одежде, когда он является настолько уязвимым и домашним, доступным только для его глаз, и шепотом произносит:       — Когда-нибудь я обязательно отыграюсь.

***

      Пробирающий до костей ветер уныло воет, развивая золотистые волосы Авантюрина, стоящего на балконе небольшой квартиры. Вокруг — кромешная темнота, глубокая ночь и мертвая тишина, которые позволяют ему глубже тонуть в своих навязчивых мыслях.       Он снова проснулся от ночного кошмара. В этом сне — противном и липком, в огромном слое пыли, он снова встретился взглядом со своей сестрой, которая отчаянно плакала перед ним, стоя на коленях.

в мире, состоящем из бедствий, что было дорого, всё давно порвано. никто не помнит ничего из детства. несмотря на весну, руки не меньше немеют. у меня ничего, кроме скомканных перьев.

      Возвращаясь в свое прошлое и уходя головой в воспоминания, он снова не замечает, как глаза начинает щипать из-за выступающих слез. Авантюрин достает из пижамных штанов пачку мятных сигарет — осталось пару штук — и зажигает ее.       Снова курит. Выдыхая едкий дым, который прожигает легкие, он жадно втягивает еще, пока сердце бешено раскручивается на карусели, будто вот-вот выпрыгнет за ненадобностью.       Знает, что Веритас поймет, что он курил, только лишь по одному запаху от его пижамы, как только он вернется в квартиру, а затем снова прочитает лекцию и предложит кучу вариантов, чтобы помочь справиться с тревогой намного эффективнее. Но не было для Авантюрина средства лучше, чем искренние поцелуи и ладони Рацио Веритаса, нежно поглаживающие его бедра.       Веритас знал обо всем: о шрамах на сердце, о которых никому не расскажешь, но которые всю жизнь режут горло, словно застрявшая рыбная кость поперёк. Знал о страхах и триггерах, от которых Авантюрина кидало в дрожь, а перламутровые глаза пробивало на горькие слезы, от которых у Рацио разрывались внутренности; о каком-то чувстве подавало ему сигнал, но о каком — он понятия не имел; не проявлял он за всю жизнь сострадания к другим, стараясь смотреть более, чем трезво, но прикасаясь к холодным ладоням Авантюрина — все принципы летели к чертям.       Почему он думает о том, что чувствовал бы Рацио сейчас?       Это его жизнь, хоть и находит спокойствие он не в самых адекватных вещах — казино, вечные ставки, чтобы получить дозу адреналина, бездумная трата денег и сигареты. Но даже в моменты, когда он пытается найти "душевное спокойствие", избавиться от панической атаки, перестать загоняться или просто отвлечься, он думает: "А что бы сказал Веритас?"       Интересно, думает ли Веритас о нем, когда ему одиноко?       Думает ли Веритас о нем, когда ему страшно?       Авантюрин думал о Веритасе, когда судорожно сжимал фишки за своей спиной, просчитывая в голове все вариации хода противника. Думал о Веритасе, когда выигрывал очередную партию, не доставляющую ему особого удовольствия и думал о нем даже тогда, когда находился на грани проигрыша.       Потому что знал, при любом исходе — ему есть куда вернуться. Или к кому.       Знал, что всегда есть тот, кто поддержит и утешит. Правда после того, как посекундно распишет все его ошибки и провалы, раскритикует нелогичные действия и слишком сильную жажду риска. Но затем Авантюрин окажется в объятьях теплых и сильных рук, пока его будут ласково целовать в лоб, словно он — самое дорогое, что существует в этом мире.       Авантюрин не замечает, как крупная рука забирает у него сигарету и прикуривает следом, встречаясь с удивленными глазами.       — Что ты делаешь? — шипит авгин.       — То же, что и ты, — спокойно отвечает ученый, выдыхая поток серого дыма, — Я просил тебя не курить.       Авантюрин знает, что Рацио не переносит запах табака и что позже его начнет тошнить, но бросить никак не мог, хоть и изо всех сил пытался. Да, срывался. Но со временем это стало происходить все реже.       — Если ты не бросишь, я начну тоже, — говорит Веритас. Он тут же начинает закашливаться, пока Авантюрин не отбирает у него сигарету и не выкидывает в рядом стоящую урну.       — Прекрати, — срывающимся голосом говорит он, понимая, что вот-вот снова заплачет.       Где-то в глубине души ему все еще было неловко от того, что он будил Веритаса ночами из-за своих кошмаров и истерик, будто требовал слишком многого, ведь его проблемы — лишь его, но одновременно с этим сердце его пьянила изумляющая нежность возлюбленного, который подступал к нему маленькими шагами, боясь спугнуть. С ног до головы запачканный, внутри — надоедливые гнусные демоны из подкорки сознания, не дающие трезво размышлять, а для Веритаса он — греческая скульптура идола, которой он был готов поклоняться бесприкословно.       И он всегда просыпался ночами и, не говоря ни слова, ласково прижимал лоб Авантюрина к своему, а затем покрывал поцелуями все лицо, обнимая, пока тот не успокоится, позволив несущемуся обломку кораблекрушения отдохнуть у райского причала.       И в этот раз он не нарушает традиции, потому что знает, что Авантюрину по-прежнему тяжело и все, что он может сделать — это лишь быть его опорой и поддержкой, мягким и комфортным ложем, куда он может всегда вернуться вне зависимости от обстоятельств. Он укладывает его в мягкую постель, гладя по голове и обнимая, дожидаясь, пока тот не уснет. И только потом сам проваливается в сон, в котором будет очень явно ощущать родные и теплые руки на своем теле, прижимающие к себе.

***

      С нарастающим щебетом птиц восходит золотое солнце, поднимаясь все выше и выше, заставляя от ярких лучей просыпаться город. Авантюрин открывает глаза, морщится от яркого света и спустя пять минут поднимается с постели, когда слышит стук посуды. Заходит на кухню и видит Веритаса — с взлохмаченными волосами от долгого сна, в клетчатой пижаме, он разливает кофе по двум стаканам, которые когда-то взял по скидке, чем вызвал тогда у Авантюрина долго непрекращающиеся недовольства.       Авантюрин видит на столе квадратные тосты с сыром, лежащие на белой тарелке. Красиво зажаренные, с аппетитно расплавленным поверх сыром, а рядом Веритас тут же ставит кружки — с черным кофе с молоком и клубящимся паром до потолка.       Он никогда не мог представить, что когда-то о нем станут заботиться, бескорыстно предлагая помощь, не надеясь получить что-то в ответ, помогать безвозмездно и просто делать все, чтобы ему было комфортно. Он часто ловил себя на мысли, что готов на все, лишь бы Рацио Веритас не захотел уйти от него в один момент, что готов утопить мир в крови и превратить жизни тех, кто сделает ему гадость в сущий кошмар, потому что именно он был той самой недостающей переменной, которой не хватало для итогового уравнения.       — Мне пришло предложение от Общества Гениев, — говорит Веритас, когда Авантюрин открывает свой шкаф и начинает собираться на очередную встречу.       — Правда? Это же так круто, док, — говорит Авантюрин словами, пропитанными искренней радостью и улыбкой, — Ты мечтал об этом всю свою жизнь. Я никогда не сомневался в тебе.       — Безумно. Только мне поставили одно условие.       — Какое же? — спрашивает Авантюрин, аккуратно надевая серебряные кольца на свои тонкие пальцы: средний, безымянный... с агатом, окрашенным в оттенки розового, символизирующим успех в любви и изумрудом ярко-зеленого оттенка, напоминающим утренний свет, скрывающий удачу в густой листве леса. Он не мог начать делать ставки, пока на его пальцах не было колец, не мог браться даже за самые легкие поручения, приставленные КММ, пока не был уверен в том, что удача на его стороне.       Глаза Веритаса наливаются черным, пока он смотрит на спину своего возлюбленного. Был он благословлен Богом или же просто держал удачу за хвост, Рацио он здорово помог, вложившись в его исследования, аренду оборудования и прочего, чтобы он спокойно делал расчеты для осуществления своей цели. И он уверен: Авантюрин далеко не глуп и делал это не просто так.       Сколько бы он не дурачился, не воспевал баллады о вечной и неземной любви, не дарил дорогущих подарков, батрачить для которых Веритасу пришлось бы лет десять, — дураком он точно не был.       Авантюрин чувствует что-то, упирающееся в его спину — твердое и отдающее холодом режущего железа, вызывая мурашки вдоль шейного позвонка, как ощущение приближающегося проигрыша на миллион кредитов.       — Ты прав. Мечтал об этом всю свою жизнь.       Револьвер, снятый с предохранителя и щелчок.