Смотреть в глаза

Я бы мог с тобою быть,

Я бы мог про всё забыть,

Я бы мог тебя любить,

Но это лишь игра.

      – Сергей, вы слышите меня?          Слова доносились будто из-под толщи воды. Он не мог разобрать ни одного или не хотел разобрать. Не хотел слышать, не хотел видеть. Пока перед глазами была блаженная темнота, он был свободен.          – Сергей, откройте глаза.         Он не мог или не хотел слушать этот до боли въевшийся в подкорку голос, что своими тёплыми и запредельно навязчивыми иглами впивался прямо в мозг, вгрызаясь в мысли и разрывая их в клочья. Он не хотел снова чувствовать этот удушающий страх подчинения, когда его же тело становилось ему неподвластно и избитая, израненная душа обнажалась самой неприглядной своей стороной перед дорогим доктором, ставшим причиной его ночных кошмаров. Кошмаров наяву.          – Сергей, вы не получите лекарство, если не взглянете на меня.         Он не был уверен даже в том, в каком положении сейчас находился. Он перестал доверять своему разуму. Как оказалось, тот был слаб перед лицом мрака, что пленил его рассудок. Безумие? Раздвоение личности? Почему он? За что? За то, что рано лишился родителей? За то, что в детстве рисовал на уроках? За то, что был лучшим программистом на курсе? За что судьба столь жестоко обошлась со своим нелюбимым сыном?          – Сергей, мне придётся уйти.         Всё, чего ему хотелось теперь, это покоя. Блаженной тишины. Открыть глаза и не увидеть до безумия холодных, ядовитых, сумасшедших глаз напротив. Посмотреть в зеркало и увидеть себя. Убрать ладони от ушей и не услышать собственного чужого скрипучего голоса. Открыть глаза и оказаться… Оказаться дома. В приюте, где всё начиналось. Чтобы проснуться в холодном поту посреди ночи и рукой нащупать свисающую с соседней кровати руку Олега, крепко переплести с ним пальцы и долго-долго дышать, сбросив с себя одеяло. Но чуда не случилось.         Когда замок щёлкнул, Разумовский вдруг подорвался, суматошно пытаясь встать, чтобы Рубинштейн не ушёл. Лекарство было его последней надеждой. Запутавшись в собственных обессилевших ногах, Серёжа неуклюже повалился было обратно, но доктор тут же сковал его подбородок в стальной хватке своих пальцев, не позволяя упасть. Стоило их взглядам встретиться, Разумовский испуганно отшатнулся, но было уже слишком поздно.         Торжествующая коварная улыбка растеклась на губах мужчины, и его образ начал медленно и отвратительно искажаться. По-птичьи жёлтые глаза впились в осунувшееся лицо Серёжи. От всплеска адреналина тот попытался было сопротивляться, даже несколько раз дёрнулся, но Птица лишь сильнее стиснул его подбородок в своих когтистых ледяных пальцах.         – Что же вы, Сергей? – голос всё ещё принадлежал доктору. – Разве вы не хотели получить лекарство?          Задушено кряхтя, Разумовский ещё раз дёрнулся, и тогда Птица неожиданно и грубо схватил его за горло, отпустив подбородок. Захлебнувшись вдохом, Сергей судорожно бился в безжалостных лапах монстра, задыхаясь и медленно теряя сознание. Он не мог даже пошевелить руками – они были привязаны к груди рубашкой. Вмиг лицо доктора сменилось столь ненавистным и набившим оскомину лицом: его собственным, но до того уродливым и жестоким, что Серёже не хотелось видеть в нём себя, нет, то был кто-то чужой, незнакомец.         – Ничтожество! Жалкая тряпка! Всё ещё надеешься избавиться от меня, а?! – с чудовищной силой Птица оттолкнул его, приподняв за горло и швырнув к стене.          В отчаянии скуля и крепко жмурясь, Разумовский мысленно молил о пощаде, мечтая, чтобы это наваждение схлынуло, но Птица приближался, шурша чёрными, как смоль, перьями.         – Это я спас тебя! Это я помог тебе! Я единственный, кто был с тобой все эти годы! Я! Я, а не Олег! Он никогда не был с тобой близок! Знаешь, как в этом убедиться?! Он не знает обо мне! Это ли не знак, тряпка? Ты никогда не доверял ему, потому что знал, вы друг другу никто!          – Замолчи, замолчи… – тихо бормотал себе под нос Серёжа, жмурясь, и из глаз его начинали просачиваться скупые сухие слезинки. Он устал и чувствовал почти физическую боль от того, что голос Птицы был вездесущ и проникал прямо в разум.         – Если бы не я, ты бы сдох ещё в приюте! Да-да, тебя бы там убили! Или ты бы убил сам себя, потому что такое ничтожество не должно существовать, и мы оба это знаем! Я спас тебя! А помнишь, что было, когда пришла похоронка? Да-да, я не дал тебе её увидеть! Я уничтожил её, а потом стал тем, кого ты так хотел видеть! Я был твоей опорой, поддержкой, я помог тебе встать на ноги, никто другой! Всё это время я был в твоей голове, всё это время я был твоим спасителем, и вот, как ты благодаришь меня?! Пытаешься избавиться?! Ты правда думаешь, что можешь избавиться от меня?!         Пока Птица говорил, голос его становился всё громче, а Серёжа жмурился всё крепче. Он чувствовал когти на своём плече, слышал, как монстр кричит ему прямо в ухо, и сердце его бешено стучало. Птица вновь рванул Разумовского на себя и швырнул к соседней стене, вынуждая ослабленно стонать от боли в непослушном измождённом теле.         – Ты никогда не избавишься от меня, запомни. Мы сдохнем вместе. А сдохнуть тебе раньше положенного я не позволю, уж поверь.         Голос его звучал грубо, холодно, злобно. Исполненный ненависти взгляд прожигал сжавшегося в позе эмбриона Разумовского, который уже устал бороться. Он больше не мог перечить Птице, он чудовищно устал в одиночку нести эту ношу и пал под её весом, раздавленный. Обескровленный тщетными попытками сопротивления, он больше не мог идти. Он ещё не сдался, но уже не боролся.          Птица наступил на плечо Серёжи, после чего, пригнувшись, вдруг намотал его патлатые огненные волосы на кулак и, склонившись к самому уху несчастного, прошипел прямо в него.         – Ты ничтожество и всегда им был. Без меня ты никто. Скажи спасибо, что я всё ещё ношусь с тобой, тряпка.          Пинком прижав Разумовского лицом к стене, Птица взлетел и скрылся за прутьями клетки. Клетки, в которой Серёжа был вынужден остаться один на один со своим внутренним демоном без надежды на спасение.  

***

        Когда Волков опустился на веревке прямо в палату, Серёжа уже не отличал сон от реальности. Он равнодушно смотрел прямо перед собой пустым невидящим взглядом и даже не знал, кто перед ним. Не видел. Кругом был белый свет, слишком много света, и ему хотелось закрыть глаза, но отчего-то не было сил это делать.         – Серёжа… Пойдём, я тебя вытащу отсюда.         Родной ласковый голос казался чужим и совершенно незнакомым. Белая пелена застлала взгляд, и он видел только руки. Разумовский не мог разобрать ни единого слова. Где-то на краю сознания он слышал гул, едва ли напоминающий речь.         Олегу было больно смотреть на Серёжу: раздавленного, болезненно-худого, бледного, одетого в смирительную рубашку, обросшего давно не чесанными и не мытыми волосами, скорбно притулившегося у стены. Сердце рвалось на куски, а в голове был лишь один вопрос: «зачем, Серёжа, зачем?». Он не верил в то, что его друг детства сошёл с ума за те жалкие пару лет, что его не было в Питере. Олег был твёрдо убеждён, что Разум совершенно здоров, просто его напичкали наркотой в этой проклятой больничке, из которой его определённо следовало спасать и как можно скорее. Олег уже твёрдо решил для себя, что поможет ему, выходит, защитит, как в детстве, и потому сел перед ним на корточки. Его ли это был друг? Тот самый маленький Серёжа, который решал за него контрольные и взламывал компьютеры в клубе, чтобы поиграть подольше? Его ли Серёжа, которому он отдавал все где-либо найденные сладости, которого защищал от драчунов, которого держал за руку ночью, когда того мучали кошмары? Был ли это всё тот же мальчишка, с которым они прошли огонь, воду и медные трубы, с которым бегали от разъярённой воспитательницы, сидели в кабинете директора и потом спали в одной кровати, замёрзнув без отопления холодной апрельской ночью?           – Господи, чем они тебя здесь накачали… – он хотел было взять Серёжу за плечи и поднять, но тот неожиданно схватил наёмника за ворот со слишком большой для отравленного психотропными веществами тела силой, так что у Волкова даже округлились глаза.         Радужку заволокло жидкое золото. Серёжа чувствовал, что проваливается, падает в бездну, и беззвучно кричал, обуреваемый чувством бесконечного животного ужаса перед Птицей, что снова захватывал его разум. Больше он ничего не помнил. Когда он очнулся, всё в палате уже было по-старому, и он решил, что то был всего лишь очередной наркотический сон, вызванный слишком большой дозой таблеток.   

***

        Сначала появилась боль. Отупляющая, режущая, невыносимо нудная и непрекращающаяся. Казалось, с каждой секундой она лишь усиливалась, не позволяя пошевелиться. Ноги отнялись, а поясницу крепко сковало жаром льда. Холодный пот проступил на лопатках, а позвоночник застыл, окаменев. Коснувшись непослушными ледяными пальцами живота, он вдруг почувствовал горячую скользкую влагу. Рука дрогнула, и он прижал ладонь чуть сильнее, чувствуя ещё больше горячей влаги, дрожащей от его прерывистого судорожного дыхания. Он хотел было вскрикнуть от удушающей боли, но лишь слегка приоткрыл рот, молча пытаясь сделать глоток воздуха, и от боли весь мир вдруг вспыхнул рдяным.          Когда вспышка ослабла, он понял, что глаза его были открыты. Прямо перед ним сидел Игорь и держал его.          – У нас… получилось?..         Голос его совсем осип. Где-то на краю сознания всколыхнулась мысль о том, что раз он лежал на коленях у Грома, значит Олег был уже мёртв. Как Игорь и обещал своим красноречивым молчанием. Они так и не успели поговорить. Как же давно Серёжа последний раз заглядывал ему в глаза? Такому родному, такому близкому, такому далёкому. Это был конец. И когда Гром, стиснув зубы, сдавленно кивнул, со скрытой жалостью глядя на обессилевшего Сергея, Разумовскому стало больше незачем знать об остальном. Он сделал всё, что смог, и заслужил избавление. Свесив голову и взглянув в осколок зеркала, он увидел только своё отражение. Своё и ничьё больше. Птица… Всё это теперь было в прошлом. Он наконец заслужил избавление. Заслужил покой. Смерть он встречал как старого друга: без страха, а с тёплым смирением и томлением в груди.          В глазах помутнело, мышцы ослабли, он понял, что больше не может сделать вдоха, как вдруг всё его сознание покачнулось, мир вспыхнул убийственно-красным, а на щеке загорелся огонь. В ушах стоял звон, но даже сквозь него пробивался рык человека, схватившего его за грудки и встряхнувшего со всей силы.         – Серёга! Серёга, не смей засыпать! Смотри на меня! На меня смотри, придурок! Не спать! – и ещё одна пощёчина разрезала тишину отгремевшей битвы.         Разумовский вытаращил невидящие глаза, судорожно пытаясь ртом схватить воздух, и сдавленно вскрикнул от боли, когда Волков ладонью прижал его рану, бегло ощупывая, так как из-за крови не мог толком разглядеть, что там.         – Серый, блять, я тебя убью если отключишься сейчас, терпи! – он рывком разорвал рубашку на Разумовском и, порвав на лоскуты, принялся быстро перетягивать рану, вынуждая рыжеволосого сдавленно подвывать и вздрагивать от нестерпимой боли. Он поминутно проваливался во мрак, но Волков тут же возвращал его обратно хлёсткими пощёчинами, заставляя держаться.          Как только Олег закончил с перевязкой, он принялся поднимать Серёжу, но ноги совсем не слушались его, а рассудок окончательно заволокло белой дымкой. Его сильно тошнило, но он старался держаться из последних сил. От запаха крови кружилась голова. Где-то на краю сознания он признал в лежащем на полу без сознания (а может мёртвого?) Игоря Грома, но не успел толком обдумать эту мысль, погружённый во тьму внезапной вспышкой боли в животе.   

***

        Когда он пришёл в себя, то от чрезмерного давления в голове долгое время не мог заставить себя открыть глаза. Последнее, что он помнил, это вспышки боли одновременно в нескольких местах и грубый голос Олега. Серёжа с трудом присел, пытаясь понять, где находится. Невыносимая резь в животе заставила его быть осторожнее в своих передвижениях. Поняв, что лежит на матрасе в каком-то пустом и тёмном чулане с крохотным окошком где-то под потолком, он оглядел своё тело. Тугая повязка сковывала, затрудняя движения.          На то, чтобы всё вспомнить, ушло не меньше получаса. Мысли ворочались в голове очень неохотно, вязкие и неподъёмные, непривычно непонятные и скользкие. С трудом восстановив в голове события последних отпечатавшихся в памяти дней, Серёжа резко сел, забыв о ране. Две мысли прошибли его разум электрическим разрядом: Олег был жив, а Птицы поблизости не было. Задохнувшись от внезапного осознания, Разумовский пополз к двери, не помня себя, и начал часто-часто стучать по ней из последних сил.         – Олег?! Олег, ты там?! Олег, ты слышишь меня?! Олег?! – голос Серёжи дрожал. Он не мог поверить в реальность происходящего. Надежда зажгла его сердце с невиданной силой, о которой он раньше и подозревать не смел.          Но за дверью молчали. Разумовский скребся, кричал, молил, шептал, стучался лбом, но в конце концов ослаб, обмяк и, обессилев, притулился под дверью, свернувшись калачиком. Эта тишина душила. Убивала.         Он так и остался спать под этой дверью, что отчётливо запомнил, но, когда проснулся, вновь обнаружил себя на матрасе. С опаской приняв это за знак никуда не девшегося безумия, Разумовский в исступлении взвыл, обняв себя за плечи и понимая, что всё происходящее вполне может оказаться лишь очередным наркотическим бредом или извращённой игрой Птицы. Выходит, он всё ещё в палате? Как давно ему последний раз давали лекарства? Рубиншейн решил снова дестабилизировать его, насладиться Птицей во всей красе? Но Серёжа не хотел. Не хотел, чтобы это чудовище снова овладевало его телом. Не хотел, чтобы этот кошмар становился явью. Но он больше не мог сказать, что было кошмаром, а что – лишь жестокой реальностью.         В этот раз Серёжа не стал даже пытаться скрестись в дверь. Он понимал, что это бесполезно, и лежал тихо, ожидая своей участи. Хотел развязать бинт и посмотреть на свою рану, но не нашёл в себе сил, чтобы поднять руки, и несколько часов, а может всего лишь минут, пролежал без движения, тупо глядя перед собой, пока тягомотина неуловимых мыслей едва шевелилась где-то на задворках сознания, но он уже даже не пытался услышать себя. Вокруг воцарилась кристальная тишина, и он впервые за долгое время погрузился в неё, вольный не видеть и не слышать голоса своей второй личности.         Он даже не понял, когда снова провалился в дремоту. Только обнаружил себя на ветреном сухом поле. Птица был там. Он истекал кровью и блестел золотыми глазами из высокой травы. Он был ослаблен настолько, что не мог подняться на ноги, в отличие от стоявшего перед ним Серёжи.         – Посмотри, что ты наделал, – тяжело выплюнул чернокрылый, затравленно и с ненавистью глядя на Разумовского.         – Это сделал ты, – неожиданно даже для самого себя быстро и спокойно сумел ответить Серёжа, отчего-то потерявший страх перед ослабленным монстром.         – Вот как? Стоит пустить богу капли крови, и он потеряет своё величие в глазах смотрящего? – мрачно скривив губы в усмешке, осунулся острыми скулами Птица, приподняв одно плечо.         – Ты не бог, ты всего лишь мой кошмар. И, похоже, скоро я наконец избавлюсь от тебя.         – Ха-ха… Избавишься? Что же ты будешь делать без меня, а, птенчик?          – Жить. Жить, не оглядываясь на твоё мерзкое лицо. Исправлю ошибки, совершённые тобой. Смогу наконец стать собой.          – Исправишь ошибки? – скрипучий смех Птицы вызвал у Разумовского мурашки. Смех сумасшедшего, ослабшего и что-то понимающего Птицы звучал страшнее всех его бывших речей. – Думаешь, кому-то нужны твои потуги? – криво ухмыляясь, он даже из положения сидя умудрялся смотреть на Серёжу сверху вниз. – Всем на тебя плевать, – насмешливо, неторопливо, забивая каждым словом гвоздь в крышку гроба Разумовского, увещевал Птица.          – Теперь мы с Олегом сможем начать всё сначала.         – С Олегом?! – вдруг расхохотался монстр, едва не надрываясь. – Он никогда в жизни больше не захочет тебя видеть! В его глазах ты чудовище, убийца!         – Это наглая ложь! Олег спас меня! Я точно знаю, он никогда бы не отвернулся от меня! – исступленно закричал Серёжа, приближаясь к Птице, чтобы наконец внушить ужас своему страху, но тому стало лишь веселее.          – Ах, а почему же тогда он запер тебя в чулане? – растянулся в кровожадном оскале Птица. Меж ними повисла звенящая тишина. – Ох, мой милый птенчик, ты не помнишь? – жестокая улыбка расцвела на его губах. – Мы выстрелили в него. Пять раз.         Разумовского будто ударили обухом по голове. Он ошарашено отшатнулся от Птицы, ошалело глядя на него не верящим взглядом. Серёжа начал мотать головой, бормоча, что такого не могло быть.         – Ах, как же ты мог забыть? Позволишь напомнить тебе? – ласково щуря острые глаза, Птица добрым жестом повёл рукой, и перед глазами Серёжи возникла картина.         Он стоял напротив Грома и готовился выстрелить, когда Олег напомнил ему про предохранитель. Птица, всегда ненавидевший Волкова, в этот миг вскипел от злости: как смеет этот жалкий червяк поправлять его в минуту триумфа? План родился мгновенно. Ему наконец представился шанс раз и навсегда избавиться от этого паразита, который испортил ему жизнь, спутавшись с Серёжей, тем самым отвлекая его от Птицы. Пять выстрелов прозвучали один за другим, и Волков повалился на пол. Разумовский закричал и вдруг вскочил в холодном поту. Он снова был на матрасе.          Забыв о всякой осторожности и своей боли, он тут же подбежал к двери и принялся колотить по ней, что было сил.         – Олег! Олег, Олежа! Олежа, пожалуйста! Олег, прости меня! Умоляю, это был не я! Ты-ты ведь знаешь, что я лежал в больнице! Это не я, а тот, второй! Олег, мне страшно! Я не помню ничего, когда он захватывает моё тело! Олежа! Олег, умоляю!         За дверью послышался тяжёлый и мрачный вздох. Серёжа замер, не веря своим ушам. Руки тряслись, ноги едва держали его.         – Однако это ты помнишь, – отрывисто и сипло прозвучало из-за двери. Это был Олег. Олег, его, его родной Олежа!         – Олег, прошу тебя! Он рассказал мне! Во сне! Он может умереть, он почти умер, я смогу побороть его, Олежа, умоляю, открой дверь! Олег!          Но Волков совсем не спешил открывать. Он вздохнул и, тяжело качнув головой, перестал опираться плечом на дверь. Через секунду Серёжа понял, что тот не собирается отпирать чулан.          – Олег! Олег, не уходи! Олег, прошу тебя! Не уходи, пожалуйста, нет! Умоляю! Прости меня! Олег!         Но он ушёл, и Разумовский обессиленно скатился по двери на пол. Он даже не заметил, как сорвал горло, крича, а когда опустился, то почувствовал, что всё лицо его влажное и скользкое от слёз. Дав волю эмоциям, он разрыдался, чувствуя, что больше не сможет бороться. Кровавое пятно растекалось под бинтом, и скоро он почувствовал влагу, но закричал ещё отчаяннее и громче, будто желая, чтобы рана разошлась и у него появился призрачный шанс умереть от потери крови.         Когда он снова очнулся, то лежал на матрасе. Свежий сухой бинт туго стягивал живот. Больше сомнений не возникало: Олег открывал дверь, пока он спал. Приходил, менял повязки, перекладывал на матрас. Но теперь уже Серёжа даже не знал, стоит ли пытаться достучаться до него. Он чудовищно устал и совершенно не представлял, как жить дальше. Он прекрасно понимал, что натворил, и чувствовал, что такие вещи не прощают. Может, одну пулю, но не пять, которые он всадил Олегу. На душе стало совсем гадко. Всё было кончено. Мрачные мысли заволокли разум, прямо как в первые дни в больнице, когда он ещё мог связно мыслить и понимал, что в нормальную жизнь ему теперь дорога заказана. Птица не появлялся уже, кажется, несколько дней, но даже это больше не утешало.         – Олег… Ты же слышишь… Я не хотел… Это второй… Помнишь, в детстве я тебе рассказывал, что мне приснился я, только с черными крыльями, злой, который меня ненавидел и бил?.. Это он, Олежа… Он не сон, он… Я вижу его, как настоящего, он захватывает моё тело, я не… Не хотел, Олежа… Он… Он всегда тебя ненавидел, но это был не я, Олежа, умоляю, прости меня…         Олег слышал этот жалкий скулёж, но молчал и ничем не выдавал своего присутствия. Годы работы наёмником научили его передвигаться бесшумно. Он злился, на самом деле злился. Разумовский путался в собственных показаниях, так что Волкову начинало казаться, что тот придумал эту байку про свою вторую личность. Всё случившееся рождало в душе Олега глубоко противоречивые чувства. Он хотел верить Серёже, хотел, чтобы вся эта чушь оказалась правдой, но трезвый взгляд на вещи заставлял его встать перед зеркалом и посмотреть на пять ран от пуль. Это сделал Разумовский и никто другой. Выходит, он ошибся, подумав, что они с Разумом дороги друг другу. И всё же из-за своей собачьей преданности он не мог бросить Серёгу. Ненавидел его, но оставить умирать не мог. Сам не знал, почему. И убить не мог, и зайти к нему, встретиться взглядом, не мог. Молча глушил скромные запасы алкоголя в одиночестве и курил. Долго думал. Когда Разум затихал – прокрадывался к нему и, не глядя в лицо, менял повязку, а иногда перекладывал на импровизированную постель, после чего сразу же уходил, не задерживаясь ни на одну лишнюю секунду. Наверное, он всё ещё держался за прошлое. За того Серёжу, которого знал когда-то. В глубине души надеялся, что там, за дверью, не измождённый обезумевший парень, а мальчишка со скромной и безумно тёплой улыбкой, которая необъяснимым образом зажигала в сердце Волка огонь когда-то.          Когда Серёжа скребся в дверь, Олег упирал локти в колени и закрывал лицо ладонями, напряжённо прислушиваясь к дрожащему скулежу. Иногда ему даже хотелось порывисто вскочить на ноги и отпереть дверь, но каждый раз он оставался на своём месте. Нет. Он не купится на эти бредни. Сначала Серый говорит, что ничего не помнит, когда «второй» захватывает его тело, а потом извиняется за пять пуль. Выходит, всё помнит. Значит, никакой второй личности.          Когда за спиной Серёжа почувствовал ласковые мягкие объятия, то тут же закричал, что было духу, так что по домишке, кажется, разнеслось эхо. От его нечеловеческого крика вскочил даже Волков. Он тут же побежал к двери.         – Я же говорил, птенчик. Он никогда тебя не простит. Ты ему не нужен. Он не станет даже слушать. Он не поверит тебе, – нежно увещевал ему на ухо Птица, наконец расправивший крылья после длительного отсутствия. Серёжа не хотел верить в то, что его кошмар действительно вернулся. Он прижался грудью к двери, готовый выть от отчаяния. – Разве ты не рад меня видеть? Больше ты не будешь одинок. Я никогда не оставлю тебя, ты же знаешь, птенчик. Я всегда буду рядом, что бы ни случилось, – всё мурлыкал с елейным прищуром Птица, ласкаясь к спине дрожащего Разумовского.          Ещё мгновение, и мир потух. Снова. Серёжа чувствовал, как огромная сила тянет его куда-то в тёмную глубину, во мрак, и он падал, не в силах сопротивляться. Его разум больше не принадлежал ему.         Олег прижался ухом к двери, пытаясь заглушить свой участившийся пульс. Отчего-то ему было страшно, хоть он и не хотел признавать, что боялся за Серёжу, за его физическое и моральное состояние: он ведь столько лет оберегал рыжика, как хрустальную вазу, а теперь?         – Олег, прошу, открой дверь, – жалобно взмолился голос. Знакомый, но отчего-то такой… Такой странный, чужой, скрипучий. Волков явно почувствовал разницу, но не мог определить, в чём именно она заключалась, так что решил подождать. – Олег… Олег, мне так жаль… Выпусти меня…         Волков напряжённо прислушивался, но молчал, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Он до сих пор не понимал, почему так истошно вопил Серёжа и почему теперь он был так странно спокоен. А голос за дверью всё продолжал просить его, но через минуту Олег уже начал отчётливо понимать, что же изменилось: интонация. Теперь Разум говорил холоднее, как будто более наигранно. Тогда Волков было нахмурился, поняв, что это всего лишь очередные извинения, как оказалось, совсем не искренние, но тут Птица потерял терпение.         – Открой эту чёртову дверь, обмудок! Иначе я нашпигую тебя не пятью, а сто пятью пулями, слышишь?! Выпусти меня, мразь! – он начал колотить в дверь с такой силой, какой у Серёжи не было, да и быть не могло.          Олег отшатнулся от двери. Чем дольше он слушал этот сюрреалистичный перфоманс, тем сильнее терялся в своих догадках. Теперь уже он действительно ничего не понимал, ведь никогда не слышал, чтобы миролюбивый Серый говорил таким тоном.         – Слышишь, сука?! Я знаю, что ты там! Выпусти меня!          Олег не решился открыть дверь. Через полчаса брани Птица угомонился, и из чулана послышались сдавленные рваные вдохи, чем-то напомнившие Волку всхлипы. Он резко развернулся и ушёл из дома, чтобы покурить. Выкурил целую пачку, но домой не стал возвращаться до самого заката.          Стоило этой явной смене эмоций произойти ещё раз, на следующий же день, Волков не выдержал и уехал. Он не понимал, какого чёрта творится. Ему даже начинало казаться, что это он сходит с ума и слышит странные звуки из-за двери, за которой никого нет. Чтобы окончательно не поехать крышей вслед за своим добрым другом, который услужливо показал направление, в котором кукушке стоит выдвигаться, Олег предпочёл пустым размышлениям действия и поехал прямиком к Рубинштейну. Если кто и мог в двух словах объяснить Волку, что происходит с Серым, то это он. И хотя оставлять Серёжу одного на целый день было тревожно, Олег плюнул на всё это и продавил тапку в пол.          Разумовский слышал, как от дома отъезжает машина. Он кричал, но Олег не слышал его. Слышал только Птица, что уже успел свить себе гнездо на его матрасе. Туда он и затащил Серёжу, ласково укутав его своими огромными чёрными крыльями и согрев в ядовитых объятиях, буквально заставляя его разум успокоиться. Впрочем, он не прекращал убеждать Серёжу в том, что Олег уехал навсегда, и в конце концов, как обычно, остались лишь они вдвоём против всего жестокого мира. Разумовский не хотел ему верить.         До больницы Олегу пришлось ехать полдня. Мало того, что они прятались в глуши, так ему ещё и приходилось выбирать самые козьи тропы, чтобы лишний раз не попадаться полиции на глаза. На остров пришлось добираться за небольшую плату, зато на месте уже сложностей не возникло. Проникнуть в здание, да и в кабинет Рубинштейна, труда Волкову не составило: забирался и в местечки менее отдалённые.          Олегу пришлось прождать целый час, прежде чем Рубинштейн вернулся в кабинет. Он буднично запер за собой дверь и хотел было проследовать к рабочему столу, но Волков преградил ему путь. Возвысившись над психиатром мрачной громадой, одетой во всё чёрное, он с угрозой заглянул мужчине прямо в глаза, явно намереваясь показать, что пришёл далеко не с благими намерениями.         – Для мертвеца вы удивительно бодры и веселы, Олег, – улыбнулся Рубинштейн, даже не пошатнувшийся от возникшего прямо у него перед носом наёмника.         – Рассказывай, что сделал с Разумовским, дядя доктор, – сипло прорычал Волков и, больше не сдерживаясь, прихватил врача за шею, пока ещё не перекрывая доступ кислороду, но уже сжимая. В глазах Олега почти плескалось безумие от непонимания всей творящейся чертовщины.         – Ох, мой добрый друг, кажется, вам довелось познакомиться с Птицей? – улыбнулся доктор. – Признайте, он просто очарователен.         – Какой к чёрту птицей, сука, я спрашиваю, что ты сделал с Разумовским, – сильнее стиснув шею Рубинштейна, Волков уже кипел внутри, но ещё пытался сдерживаться.         – Минуточку, молодой человек, вы столько лет общались с Сергеем и даже не слышали о его второй личности? – психиатр сохранял такое пламенное спокойствие, что Олег едва сдерживался, чтобы не свернуть этому милому дяде шею. Голос Рубинштейна оставался вкрадчиво-глубоким, бархатным, будто он лишь проводил очередной сеанс гипноза с пациентом.         – Отвечай на мой вопрос, тварь! – Олег как следует приложил свободным кулаком по драгоценной голове доктора, так что очки покосились у него на носу, но лица Рубинштейн не потерял.         – Я лишь нашёл лекарство, которое давал Сергею взамен на возможность время от времени пообщаться с его альтер эго и познакомиться с ним поближе, только и всего.         – Не надо морочить мне голову, дядя доктор, а не то вышибу мозги и глазом не моргну, – Волков слегка ослабил хватку, усмиряя свой гнев, и еще более опасно приблизился к врачу, чтобы точно слышать каждый его вдох, даже, кажется, его мысли. – Я знаю Разумовского больше вашего, и это вы с ним сделали. Вы свели его с ума, – шипел Рубинштейну в лицо Олег, но тот снова высокомерно улыбнулся.          – Выходит, не так уж хорошо вы знали своего доброго друга, Олег. Он признался мне, что эта вторая личность с ним с детства, что он видел его во снах, причём на протяжении всей жизни. Неужели он вам не говорил? – заискивающе улыбался Вениамин Самуилович, явно гордясь своей победой.         – Говори всё, что знаешь, – Волков не видел необходимости повторяться, он уже предупредил доктора о последствиях его отказа сотрудничать.         – Наш общий друг, Сергей Разумовский, с детства страдал от кошмаров и навязчивых снов, в которых с ним общался некий он сам, только злой, крылатый и пернатый, похожий на ворона. Мы будем называть его Птицей. С возрастом Сергей стал реже «видеться» с ним, но тот совсем никуда не исчез. Это была небольшая ремиссия на фоне того, что у него появился друг, обеспечивший постоянный круг общения. Однако, когда Сергей повзрослел, а его добрый друг уехал служить на Восток, он снова остался один, и однажды получил похоронку. Тут-то на фоне стресса и пробудился Птица, который принял форму старого друга Сергея и прожил с ним рядом больше года, помог ему открыть свою соцсеть и оказывал всяческую поддержку, понемногу протаскивая свои идеалистические взгляды. Осторожно, незаметно он забирал тело у Сергея и вершил правосудие, а потом возвращал обратно, конечно, убеждая, что под маской Чумного Доктора скрывается старый добрый друг. Когда небезызвестный Игорь Гром раскрыл правду, Птице стало незачем прятаться, и он начал терроризировать Сергея, из дружелюбного соседа превратившись в паразита. В больнице я не раз наблюдал их «дружеское» общение. Сергей боится Птицу, и он знает это, но, как ни парадоксально, в случае опасности Сергей смотрит на потолок и взывает именно к нему, умоляя помочь. Занимательно, правда? Стоит сказать, Птица гордец и страшно злится на то, что с помощью таблеток Сергею удалось временно ослабить его влияние, – Рубинштейн между делом небрежно махнул рукой в сторону своего стола, где осталась баночка красных пилюль, и продолжил. – Мне довелось пообщаться с ним. Очень интересная личность, скажу я вам. Полная противоположность Сергея. Делает, что хочет, зная, что в случае чего отвечать за его дела будет Сергей, а не он, – спокойно, в размеренном темпе, будто готовил этот монолог всю свою жизнь, Рубинштейн щедро поделился с Олегом историей, которую узнал от Разумовского, но опустил многие-многие детали, посчитав фрагментацию информации наиболее удачной стратегией.         – Отличная сказка на ночь, доктор, но я не верю ни одному слову. Кошмары с воронами – это я помню, верю, но вот шизофренией Разумовский не страдал никогда. Уж я бы заметил, – угрожающе нахмурился Волков, кладя свободную руку поверх кобуры, чтобы, как будто даже буднично, достать пистолет и приставить дуло прямо к виску Рубинштейна.         – Что вы, мой добрый друг. Это не шизофрения и даже не раздвоение личности. Это два совершенно разных человека, один из которых обладает сверхъестественной силой, и, поверьте мне на слово, наука ещё не нашла названия для обозначения столь уникального явления. Не верите мне, Олег? Взгляните ему в глаза. Глаза никогда не лгут.         Раздался оглушительный хлопок. Волков и бровью не пошевельнул, глядя, как драгоценнейшие мозги доктора Рубинштейна растекаются по полу. Только с омерзением сплюнул на труп и, перешагнув его, подошёл к столу, где подхватил банку таблеток. Недолго думая, бегло обшарил весь кабинет, так что смог разжиться ещё тремя такими же баночками, припрятанными по разным закромам. Напоследок ещё раз с омерзением взглянув на труп, Волков покинул кабинет, а вскоре и остров.         Вернулся домой Олег далеко за полночь и сразу же завалился спать, решив, что Разумовский уже должен видеть десятый сон. На самом же деле тот сразу проснулся, когда услышал, как к дому подъезжает машина, и это его на самом деле успокоило. Хоть Олега и не было достаточно долго, он всё же приехал, развеяв опасения Серёжи, и тот смог уснуть спокойно.          Утром Разумовский в очередной раз безнадёжно сел у двери, опершись на неё спиной. Говорить что-либо он уже перестал, чувствуя, что Птица наверняка не просто так забирал его тело и, должно быть, успел ещё как-нибудь испоганить ему жизнь. Но когда к двери, явно не скрываясь, подошёл Олег и, стоя, опёрся на неё лопатками, мрачный, как туча, Серёжа тут же оживился. Он встал на колени, припав грудью к двери, и взмолился.         – Олег! Олег, ты слышишь меня?! Прошу, прости меня! Олег, он вернулся! Я не хотел говорить тебе ничего плохого, умоляю, Олег, давай поговорим!          Волков тяжело вздохнул, хмуро сверля взглядом скромную гостиную, на диване в которой спал сам.         – Серый. Ты мудак.         Услышав такой родной и сиплый бас, Серёжа приготовился умереть на месте. Он был счастлив услышать даже это, лишь бы знать, что Олег там, слышит его,         – С каким Сергеем я сейчас говорю? – холодно спросил Волков у затихшего в комнате Разумовского.         – Со мной… Олежа, это я… Я, который всегда был, я… Олежа, умоляю, прости меня…          – Зачем, Серый? Зачем ты это сделал?         – Это не я, это… Это… Второй… – Разумовский чувствовал, что устал объяснять. Ему даже не хотелось больше говорить с Олегом, ведь он понимал, что лёгкого разговора точно не выйдет.         – И что этот второй? Треснет мне по башке, как только дверь открою?         – Олег… – Теперь уже Серёжа отчётливо почувствовал, насколько устал жить так. Голос его прозвучал надломлено, разбито, глухо. Олегу стало физически больно, когда он услышал, как дрогнул голос у его Серёжи. Того самого, которому он таскал сладости и которого защищал от хулиганов. Его вечно растрепанного, как воробей, Серёжки.         Но Серёжа уже был сломлен. Он больше не чувствовал в себе сил бороться, убеждать Олега в том, что это был Птица. Теперь ему по-настоящему захотелось исчезнуть. Провалиться здесь и сейчас. Захотелось, чтобы птица захватил его разум и позволил погрузиться в блаженное неведение.         Поняв, что зацепил Разумовского за живое, Олег поджал губу и посмотрел на таблетки, которые так и оставил на столе. Отошёл от двери, оставив Серёжу одного. Тот скорбной фигурой вновь осел под дверью, обняв себя за плечи. Он чудовищно устал и больше не хотел разбираться с этими проблемами сам. И тогда Птица стал добрым другом, протянувшим когтистую лапу помощи.         Рухнув в ласковые объятия мрака, Серёжа растворился в нём, на время передав управление другому. Тому, кто всегда был рядом. Тому, кто не отвернулся. Тому, кто мог помочь хотя бы ненадолго перестать существовать.          Когда Олег подошёл к двери с ключом и начал отпирать её, на губах Птицы расцвела жестокая усмешка. Как же вовремя Волков решил поиграть в мудрого всепрощающего правителя. Прикинувшись Серёжей, птица забрался на матрас и обнял свои колени, отвернувшись к стене. Прекрасно зная, что Разумовский чувствует, он легко сумел подобрать правильную позицию, чтобы отразить внутреннюю боль рыжеволосого.          Когда Олег приоткрыл дверь, Птица не обернулся, хотя очень хотелось. Он продолжал изображать скорбную фигуру гения, миллиардера и старого друга Волкова, а сам внутренне злорадствовал над глупостью Олега.         Волков тихо подошёл к матрасу и, осторожно присев на колени возле него, невесомо коснулся Серёжкиного острого плеча. Давно забытое тепло всколыхнулось в груди, и он печально улыбнулся, погладив это плечико. Олег хотел было сказать что-то, но Разумовский вполоборота повернул к нему голову, и тогда Волков решил, что слова будут излишни сейчас. Мягким движением он повернул к себе лицо Серёжи, держа его за подбородок, и большим пальцем погладил его щёку, глядя на опущенные рыжие ресницы. Вдруг из-под них выглянули золотые блестящие глаза. Холодные, жестокие. Волкова как будто током прошибло. Глаза! Вот о чём говорил Рубинштейн! Глаза не лгут, у его Серёжи были небесно-голубые глаза.         Поняв, что его маленький обман раскусили, Птица перестал скрываться и тут же набросился на Олега, повалив его на пол. Завязалась драка. Волков был по-настоящему удивлён появлением у Разумовского неестественной для него силы, а потому старался брать именно за счёт своей отточенной годами в боях техники. Уже через пятнадцать секунд возни на полу он сумел подняться, отшвырнув от себя Птицу, и выскочил из чулана, тут же захлопнув за собой дверь и всем весом навалившись на неё. Птица пытался выбить её с разбега, но Волкову всё же удалось запереть ей. Вот, значит, какой у Разума «я, который всегда был». Больше Олег не приближался к комнате до следующего дня.         Наутро Волков долго бродил мимо чулана, прислушиваясь к тишине внутри, а потом все же подошёл к двери. Тут же с противоположной стороны послышался шорох.         – Серый, ты?         – Я…         – Тот же «я», что вчера?         – Да, – без задней мысли ответил Серёжа, даже не подозревая о том, что вчера случилась драка.         Именно легкомыслие и наивность этого ответа заставили Волкова кивнуть самому себе. Сейчас он точно говорил со своим Серёжей.          – Есть хочешь?         Разумовский удивлённо распахнул глаза. Он не ожидал подобного вопроса, хотя уже не помнил, когда последний раз ел. Если воду в бутылке Олег каждый день оставлял, то вот еду Серёжа последний раз видел еще в психушке, впрочем, после выстрелов в живот аппетит у него и впрямь пропал надолго, а Волков не торопился с пищей, чтобы не случился разрыв ослабленных кишок.          Услышав Серёжино тихое «угу» из-за двери, Волков отошел к кухоньке и разогрел на плите недавно сваренную кашу. Он знал, что Разум её терпеть не мог, но после такого тяжёлого восстановления решил не рисковать. В его памяти ещё свежи были дни, которые Разумовский провёл в бреду, мечась в горячке с постоянной рвотой и тряской.          Уже с тарелкой Олег вернулся к двери и вновь отпер её. Опомнившись, Серёжа наконец отполз от неё и поднялся на ноги. Они наконец встретились взглядами, и глаза Разума снова были голубыми, как небо в ясный летний день. Они замерли друг перед другом. Олега душила обида, незажившие раны, предательство Серёжи, а тот задыхался от ненависти к себе и от радости вновь видеть Олега. Вот только одно чувство перебивало все остальные, с которыми они предстали перед лицом друг друга: смертельная усталость.          Они молча смотрели друг на друга не меньше минуты, прежде чем Олег слегка поджал губы. Взгляд Серёжи потух. Рыжеволосый опустился на матрас и опёрся лопатками на стену. Отзеркалив его жест, Волков сел под противоположной стеной. Теперь он отчётливо видел Серёжу: повзрослевшего, исхудавшего, посеревшего, измождённого, угасшего. В нём уже не горело того юношеского огня любви к миру, веры в чудо и в людей. Остался лишь пепел несбыточных надежд.          Серёжа тоже видел перед собой уже совсем другого Олега: хмурого, мрачного, взрослого, потрёпанного и задумчивого. Он никогда не был разговорчивым, но теперь взгляд его приобрёл какой-то особенный вкрадчивый блеск, так что в Волкове стало легко узнать человека, много испытавшего на своей шкуре. Сирия не пощадила его, и отпечаток её мёртвых пустынь остался на лице Волка навсегда.          Они сильно изменились с последней встречи. Тогда, на вокзале, Серёжа был ещё совсем мальчишкой, угловатым, нескладным, вытянутым, с огромными голубыми глазами, полными плескающейся в них тревоги. Он ещё не знал, что Олег через год решит продолжить службу и подпишет контракт. Тогда он только судорожно поправлял форменную ветровку на добром друге и просил его быть осторожнее. Волков раздражённо отмахивался, мол это всего лишь армия, вернётся через годик, и старался не смотреть в глаза Разуму, чтобы не запомнить его таким перепуганным. Серёжа тогда висел у него на шее и крепко-крепко обнимал, а Волков, куда более эмоционально зрелый и стойкий к тому времени, давал другу наставления, чтоб не лез в неприятности и не отсвечивал, а тихо ждал и стучал по клавиатуре там у себя в общаге. Олег тогда ещё тоже не был таким уставшим. Он был совсем молодым, лицо его ещё не было опалено горячими Сирийскими песками, ни одной хмурой морщинки не лежало между бровей, а конечности ещё выглядели какими-то несуразно-длинными. И хотя он не был слабаком и регулярно подтягивался, всё же его физическая форма была ещё далека от нынешней.          Тогда, в те светлые годы, они ещё просто были Серёжей и Олежей, а не Сергеем Разумовским и Олегом Волковым. Были всего лишь мальчишками, а не международными террористами. Подумать страшно, как размотала их жизнь, куда увела кривая дорожка. Они ведь тогда бы и подумать не могли, где закончат. Серёжа – маньяк с раздвоением личности? Олег – хладнокровный киллер и гениальный подрывник? Где, где те дети, которые с горящими глазами и пылающими сердцами смотрели на большой мир за дверями приюта и ждали того счастливого дня, когда смогут найти своё место в этом огромном городе?          Они молча смотрели друг на друга, и каждый думал о чём-то своём, но в то же время мысли их были об одном и том же. Вот, куда они пришли, вот их финал. Бесславный, одинокий, где они потеряли даже друг друга. Годы неслись перед глазами, и на сердце становилось почти физически тяжело от осознания того, как сильно изменилась их жизнь всего за какой-то пяток-другой лет. Наверное, они бы пришли в ужас, если бы десять лет назад им, совсем мальчишкам, сказали, как они закончат. Не поверили бы. Но теперь они сидели в этом тёмном чулане бог знает где и не могли сказать друг другу ни слова, потому что ни одно из них не могло выразить всей той горечи, что теперь плескалась в душе.         – Серый-Серый… – вздохнул Волков и, тихо стукнувшись затылком о стену, прикрыл глаза.         Разумовский слегка мотнул головой, будто Олег мог это видеть, и положил подбородок на заострившиеся колени, обняв их руками в подсознательном защитном жесте. На Серёже не было лица, он уже не хотел ничего говорить, просто устал бороться с этим миром, иссяк, иссох, сгорел.         В тишине просидели ещё несколько минут. Разговор был слишком тяжёлым, чтобы начинать его, да и никто из них, откровенно говоря, не хотел его начинать. Им обоим хотелось как-нибудь пропустить этот эпизод, переместиться на неделю в будущее, в котором кто-то за них уже поговорил и решил все проблемы. Но они были взрослыми, чуда не предвиделось, и говорить они должны были сами.         – Злишься? – Разумовский спрашивал коротко, сухо, почти неслышно. Он уже знал ответ на этот вопрос, но всё равно задавал его, будто от безнадёжности.         – Да, – честно ответил Волков тем же прозрачным тоном.         Снова замолчали. И надо было бы обвинять друг друга, ругаться, но просто не хотелось. Надо было бы быть рядом, но тоже не хотелось. Олегу не хотелось сидеть в двух метрах от Серёжи, но и подходить к нему – тоже. Так они и общались на расстоянии.         – Значит, прикидывался мной?         – Сказал, что устал от жизни под дудку и решил вернуться на гражданку.          Волков вздохнул, глядя в потолок. В воцарившейся тишине мысли отчего-то стали топкими, как болото, увязать в котором не хотелось совершенно.         – Олег?         – Что?         – Прости.          Волков молча кивнул самому себе едва заметно. Всё это время он хотел задать Серому кучу вопросов, хотел обвинить во всём на свете, ждал его оправданий, молитв, но теперь ни одному, ни второму говорить не хотелось. Небрежным, но неспешным жестом Олег подтолкнул к Серёже тарелку. Тот не стал артачиться и молча принял, что дали. В следующие десять минут в доме раздавался только тихий стук ложки по тарелке.         – Он сейчас здесь?         Вопрос заставил Серёжу поджать губы. Скорбно сгорбившись, он нехотя бросил беглый взгляд на потолок и мрачно вновь обнял свои колени. Едва заметно кивнул.         – И что же до сих пор не попытался убить меня?         Серёжа неопределённо качнул головой, показывая, что не знает. Олег хмыкнул и взглянул на потолок. Там, конечно же, никого не было.         – Как он выглядит?         – Как я, только… У него глаза жёлтые, крылья вороньи, руки – лапы, когтистые, – тихо отвечал Серёжа, прикрыв глаза, чтобы случайно не увидеть Птицу, который оскалился, слушая своё описание.         – Он говорит с тобой?         – Сейчас – молчит… Смотрит… – Разумовский вздрогнул, услышав шелест перьев.          Птица, нежно улыбаясь, мягко приземлился на матрас прямо возле Серёжи и погладил его по голове излишне нежно, заставляя вздрогнуть, что не мог не заметить Олег.         – Серый. Где он сейчас?         – Здесь, – прошептал Разумовский и попытался вывернуться из рук Птицы, который тут же впился в него когтями, пытаясь удержать.         – Да ты посмотри на него, тряпка! Ему же плевать! Он ненавидит тебя! Он даже не приближается к тебе, он боится тебя! Когда ты уже поймёшь это?! Есть только ты и я, никто больше!          Увидев, как Разум отбивается от невидимого противника, Волков тут же подскочил к нему и схватил за запястья, пытаясь заставить взглянуть на себя. Птица положил свои когтистые лапы туда же, повторяя действия Олега, и продолжал кричать.         – Посмотри на меня!         – Серый, очнись, посмотри на меня! Мы здесь одни, его здесь нет, Серый, он только в твоей голове!         – Я единственный, кто никогда не оставит тебя! Я, тряпка, а не он!          Вспомнив о таблетках, которые раздобыл в кабинете у Рубинштейна, Олег подорвался с места.         – Серый, потерпи минуту, я сейчас.          Волков в несколько крупных прыжков оказался в гостиной, подобно хищнику, и тут же схватил баночку. В ещё несколько прыжков он вернулся в чулан, где Серёжа лёжа трясся, закрывая уши руками.         – Серый, открой рот, рот открой, ну же, – рычал Олег, пытаясь запихать в рот рыжеволосого сразу пару таблеток. С горем пополам сделав это, он вздернул Серёжу, чтобы тот проглотил их, и прижал его к своей груди. – Серый, это я, слышишь? Серый, мы тут одни, – пытаясь вразумить друга, увещевал он, пока Птица истошно кричал на ухо Разумовскому.          Через минуту приступ прекратился. Серёжа затих и обмяк в руках Волкова, но тот не переставал держать его.         – Серый?         – Да?..         – Ты в порядке?         Разумовский едва заметно качнулся в тёплых объятиях Олега, видимо, таким образом ответив.          – Где… Откуда у тебя таблетки?         – Навестил одного твоего старого друга.         На несколько секунд вновь повисла тишина. Теперь стало понятно, почему Олег всё же поверил в правдивость истории про вторую личность. Прозвучал тихий неуверенный вопрос.         – Убил?          – Да.          Волков не считал нужным лукавить, он всегда был за прямоту. Разумовский, по всей видимости, некоторое время думал над смертью Рубинштейна, но потом положил голову на плечо друга и вздохнул.         – Олег?         – Что?         – Мне страшно. Я боюсь, что он снова притворится тобой, и я не смогу понять, кто из вас настоящий. Это сводит меня с ума.         – Я думал, ты оттуда давно ушёл. Прости. Он во всём вёл себя как я?          – Да, – болезненно кривя губы, Серёжа смотрел в стену прямо перед собой, мрачнея с каждой минутой.         – Есть что-то, чего бы он никогда не стал делать?          – Нет. Олег, ты… Ты не понимаешь. Представь, что прямо сейчас ты бы узнал, что я ненастоящий. Что ты выдумал меня. Ты бы не поверил, потому что вот он я перед тобой, осязаемый. И он такой же настоящий. Он такой же реальный, как этот матрас, как я, как ты. Я… Я просто не могу отличать сны от реальности, понимаешь?          Олег вздохнул, задумался. Он хотел помочь Серёже, но не знал, как.         – Тогда… Просто смотри в глаза. Глаза никогда не лгут.         И знали они, что надо решить ещё до чёртовой бабушки проблем, знали, что Птица вернётся, знали, что им нужен какой-то план, знали, что друг другу ещё не высказались, знали, что так и не поговорили ни о чём, о чём должны были, но всё это будто враз потеряло значение. Всё это было настолько пусто и мелочно по сравнению с тем чувством воссоединения, которое они смогли испытать в это короткое мгновение тишины в тёмном чулане у чёрта на куличиках, что не хотелось ни говорить, ни двигаться. Теперь были только они вдвоём против всего мира, а впереди – целая жизнь.