Fake tears

Закрыв за собой дверь гримёрки, Энджел ещё несколько секунд держится за ручку, потянув её на себя, и ещё две ладони укладывает на деревянное полотно, как будто не может поверить в реальность его существования. Твёрдая, очень ровная и вместе с тем слегка шершавая поверхность успокаивает. Должно быть действие наркоты ещё не сошло на "нет" совсем, и сознание пытается уцепиться за простые, понятные вещи, придавая им слишком много значения. Эта дверь сейчас значит для Энджела практически всё. Она отрезает его от студии, где сейчас вместо съёмок подходит к концу многочасовая вечеринка, перешедшая в оргию. Она дарит ему фальшивое ощущение безопасности. А ведь она даже не запирается. Ноги дрожат, когда Даст наконец отходит от двери, пошатываясь, и сразу четырьмя руками опирается на туалетный столик, рассматривая собственное отражение. Черные потеки туши, кажется, намертво въелись в белый мех, и чужая сперма, много раз попавшая на лицо, сработала как клей. От помады — очень стойкой — просто не осталось и следа. Будучи самой дорогой шлюхой в Пентаграмм-сити Энджел выглядит как самая дешевая. Убийственный парадокс. Столик заставлен следами его сборов двенадцатичасовой давности. Люксовая косметика, парфюм — какая разница, что во всём Аду это могут позволить себе единицы. Папочка заплатит за всё, чтобы полюбоваться и потом разрушить. Всхлипнув, Энджел резко ведёт руками по столешнице, сметая всё на пол. Тени, духи, карандаши, кисточки — всё валится, звенит, катится и закатывается. Согнув верхнюю пару рук в локтях, Даст ставит их на стол и прячет лицо в ладонях. В Аду все ненавидят себя. Это так должно работать. Расплата за грехи, за неправедный образ жизни, за отсутствие света. Но работает ли это для всех? Энджел сомневается, что Валентино хотя бы раз приходилось ненавидеть себя до трясучки. Хотя бы на долю того, как ненавидит себя в подобные минуты Энтони. Он сгребает светлые, слипшиеся от пота и других жидкостей пряди в кулаки, потом делает несколько глубоких вдохов. Нужно успокоиться. Ночь ещё не закончилась. И даже с рассветом придёт не конец, а кратковременная передышка. Говорят, что на ошибках учатся. Что же, теперь Энджел знает, что никакие деньги и слава не стоят души. Но второго шанса отказаться у него не будет. Он в порядке. Его трахнули человек двадцать. Может больше. Он почти ничего не почувствовал под "пылью", но всё внутри саднит и ноет — и будет напоминать о себе несколько дней так уж точно. Из всей одежды уцелел только жемчужный ошейник, несколькими кольцами опоясывающий горло, с издевательской металлической надписью "хороший мальчик" поверх. Энджел дёргает его от себя. Крепкие нити под бусинами, как назло, не подаются, не раскатываются по столу, грохоча, как его единственно возможный протест. На третьей попытке Энджел всхлипывает, и негнущимися пальцами принимается за застёжку. Поражение в такой мелочи не унизительнее чем всё, через что ему пришлось пройти, но становится последней каплей. И тут нет чужих глаз. Минуту. Энджел даёт себе поплакать минуту. Потом поднимает взгляд на своё отражение. Улыбается сам себе. Золотой зуб сверкает, напоминая о Валентино. Всё вокруг напоминает о нём, и вымученная улыбка растворяется, будто её и не было. Сидя на дне огромной ванной, Энджел чувствует, как вывернутый "на всю" душ вколачивается в него жесткими каплями, но едва ли смывает всю грязь, что на него налипла. Для этого приходится приложить усилия. Набрать пахнущий чем-то приторно сладкий гель, вспенить, размазать по себе, пропустить пух между пальцами, прочесывая до кожи. Заставлять вымотанное тело что-то делать поначалу сложно, но потом монотонное и понятное занятие втягивает, успокаивает. Напоследок Даст затыкает слив ванной, и, опустившись на дно, позволяет воде набираться. Он прикрывает глаза, расслабляясь. Шум работающего крана заглушает голоса в голове, позволяет сконцентрироваться на нём. Кромка воды поднимается, щекочет сначала ягодицы и лопатки, потом ребра, а потом и вовсе покрывает опущенные на дно запястья, бедра и грудь. Вода поднимается выше ушей, обволакивает щеки и наконец подбирается к носу и губам. Инстинкт самосохранения просыпается где-то в глубине дремлющего Энджела. Бьётся в отчаянии в очередной раз за вечер, после того как Даста душили, резали, били. Инстинкт требует сесть в ванной, не давать воде заливаться выше. А что, если он утонет? "После грандиозной вечеринки порноактёр Энджел Даст был найден мёртвым в своей ванной. Передозировка? Несчастный случай?" — он может представить, как будут выглядеть заголовки газет. Он почти хочет этого. Стискивает зубы, лежит, игнорируя зуд в носу от заливающейся воды, но, когда воздуха в лёгких становится слишком мало, садится. От резкого движения вода плещется, разбиваясь о борта ванной. Энджел шумно отплевывается и высмаркивается. — Не получилось утонуть, кексик? — вздрогнув, и слова расплескав воду вокруг себя, Даст оборачивается, хватаясь за борт руками. — Я не заметил, как ты вошёл, — он извиняется голосом. Энджел всегда извиняется — старается — заранее. По крайней мере до тех пор, пока не угадал настроение Валентино. Пока угадать сложно. Он хочет продолжения наедине? Энджел накосячил, и сутенёр пришёл его наказать? Может быть оверлорд просто не в духе, и пришёл выместить это на нём? Или он в одном из этих редких моментов щедрости и благодушия, когда он пришёл дарить своё общество и внимание — подарок, от которого не отказываются? Костяшки пальцев белеют под намокшим, облепившим его пухом. Энджел разворачивается к Валентино, опускаясь на колени в набранной ванной. Мотылёк неопределённо машет рукой — одной из четырёх — не давая подсказок к разгадке своего настроения. Не спросив разрешения, разумеется, он закуривает, и подходит к Энджелу. Меньше всего Дасту сейчас хочется, чтобы его трогали. Его трахали почти десять часов во все щели на потеху публике. Вечеринка — не съёмки, тут нет перерывов, неудачных дублей и визажистов. Никто не бегает с камерой. Хотя телефоны у гостей никто не забирает, и Энджел знает, что Синстаграм ему ещё долго не даст забыть о том, что он делал — что с ним делали — всю ночь. Он дергается к противоположному краю ванной. Слишком явно, откровенно не хочет — и не может ничего с собой поделать. Когда Валентино хмурится, и его пальцы сжимаются под его подбородком, Энджел прикрывает глаза, прекрасно зная, что ошибся — и что поплатится за эту ошибку. В мокрое от воды лицо ударяет струйка дыма. Не открывая глаз, Даст сразу же вдыхает, зная, что будет легче. Ему в самом деле становится легче. Сопротивляющиеся, умоляющие о покое мышцы расслабляются. Энджел опускает руку на запястье Валентино у своего подбородка, капли шумно стекают с ладони обратно в ванную. — Прости меня, пожалуйста, — каждое слово даётся с трудом. Выдавливается откуда-то изнутри. Но Энджел знает, что должен это сказать. Иначе будет хуже. — Я просто очень устал. Он просто не может ничего с собой поделать. Не может пересилить себя. Валентино гладит его по голове. Хватка на подбородке смягчается, хоть и не исчезает. — Я знаю, — его настроение всё ещё загадка для Энджела. Энджел всё ещё ждёт подвоха. Продолжения за согласием, боли за лаской. Прикосновение к лицу понятно — Даст натренирован считывать подобные указания. Он послушно раскрывает глаза, смотрит на Валентино снизу вверх. Сутенёр подносит к его губам мундштук. Энджел затягивается. От усталости дым слишком резко ударяет в голову. Перед глазами всё плывёт, и мышцы не просто расслабляются, предательски подкашиваются. От удара о борт ванной голову Энджела спасает рука Валентино, вовремя подхватившая. — Не так глубоко, детка. Вечно тебе мало, — в этой насмешке слишком много правды. Количество не означает качество, но Даст пытается приблизить приход, блаженное состояние наркотического опьянения всеми доступными способами. Быстрее, чем он может подумать, надо ли ему это. При жизни наркотики уносили его в Рай. В посмертии делают Ад не похожим на самого себя. — Прости, — снова бормочет Энджел, и чуть отодвигается от мундштука, но соблазн оказывается сильнее, и в следующую секунду он затягивается снова под смешок Валентино. Сутенёр треплет его по щеке, взъерошивает мокрые волосы и, пока он не сопротивляется, запрокидывает голову Энджела, разглядывая следы укусов, синяки и ссадины, просвечивающие сквозь мокрый мех. Всё, что могло подпортить его куколку. — Ты так и не ответил на мой вопрос. Вот он, подвох. Энджел пугается. Пытается напрячься. Но тело не слушается. Тело остаётся обманчиво-мягким. Покорным. Нужно что-то ответить — но Даст не помнит вопроса. Молча смотрит снизу вверх, боясь спровоцировать приступ агрессии — и всё равно провоцирует его. — Используй свой рот по назначению, — отпустив подбородок, Валентино обжигает щеку Энджела звонкой пощёчиной. Не самой сильной за ночь, не самой унизительной — и уже очень маловероятно, что последней, — отвечай, когда я тебя спрашиваю. Надавив на губу указательным пальцем, Валентино заставляет его открыть рот. Подчиниться в этом проще, чем вспомнить, каких именно слов от него ждут. Энджел впускает чужие пальцы в рот, заглатывает до самого основания и поочерёдно с каждой стороны оглаживает языком, пытаясь кончиком достать до фаланг. Это — и взгляд снизу — чуть смягчает сутенёра. Он снова затягивается, выдыхает дым Энджелу в лицо. — Ты пытался утонуть? Даст успел забыть, шокированный появлением сутенёра, в какой именно момент оверлорд его застал. С пальцами во рту он пытается улыбнуться, и только чуть погодя, выпустив их, качает головой. — Нет. Нет-нет-нет. Конечно, нет, — поспешно заверяет он Валентино. Как будто количество "нет" его убедит, — я просто... Сложно объяснить, что именно он делал. — Вэл, я же не самоубийца. Я просто хотел смыть с себя всё. Рука, снова пригладившая его по голове, не успокаивает совсем. Энджел не дёргается лишь потому, что мускулы уже совсем его не слушаются: ни его сознательную часть, которая знает, что нужно быть послушным мальчиком, ни бессознательную, которая знает только то, что хочет быть как можно дальше от Валентино. — Значит, смыть, — вместе со смешком изо рта Валентино вылетают клубы дыма, — я же не ругаю тебя, детка. — Не похоже, — вырывается у Энджела прежде, чем он успевает подумать и сдержаться. Его дерзость сбивает Валентино с толку. Это не первый раз, когда он не успевает уследить за своим языком, не последний. Но маска послушания только держалась на нём как влитая — и вот дала трещину. Сутенёр замирает, потом усмехается. — Обожаю тебя, детка, — за плечо он поднимает Даста на себя, вынуждая встать на твёрдое дно ванной на колени. Вода потоком стекает с пуха с оглушительным журчанием. От него у Энджела, которому хотелось бы стать совсем бесшумным, бегут мурашки.  — Ну как можно позволить тебе утонуть? — в голосе Валентино сквозит одержимость. Энджел слишком хорошо знает этот подтон, едва различимый даже для тех, кто знает оверлорда достаточно давно. Эти нотки в голосе сутенёра не предвещают ничего хорошего. Они предвещают то, через что Дасту ещё не приходилось проходить.  — Вэл, пожалуйста, не надо, — вцепиться в две руки, по-хозяйски прочесывающие облепивший его пух на груди и талии, Энджел не может. Только укладывает ладони сверху в тщетной попытке задобрить. Валентино едва ли их замечает.  — А почему нет, малыш? — подняв кучу брызг, сутенёр за бёдра опрокидывает его в воду. Инстинктивно Энджел вскрикивает, вернее, раскрывает рот в беззвучном вопле. Сначала от неожиданности, потом от боли, когда позвоночник бьётся о дно ванной, и подвернувшееся плечо заломанной руки едва ли смягчает удар. Мыльная горячая вода тут же заливается в глаза, нос и рот. Энджел дёргается, на мгновение вырывается, оказываясь над поверхностью. Глоток воздуха — мокрый и мыльный из-за воды — режет легкие изнутри. Валентино давит ему на грудь, вынуждая опуститься обратно. Вслепую Даст пытается оттолкнуться от дна, от бортов ванной, хватается, оставляя следы ногтей, за запястье оверлорда. Вода вместо воздуха попадает через саднящее горло внутрь. Перед глазами темнеет. Рывок поднимает Энджела из воды. Сильный удар между лопатками заставляет откашляться. Кашель смешивается с рыданиями, но слезы совершенно теряются на мокром лице. — Вэл, пожалуйста, Вэл, я не хотел, — зубы стучат друг от друга — Дасту холодно не от воды, но от близости смерти. Он умирал раз, и больше не хочет. Даже если это спасёт его от Валентино. Даже если контракт на его душу позволит такой отчаянный шаг. Когда разум поспевает наконец за страхом становится только хуже: приходит осознание что пытка не оборвётся с его смертью. Валентино никогда не заиграется "настолько".  — Ты не представляешь, как хорош сейчас, детка, — отставив в сторону руку с мундштуком, сутенёр наклоняется к его лицу, поочерёдно целуя скулы. Гибкий язык давит на кожу под пухом, и Энджела тошнит от мысли, что мудак пытается слизать его слёзы. Его это возбуждает. Валентино поднимается рядом с ванной во весь рост, тянет ремень брюк от себя, и, побуждая Энджела снова встать на колени, властно и непреклонно притягивает его за затылок к паху. Даст, всё ещё всхлипывая, совершенно забывает о том, что его уже трахали сегодня в горло, и что больше всего ему хотелось от этого отмыться. Он не думает, что мечтал сбежать, лишь бы этого больше не повторилось. Сейчас он боится только снова оказаться под водой. Поэтому, игнорируя боль в коленях, он как можно соблазнительнее прогибается к борту ванной, укладывает обе пары рук на край и обтирается мокрой щекой о брюки. Валентино не позволяет ему растянуть прелюдию — для него прелюдией было притопить его, потому оверлорд торопливо расстёгивает ширинку и приспускает штаны. Энджел сразу берёт его член до самого основания, позволяя ссаживать себе раздражённое водой горло. Грубые и глубокие толчки не дают вздохнуть, и он до треска стискивает пальцы на краю ванной, чтобы не отодвинуть от себя бёдра. Не сопротивляться. Он сопротивляется, когда мокрый от его слюны член выскальзывает из его рта, мажет по щеке, и рука Валентино, сжав волосы, снова тянет его к воде.  — Не надо, пожалуйста. Он может надеть самое сексуальное бельё. Извиваться в самых эротичных позах. Заглатывать и подставляться как угодно. Но больше всего он возбуждает Валентино таким — беспомощным. Жалким. Совершенно разбитым. Сломанным. Ничтожным. Энджел не может ничего с этим поделать. От очередного утопления его спасает лишь то, что он принимает уж слишком отчаявшийся, полный бессилия вид, и сутенёр предпочитает снова всадить ему в глотку игре на грани жизни и смерти. Наконец Валентино кончает. Смотря на него снизу вверх, Энджел послушно слизывает всё до капли, проглатывает, даже не задумываясь о вкусе. Мерзотное ощущение во рту, преследовавшее его весь вечер, обновляется.  — Я подожду тебя в спальне, кексик, — жесткая рука приглаживает его затылок. «Не надо» — остаётся невысказанным. «Просто дай мне побыть одному» — крик о помощи не прослеживается даже во взгляде.  — Я быстро, — бесцветно кивает Энджел, начавший набирать новую порцию геля для душа ещё до того, как хлопает в дверь в спальню. Наскоро домывшись, он вылезает из ванной, оставляя душ шуметь. Оставляя мокрые следы на полу, он как можно тише открывает ящик. Мыло, гели, духи, маски, скрабы — даже прокладки для ликвидации последствий слишком уж жестких ночей — всё не то. В глубине трюмо притаился заветный мешок. Из заначки Энджел быстро формирует две неаккуратные дорожки, тут же промокающие от капель с его пальцев. Они вдыхаются плохо, липнут, но не впитываются в пересохшую слизистую. Мысленно Даст считает до пяти. Выключает воду только когда наконец становится легче. Когда мысль о том, что Валентино продолжит его трахать перестаёт ужасать в своей неумолимости. Кутаясь в махровый халат, он выходит навстречу сутенёру, как следует просушив себя полотенцем. Огромная кровать, в которой ему приходится спать ночь за ночью, сделана так, чтобы в ней было удобно заниматься любовью — или жёстким, почти животным сексом, в зависимости от настроения — не Энджела, разумеется. — Прости, что так долго, — снова извиняется Даст, подходя к кровати и замирая у неё. На простыни или на пол? На четвереньки или на живот? Его уже не ужасает ни одна из этих мыслей. Его тело не принадлежит ему — пусть. Тогда Энджелу плевать, что с этим телом будет происходить. Валентино тянет его за пояс, ослабляя, на себя, давая залезть к себе на колени. — Я доволен тобой сегодня, — сутенёр раздвигает полы халата. Бесцеремонно запустив руку к бёдрам Энджела, он сжимает, надавливая на свежие синяки. Даст вздрагивает, но в ответ гладит его по плечам и подставляется. — Я старался, — "пыль" подсказывает ему правильный ответ. "Пыль" вырывает истинную суть его личности, даёт раскрыться тем, кем он всегда являлся. Продажной, беспринципной шлюхой. Эта мысль не нова, но чтобы свыкнуться с ней, каждый раз приходится прикладывать столько же усилий, как и в первый. Чем быстрее он отдастся, тем быстрее сутенёр уйдёт. Для этого нужно спустить внутреннюю шлюху с поводка окончательно. Энджел лезет с поцелуями на чужую шею, и, поймав его за подбородок, Валентино отвечает на его поцелуй, забирает инициативу, вторгаясь языком в рот, приминая его язык. Он не торопится трахнуть его и уйти. Близость между ними извращённая пародия на ласку. Глуповатая улыбка, спровоцированная "пылью" не сходит. Одной парой рук Энджел гладит чужую грудь. Другой стаскивает халат окончательно и проводит по подсушенному пуху ладонями, поднимая его. — Подумать только, тебя выдрали во все щели, а тебе всё мало. "Мне достаточно" — сопротивляется изнутри Энджел. "Разве?" — вторит Валентино пыль. Так и не ответив на издёвку, Даст прогибается в чужих руках, выставив грудь вперёд. Подняв бёдра повыше, он трётся ягодицами о пах сутенёра, подначивая. Получив разрешение в виде шлепка, он насаживается на член, убеждая себя в том, что происходящее не так уж и плохо. Что ему не больно — он достаточно растянут, чтобы боли не было. Что ему приятно — он трахается под наркотой, что это, если не синоним удовольствия. Валентино вминает его в простыни, называет своей сучкой и вбивается так, что кажется, будто вот-вот пробьёт насквозь. Энджел вторит ему стонами. — Да, да, папочка. Вот так. Бесчисленные сценарии порнофильмов сливаются в один, который он разыгрывает в этой спальне раз за разом. Горячее, пропитанное дымом дыхание, обдаёт ухо Энджела. Валентино наваливается на него всем весом, и даже получив оргазм, не слезает. — Ты мой. Мой. Только мой. Принадлежишь мне. Убежать от этого не позволяет даже "пыль", и Энджел искренне вздрагивает всем телом, ещё больше впечатываясь в простыни. Его практически отпускает, когда Валентино наконец уходит. Среди разбросанных вещей, за которыми придёт кто-то из обслуги позже, притягивает внимание украшенный стразами тяжелый револьвер. Энджел не даёт себе подумать. Потому что подумав, он снова может захотеть жить. Как юркая ящерица, он вытягивается по постели, дотягиваясь до револьвера. При жизни ему доводилось пользоваться огнестрельным оружием. Даст открывает барабан. Заряжен. "А может не надо?" — та часть его, что так любит жизнь — даже в Аду — бьёт тревогу. Энджел игнорирует её, торопливо защёлкивая револьвер и разворачивая к себе. "Всё будет хорошо". Дуло ко лбу. Нажать на курок. Голову словно сверлит дрелью насквозь. Слипшиеся от слез и крови ресницы приходится разлеплять с усилием. Свет режет глаза. Так плохо Энджелу, наверное, не было никогда. Даже во время ломки. А может у него и сейчас ломка? Добраться бы до "пыли". Или до воды. Белая вспышка пронзает сознание. Тело всё ещё не слушается, и Даст просто бессильно лежит, мечтая хотя бы потерять сознание. Когда тело наконец срастается достаточно, чтобы функционировать, он обнаруживает себя в своей спальне. Где же ещё? Вокруг прибрано. Всё до мелочей на туалетном столике аккуратно расставлено. Только револьвер издевательски лежит на краю кровати. Добравшись до воды, занюхав "пыль", Энджел наконец обращает внимание на клочок бумаги рядом с револьвером. "Ты правда думал, что я оставлю тебе возможность уйти от меня?" В Аду невозможно умереть. Только от ангельского оружия. Это очевидное знание Энджел игнорировал, пока не испытал на собственной шкуре. Попробовал сдохнуть. Не вышло. Но кое-что всё же изменилось. Энджел тянется к револьверу. Тяжелый, не под его руку, но что-то успокаивающее в нём есть. Подумав, Даст прячет его в одну из тумбочек. Этот станет первым в его коллекции огнестрельного оружия.