Апостериори

Этот день должен был стать особенным. Тобирама, как и все дети, стоило им узнать о предназначении, ждал этого дня годами. Он засыпал и просыпался с мыслями, что однажды на коже левой руки появится метка — первая фраза, которую ему скажет его родственная душа. Он тренировался с братьями и отцом, чтобы стать сильным, чтобы стать лучшим — достойным человека, который ему предназначен. Он запоминал все первые слова, что когда-либо ему говорили незнакомцы, повторял их про себя как мантру, возрождал в памяти перед сном — делал все, чтобы точно не забыть. Упустить свою родственную душу казалось хуже поражения на поле боя. Ведь если верить пересказам взрослых, вся жизнь, весь путь, каким бы тяжелым он ни был, стоит того, если в итоге получается встретить своего человека, вторую половину своей души. И Тобирама ждал этой встречи. Ведь, когда всю жизнь единственное, что ты знаешь — это война и лишения, луч надежды, что все это будет возмещено соединением с родственной душой, порой последнее, за что удается хвататься, чтобы не утонуть. Этот день должен был стать особенным, и он таким стал. Только совсем не так, как Тобирама представлял. С самого утра не получилось братского разговора с Хаширамой, не случилось и задушевных речей отца. Одна лишь погода за окном была прекрасной — у нее не было выбора, черт побери, ведь хоть что-то должно было соответствовать этому дню! Проснувшись позже обычного, Тобирама без особого интереса и надежды, совсем машинально поднял руку и окинул взглядом бледную тонкую конечность. И ошеломленно застыл. Белая кожа перестала быть таковой, и именно там, где он сотни раз проводил пальцами, представляя, что прямо под подушечками расцветут слова, появилась фраза. Читать вверх ногами не особо легко, но Тобирама — он не признается в этом никому даже под пытками! — тренировался и в этом. Пробежавшись глазами первый раз — хмурится. И, протерев глаза руками, чтобы стереть возможные остатки сна, читает еще раз. Но фраза предательски не меняется. Это… необычно и не совсем то, чего он ожидал. Особенно если для сравнения вспомнить слова, цветущие на предплечье Хаширамы: «О, Ками, я ждала тебя всю свою жизнь!». Тобирама не раз видел, как в смутные тяжелые времена брат потирал рукой прямо по ткани, скрывающей место, где цветут слова, и почти сразу успокаивался, обретал душевный покой. Согревался. Но словами, появившимися на руке Тобирамы, уж точно не получится согреться. Его фраза совсем не похожа на то, что говорят при воссоединении со второй половинкой. Собственно, такое можно сказать лишь… врагу. Но Тобирама — ребенок эры клановых войн. Тобирама не научен сразу отчаиваться. Ему просто нужно услышать слова поддержки, заверение, что такие первые слова — это не страшно, это нормально. Тобираме нужно услышать, что, несмотря на такие первые слова, его все равно ждет любовь, ждет часть его души. Услышать, что его жизнь не безнадежна. Быстро собравшись, Тобирама выходит из комнаты и спешит к отцу — к тому, на кого с малых лет пытается равняться, даже если и не согласен и с половиной его идей и принципов. — Отец! — окликает Тобирама. Он волнуется и буквально чувствует разряды тока по своей обнаженной руке, которую последние два года скрывал плотным браслетом, чтобы не дать и шанса врагам увидеть метку, если та вдруг внезапно проявила бы себя в неподходящее время. Левая ладонь словно немеет от холода и нервозности — еще мгновение и первый человек — его отец! — увидит его фразу! Тобирама помнит, как восхищался и искренне радовался отец, когда Хаширама сообщил о возникших у него словах, — наверное, единственный раз за многие годы, когда их семья действительно была счастлива. И Тобирама с предвкушением ожидает, что и сегодня настанет такой же день. Что сегодня они все снова вспомнят, что такое улыбка. С предвкушением ожидает, что отец потреплет его по волосам и приобнимет за плечи. Поступит так же, как было с Хаширамой. — У меня есть важная новос… — Не сейчас, Тобирама, — резко прерывает отец, даже не повернув головы. — Но… — Тобирама теряется — отец же даже не выслушал, что он собирается сказать. — У меня есть задание для тебя, — продолжая смотреть в сторону раскинувшегося поселения их клана, строго говорит отец. — Ты должен выследить Хашираму и узнать, куда он пропадает. Видится ли с кем-то. И если да — то с кем. От этого может зависеть безопасность, а возможно, и существование нашего клана. Тобирама на мгновение ощущает комок где-то в горле, но быстро сглатывает вязкую слюну, заталкивая обиду как можно глубже. Левая рука автоматически заводится за спину, прячется, чтобы, если отец и повернулся к нему, все равно не смог увидеть, что у его сына — не наследника — появилась метка. Чтобы не отвлекать отца от чего-то более важного. — Да, отец. Этот день должен был стать особенным, и он становится таковым. Тобирама довольно быстро находит Хашираму — свои сенсорные способности он только начал развивать, но чакру брата почувствовал бы почти на любом расстоянии. И чакру незнакомца, спарингующегося с Хаширамой, определить получается тоже довольно легко — Тобирама уже давно отлично запомнил специфический запах костра, исходящий от чакры всех представителей вражеского клана. Этот день особенный, но не потому, что Тобирама получил метку. А потому, что отец узнал, что его наследник связался с ублюдком из Учиха.

***

Первым спустя долгое время меткой интересуется Хаширама, в пылу братских чувств спрашивая, не появились ли у Тобирамы «те самые слова». И если раньше, до «того самого важного дня», Тобирама мечтал и представлял, как расскажет своему самому близкому человеку о новом витке своей жизни, о своей судьбе, то сейчас… Тобирама не знает, что ему ответить, кроме сухого: — Появились. Ведь его метка — это что-то проходное, неважное, не стоящее внимания и траты драгоценного времени на обсуждение. Она ничего не значит. И, более того, его метка — это совсем неправильные первые слова, которые может сказать родственная душа. Таким не хвастаются. Такое хочется скрыть не только от других, но и от самого себя. И поэтому, когда Хаширама запускает в него череду из вопросов, желая выведать подробности и ожидая посмотреть на его фразу, Тобирама лишь отводит руку подальше от брата и прижимает ладонь к браслету, что стал второй кожей. — Там нет ничего интересного или необычного, — совсем равнодушно бросает он, отвернув лицо к опускающемуся закату. Тобираме поддержка или успокоение нужны были «в тот самый важный день», но не сейчас, не спустя долгое время, когда он сам справился с этим и сделал свои выводы. — Лучше расскажи, как прошло ваше вчерашнее сражение с Учиха. Отец вернулся совсем плох. Многие в клане говорят, что скоро ты займешь его место главы, — он ловко уводит разговор в другое, безопасное русло, стараясь не думать о том, что под браслетом снова покалывает.

***

Стук сердца такой сильный, что буквально оглушает. Не переставая двигаться, сражаться уже несколько часов к ряду, Тобираме кажется, что его легкие с минуты на минуту откажут — сгорят заживо под натиском поглощаемого им кислорода в глубоком тяжелом дыхании. Но он скорее умрет от переутомления или вражеской атаки, чем позволит себе слабость — так необходимый ему отдых хотя бы в пару минут. Он не имеет права останавливаться — не только потому, что гордость и характер не позволяют, но и потому, что многие соклановцы смотрят на него. Смотрят на сына Буцумы, что впервые вышел на большое поле боя против Учиха, смотрят на сына, что отстаивает честь недавно почившего отца. Тобирама чувствует их мимолетные взгляды, затылком ощущает одобрение и не собирается их разочаровывать. Но не потому, что в спину его толкает жажда мести или то же желание отстоять честь отца, показать, что достоин называться его сыном. Тобирама не проронил ни одной слезинки, когда бездыханное тело Буцумы внесли на территорию клана. И не потому, что хорошо держался, а потому, что ничего не чувствовал, глядя на мертвецки бледное лицо. Отец так ни разу и не проявил искреннюю любовь к нему, этим и не научил любить себя в ответ. Тобирама не собирается разочаровывать смотрящих на него соклановцев потому, что он чувствует за них ответственность. Где-то на периферии сенсорики гулом шумит бушующая чакра Хаширамы, вступившего в бой с новым главой Учиха, со своим бывшим другом. Глава Учиха, на взгляд Тобирамы, действительно опасный противник. Он не видел в настоящем бою его предшественника, но сейчас достаточно и того, что Хаширама не побеждает, даже выкладываясь на полную, а от потоков чакры этого Учиха на затылке шевелятся волосы. С лязгом катаны, встретившей удар, Тобирама отпрыгивает в сторону и тут же складывает печати. Отвлекая врага стремительной волной, он бежит прямо к нему на своей предельной скорости и буквально за несколько секунд успевает прикрепить к доспехам неизвестного печать, отскочить в сторону и, сложив печать одной рукой, подорвать его. Чакры осталось совсем немного. Максимум еще на две техники и все — останется лишь надежда, что оба клана в очередной раз отступят. Глубоко вдыхая обжигающий воздух, Тобирама оглядывается — невооруженным взглядом можно увидеть, как обе стороны смертельно устали и не способны еще долго продержаться в сражениях. Еще бы это заметили их увлеченные схваткой предводители… Подкрадывающуюся опасность он замечает только благодаря чутью и, резко обернувшись, сталкивается взглядом с горящим шаринганом на знакомом повзрослевшем, но еще таком юном лице. Крепче обхватывая катану, Тобирама сдерживает кривую ухмылку: сразиться с этим человеком — уже дело чести. Но… — На твоем месте я бы не проявлял такую глупость, как бесстрашие смотреть в глаза более сильному врагу, — вызывающе бросает Изуна, поигрывая катаной и всем своим видом демонстрируя превосходство. Тобирама замирает и, кажется, даже забывает дышать. Но не потому, что его обуял страх, не потому, что ему, младшему брату главы клана Сенджу, бросает вызов младший брат главы клана Учиха. И даже не потому, что обескуражен столь высоким самомнением врага. Его сердце сбивается, на мгновение забыв, что должно перекачивать кровь, из-за того, что Изуна произнес ту самую фразу, которую Тобирама никому не показывал с тех пор, как она проявилась на его коже. Он уже несколько лет с того самого дня отучился мечтать о глупостях, связанных с родственной душой, но чертова привычка запоминать первые слова всех встречаемых людей — осталась. Тобирама судорожно сглатывает — он бы хотел пропустить слова Изуны мимо ушей, хотел бы, чтобы пыл сражения похоронил этот момент в шуме лязганья оружия и криков соклановцев. Но даже по истечению нескольких секунд, когда сердце вновь начинает отстукивать по ребрам, Тобирама понимает: нет, чуда не будет. Сейчас именно тот момент, когда первая фраза его родственной души была озвучена. Ему нужно что-то ответить? Тобирама опасался представлять, при каких обстоятельствах произойдет его встреча с «той самой» душой, не хотел придумывать варианты, что ответить на «На твоем месте я бы не проявлял такую глупость, как бесстрашие смотреть в глаза более сильному врагу». Да и что тут можно сказать, кроме ответной грубости? Но… Но Тобирама все еще помнит себя, того самого ребенка, который каждый день встречал с надеждой. Помнит то пьянящее чувство ожидания. И, конечно, помнит, как удушающе было окунуться в разочарование, усиленное его собственным отцом. И, глядя на ухмыляющегося Изуну, понимает, что, как бы Тобирама к нему не относился ранее, какие слова не носил бы на коже, он не желает ему такого же. Даже если тот — его враг. Тобирама хочет, чтобы его родственная душа, глядевшая на свою метку, испытывала тепло и предвкушение. Испытывала чувство успокоения, как в объятиях матери. И уж точно не испытывала то же, что и Тобирама, глядя на черные иероглифы на своей руки. Поэтому Тобирама расправляет плечи и говорит не то, что хотел с самого начала при виде Изуны, а то, что правильно сказать предначертанному ему человеку. — Рад нашей встрече. Ожидание, как дальше поступит Изуна, оказывает намного больший эффект, чем сам момент осознания, кем он ему приходится. — Рад? — тихо уточняет Изуна, пряча катану в ножны, но почему-то совершенно не меняясь в лице. — В таком случае я тоже — рад, — и освободившимися руками он быстро складывает известные Тобираме печати. Известные печати, после которых несущийся на него катон не должен вызывать удивления, но почему-то Тобирама испытывает растерянность. Он уклоняется в самый последний момент, почти давая себя поджарить. Тобирама не глупый. А тормозить во время боя — глупость. Оказывается, давать своей родственной душе кредит доверия — тоже глупость, если, воспользовавшись им, она пытается тебя убить. Тобирама всегда умел быстро учиться, и сейчас он тоже быстро понимает, что… Что его родственной душе все это, собственно, не так уж и важно. Что его детские переживания, страх и сомнения — ничего не стоят. Изуне совершенно не нужна вторая половина, если эта половина — выходец из клана Сенджу. Он быстро принимает, что слабая надежда, что фраза на его теле не будет отображать настоящие отношения с его родственной душой — глупость. Тобирама тянет губы в усмешке. Ну, так даже проще — не придется ничего менять. В конце концов, он начал примиряться со своей судьбой намного раньше этого дня. Чертов Изуна. Судьба — та еще шутница.

***

Тобирама смотрит на хлынувшую красную кровь и ничего не чувствует. Он все эти годы полностью отдавался битвам с Изуной, не проявляя слабости или сожаления. И Изуна, конечно же, платил ему тем же. Вся их связь — все то, о чем слагают стихи и сочиняют песни, — у них строилась лишь на соперничестве и желании одолеть оппонента. И Тобирама знал, что рано или поздно у одного из них окажется достаточно сил, чтобы склонить чашу весов на свою сторону. Тобирама смотрит на красную кровь и до него не сразу доходит, что он — победил. Внутри не растекается чувство триумфа, не переполняет гордость за свои силы. Тобирама смотрит в искренне удивленное лицо Изуны, которое за годы сражений он изучил до черточек, и вновь ничего не чувствует, как и тогда, когда увидел мертвого отца. Он вонзил катану в своего врага, в человека, предназначенного ему судьбой, разве он не должен испытывать что-то большее? Что-то помимо легкой грусти от понимания, что ничто не будет как прежде, что все изменится. Что подошла к своему завершению их личная вражда. Разве его не должны душить сожаления? Раскаяние? Разве он не должен хотеть умереть вместе с ним? Вместо него? Где все то, о чем рассказывают другие, повстречавшие свои родственные души? Они встречаются взглядами, и Тобирама вдруг впервые кристально видит, что они действительно стали довольно близки. Насколько вообще близкими могут стать враги. Но все же — это совсем не то, что он когда-то давно, будто в прошлой жизни ожидал от этой связи. Он выдергивает меч, легко выскользнувший из раны Изуны, и делает несколько шагов назад, не ослабляя хватку на рукоятке — не стоит терять бдительность. — Кха, — откашлявшись кровью, Изуна сюрреалистично медленно опускается на колени, не опуская взгляда с Тобирамы. Он по обыкновению тянет губы в усмешке, но в этот раз впечатление портят алые разводы крови, испачкавшие лицо. — Пожалуй, мне стоит признать, что ты действительно самый быстрый из всех, кого я когда-либо встречал. — Благодаря тебе, — кивает Тобирама. Он бы никогда не достиг всех тех умений, той скорости и навыков, которые имеет сейчас, если бы не Изуна. Если бы не нужда превзойти его и этот чертов шаринган. — Тора! — разносится над полем боя, и Тобирама резко оборачивается, чтобы увидеть побледневшее лицо Хаширамы, спешащего к нему сквозь все поле сражения. — Ты… — заикается, сглатывает и снова пытается задать вопрос Хаширама, не на шутку перепуганный. Он бегло осматривает Тобираму, проводит руками по его доспехам и поворачивает его лицо в разные стороны в поисках возможных ранений. — Ты?.. — Я в порядке, — успокаивает Тобирама, отнимая от себя руки брата, и вновь обращая внимание на Изуну, над которым склонился примчавшийся Учиха Мадара, осматривающий рану. Тобирама прикусывает язык, чтобы ненароком не озвучить очевидное — смертельная. Так близко к нынешнему главе клана Учиха он не был с того памятного дня на реке, когда официально дружбе между Хаширамой и Мадарой пришел конец. И, наверное, это и к лучшему, ведь распространяющаяся от него чакра действительно сильна и Тобирама не уверен, что, поменяйся Мадара с Изуной — исход сегодняшней битвы не был бы другим. Будто почувствовав его взгляд, Мадара поднимает голову и врезается глазами в лицо Тобирамы. В его глазах — адская смесь из боли, сожаления и злости. И все это — сейчас направлено на Тобираму. Даже без действия шарингана, но у Тобирамы не получается отвести взгляд. В груди что-то сжимается и, кажется, следом взрывается, угрожая ему темнотой в глазах. — Мадара, разреши мне помочь, — просит Хаширама, взглядом медика оценив всю тяжесть ранения с расстояния. — Я могу ему помочь. Никто не должен умирать. Если бы мы перестали воевать, всего этого можно было бы избежать. — Нет, не соглашайся, — сипит Изуна, пытаясь сохранить гордость и не принимать помощь от врагов, и, снова фыркнув, глядя в лицо своего соперника, теряет сознание. Тобирама, как ни странно, его понимает. Он бы тоже не согласился на помощь от Учиха. Не после всего. Но он ничего не говорит, зная, что дальше решать уже точно не ему, и снова смотрит в глаза Мадары, от энергии Ки которого перехватывает дыхание и подкашиваются ноги. И только благодаря пристальному вниманию Тобирама замечает всполох настоящей ярости на его лице, предвещающий, что предложение Хаширамы вновь будет отвергнуто. Он считывает, как напрягаются мышцы, как будто каждая клетка в Мадаре готовится к нападению — это и неудивительно, ведь вся вражда между их кланами строится на нескончаемом круговороте мести за смерти близких. Изуна умрет от руки Тобирамы, дальше — Мадара отомстит, убив Тобираму, ну а после будет очередь Хаширамы… Порочный неразрывный круг, из которого просто так не выбраться. — На твоем месте я бы не проявлял такую глупость, как бесстрашие смотреть в глаза более сильному врагу, — угрожающе говорит Мадара, пока его глаза затапливает шаринган. Но Тобирама не обращает внимание на устрашающий тон. Эти слова вновь звучат в совершенно неподходящий час и от неподходящего человека, сбивая с ног. Значит, Изуна рассказал? Хотя это не удивляет. Тобирама знает метки почти всех в своем клане и неудивительно, что Изуна поделился новостями с братом. Обычно родственная душа — это не то, что скрывают. Но это обычно. Тобирама о своей никому так и не рассказал. Но что же это? Попытка издевательства? Мадара пытается вызвать укол совести? Или плюнуть в лицо тем, какой из Тобирамы человек, раз он смог нанести смертельную рану своей родственной душе? Или угроза с правильно выбранными словами, чтобы больно было не только снаружи, но и внутри? — Тора, — негромко зовет Хаширама, моля одним именем о благоразумии. Растерянность быстро сметает негодование. Да как он смеет? Думает, что какой-то жалкой фразой сможет его задеть? Тобирама не прислушивается к Хашираме и спокойно вздергивает бровь, не отрывая глаз от Мадары. — Врагу? — он демонстративно оглядывается по сторонам. — Не вижу здесь никого, кто был бы достойным называться моим врагом. И пусть это ложь, но Тобирама готов жизнь отдать, если понадобится отстаивать свои слова. Если понадобится опять доказывать себе и другим, что эта фраза для него ничего не значит. Мадара вдруг, вместо того чтобы сорваться с места, застывает. Тобирама на уровне сенсорики чувствует, что убийственная волна из чакры, готовая в любую минуту сорваться и уничтожить врага, — останавливается. Неужели Мадара думал, что сможет задеть его этим? Думал, что стоит напомнить о том, как от него отказался предназначенный судьбой человек, и Тобирама расклеится? Что это сделает его слабее? Думал уколоть его виной или сожалением? Но это не Тобирама тот, кто отказался… Ему стыдиться и сожалеть не о чем. И у него было достаточно времени, чтобы осознать, что ему не нужен другой человек, чтобы быть полноценным. Тобираме достаточно себя, достаточно взбалмошного мечтателя-брата и клана. А родственная душа… Изуна сделал свой выбор уже давно. — Мадара, не совершай ошибку, — более строго просит Хаширама, чувствуя, что еще мгновение — и ему придется вставать на защиту брата. Но Мадара вдруг совершенно осознанно переводит на него взгляд и кивает. — Исцели его — и будет тебе мирный договор, — удивляет он своим решением. Но… почему? Почему поставил на второй план гордость брата и согласился на мир? Почему так быстро отказался от мести Тобираме? Не теряя ни секунды, пока Мадара не передумал, Хаширама падает на колени возле Изуны и принимается вливать в него свою чакру. Тобирама лишь хмурится, наблюдая эту картину. Да, определенно, он был прав, предполагая, что отныне все будет иначе. Видимо, ему придется научиться жить в одном поселении со своей родственной душой, которая от него отказалась и которую он почти убил.

***

И если Тобирама для себя решил, что все недопонимания и вопросы, связанные с родственной душой, можно закрыть, оставить в прошлом — прямо на том поле боя, где Изуна истекал кровью, то для других эта тема оказалась наоборот — вновь открытой. Неладное началось ровно через пару недель после исцеления Изуны и злополучного заключения мира на словах. Тобирама, как правая рука Хаширамы, ни словом, ни делом не выказывал свое неудовольствие от сложившихся обстоятельств. Да и объективно мир — выгоден. Он не имел никакого права ставить на чаши весов жизни Сенджу и свое нежелание каждый день видеть Изуну и его брата. Поэтому единственное, что оставалось в его силах, — избегать их общества всеми возможными способами. И, казалось бы, подобное желание должно быть взаимным, ведь нет ни одной причины, почему Изуна захотел бы что-то менять после всей их истории. Но он захотел. И этим поставил Тобираму в непривычное положение — в непонимание происходящего. При первой мирной встрече спустя две недели, когда оба клана прибыли на место строительства будущей деревни, Тобирама благоразумно выбрал для себя роль тени Хаширамы. Это дало ему возможность свести коммуникацию с Учиха к минимуму (Тобирама считает, что одного вежливого приветствия более чем достаточно в его случае), но также у него оставалась возможность держать в узде Хашираму, подсовывая ему под руку нужные свитки, где им был разработан план безболезненного мирного договора и условия, на которых они будут сосуществовать на одной территории. Все шло идеально, — если не считать пары прямых вопросов от Мадары, на которые Тобирама просто не мог не ответить, — вплоть до того, как договор не был подписан, а условия создания общего поселения не оказались обозначенными. Хаширама, не сдержав порыва, сразу бросился использовать мокутон, возводя первые дома, а за ним увязались и все остальные. Тобирама собирался остаться ждать брата в тишине, в одиночестве, спокойно переваривая произошедшее, но его плану не суждено было сбыться. Изуна подошел медленно, будто про себя репетируя их первый разговор, когда они не попытаются друг друга убить. И совсем без вступительных слов, без подготовки, протянул ладонь и сказал лишь одно: «Мне брат подробно рассказал, что от мира уже никуда не деться и вражду нужно оставить в прошлом. Пожалуй, нам стоит начать все сначала?» Тобирама не решился спросить, имел ли Изуна ввиду просто их личный пакт о ненападении или их связь, но отказывать не стал, пожимая его руку. Это и стало началом его непонимания происходящего. Чем стремительнее и больше разрасталась их совместная деревня («Коноха — отличное название! Теперь мы будем называть ее именно так!» — уверенно кивал Хаширама на очередном собрании), тем чаще Тобирама обнаруживал себя в компании Изуны. И если поначалу это казалось неестественным и вынужденным, то спустя несколько месяцев, когда оба клана полностью обосновались на новом месте, Тобирама с удивлением отметил, что попросту привык к своему бывшему заклятому врагу. Как-то совершенно незаметно стали в порядке вещей и работа в одном кабинете, и негромкие переговаривания, и совместные обеды. Все их общение за месяцы перестало походить на вынужденный контакт двух врагов и превратилось в что-то напоминающее дружбу. Первым, как ни странно, на это обратил внимание Хаширама. — Признаться, я сомневался, когда Мадара еще в начале строительства Конохи уверял меня, что ты с Изуной скоро полностью зароете топор войны, — сказал он одним теплым вечером, когда поблизости не было ни души. — Но посмотри, это и правда сработало! — Почему он был в этом так уверен? — не совсем понимая, что именно имеет ввиду брат, уточнил Тобирама. — Я так понял, что Мадара сам попросил Изуну попробовать начать все сначала в ваших взаимоотношениях. Тобирама тогда промолчал, но навязчивые мысли продолжили клубиться в голове с новой силой. Мадара старался для брата? Хотел, чтобы у него был шанс получить эту заветную связь? Но даже если и глупо отметать факт, что они и правда стали ближе, Тобираме ведь уже давно не нужно ничего большего. Он слишком долго убеждал себя, что эта заветная связь — не для него. И если Изуна после всех этих лет идет навстречу, он теперь должен что-то поменять в своей голове по щелчку пальцев? Должен научиться думать об Изуне в «том самом плане»? Должен ли он дать им шанс? Ведь не могут же все в округе врать про силу этой божественной связи? А то, что он ни в одну их встречу так и не почувствовал никакого тепла или трепета — просто его ошибка? Как вообще должны выглядеть эти чувства? Что он должен испытывать к тому, кто был предначертан ему? Или все россказни людей про родственные души преувеличены, лишь бы как-то оправдать ожидание и весомость своих связей? Попытки убедить самих себя в их важности?

***

Все эти мысли Тобирама прокручивает у себя в голове каждый раз при виде Изуны. Благо сам Изуна не предпринимает никаких серьезных шагов и не начинает разговор на эту тему — Тобирама не уверен, что не разрушил бы их дружеские отношения своими неаккуратными словами, обличающими правду. Он, стараясь сосредоточиться на текущем споре, смотрит лишь на Мадару, но почему-то ясность в голове лишь сильнее уступает место растерянности. Его черные глаза совсем не такие, как у Изуны. Дело ли в силе или чем-то другом, но каждый раз, глядя Мадаре в глаза, Тобирама чувствует, как сбиваются мысли. — Ты хочешь послать отряд, состоящий лишь из Учиха, на разведку к самому опасному для Конохи клану? Я ничего не упускаю? — Я не пытаюсь принести в жертву Учиха, — нахмурившись, вдруг понимает Тобирама. Это… и правда звучит не так, как он представлял. — Но Учиха подходят лучше всего как раз из-за способностей глаз. Им даже не нужно будет заходить на территорию, чтобы собрать информацию. Мадара отходит к окну, напряженно скрестив руки на груди. Присутствующие тут же Изуна и Хаширама будто находятся совершенно в другом измерении, даже не прислушиваясь и не вступая в дискуссию: оба мирно попивают чай, ожидая, когда кто-то из них пойдет на уступки. Вздохнув и невидящим взглядом окинув разложенную на столе карту, Тобирама находит решение. Да, ему нужно будет отказаться от встречи с гостями из Узушио, но это единственное, что он способен предложить. — Можно послать не отряд, — задумчиво тянет он, вновь привлекая к себе внимание Мадары. — Пойдем я и кто-то один из Учиха. Думаю, моей сенсорики и одного шарингана будет вполне достаточно. Так, наверное, мы и справимся быстрее, — потирая подбородок, добавляет Тобирама, уже выстраивая в голове новый план. И почему он первым не созрел в его голове? — В чем необходимость идти тебе? — Потому что я — лучший сенсор в Конохе, — почти в недоумении отвечает Тобирама очевидное и совсем не хвастовское. — И так мы задействуем меньше людей. Мадара вдруг замолкает, будто забыв, что они находятся посреди спора. Или его устраивает новое предложение Тобирамы? Тобирама чувствует, как Мадара блуждает по его лицу взглядом, словно отвлекшись, словно впервые разглядывая что-то неизвестное перед собой. Тишина начинает казаться неуютной. Тобираме хочется провести рукой по лицу, чтобы скрыться от внимательных черных глаз, будто в желании что-то скрыть от них. — Я сам выберу шиноби из Учиха на эту миссию, думаю, четверых будет более чем достаточно, — внезапно говорит Мадара, выводя Тобираму на новый уровень непонимания. Он же только что был против? А сейчас просто делает вид, что последнего, более удачного предложения и вовсе не было? — Но почему? Тора отлично справится, — впервые за долгое время подает голос Хаширама, почувствовав, что дискуссия, наконец, подходит к завершению и можно вклиниться кому-то, кто не носит имя «Тобирама» или «Мадара». — Нет, — жестко обрывает любые возражения Мадара. Тобирама чувствует, как тот ненароком, буквально на одно мгновение выпускает свою Ки, будто намереваясь использовать физическую силу. Этого мгновения достаточно, чтобы у Тобирамы по спине пробежали мурашки. И откуда столько злой непримиримости? — Пойдут мои люди. Хаширама покладисто кивает и быстро переводит разговор на тему принятия новых кланов в Коноху, но Тобирама, вопреки своим привычкам и врожденной внимательности, совершенно упускает его слова из виду. Почему-то вспоминается тот день всего пару недель назад, когда Хашираму выбрали Хокаге. Эти два случая, на первый взгляд, совершенно не похожи, но и тогда Тобирама отметил для себя странное поведение Мадары. Или он совершенно не знает его, а поведение его было обычным? Но и в тот раз глава Учиха, выдвинутый на пост Хокаге своим младшим братом, в начале отнесся к такой перспективе довольно положительно. Но, стоило Тобираме отдать свое предпочтение Хашираме, детально объяснив, почему он будет лучшим вариантом, Учиха также внезапно, как и сегодня, вдруг переменился. И, когда нужно было голосовать, вполне демонстративно отдал свой голос за Хашираму. Поведение Мадары не должно волновать Тобираму, но почему-то он не может не реагировать. Не может успокоить бестолковую мышцу, стоит им встретиться взглядами, не может не думать о мотивах поступков, не может вычеркнуть из головы (и, кажется, откуда-то еще) его чертов образ. Хотя лучше бы он думал так об Изуне…

***

Стоящее в зените солнце вместо теплых лучей одаривает жарой из самой преисподни, и Тобирама, договорившись с совестью, сворачивает с дороги, ведущей к Резиденции Хокаге. Если бы он мог предвидеть будущее, обязательно подумал бы еще раз, так ли важно спрятаться от духоты за пределами Конохи. Но Тобирама не знает, что его ожидает, поэтому спокойно направляется к месту, где уже заприметили себе естественные природные полигоны для тренировок многие шиноби. Чувствуя, что приближается к двум спокойным источникам чакры, Тобирама на мгновение сомневается, стоит ли подходить ближе, но духота, наверняка уже подпортившая способность к критическому мышлению, решает за него. Подойдя к ровной поляне, Тобирама замирает, теряется. И почему он сразу не подумал, что даже если чакра шиноби и в состоянии покоя, это еще не значит, что они не тренируются? Тобирама думает, что лучше развернуться и пойти дальше, найти для себя отдельное место, тонущее в тени, и насладиться ленивым солнечным днем в одиночестве. Но глаза против воли следят за выверенными движениями двух спарингующихся братьев, будто решая за Тобираму, где ему стоит быть. Он не хочет представлять, какого это — биться с использованием голого тайдзюцу под палящим солнцем, но отсутствие рубах на обоих Учиха дают намек, что это — жарко. Мысль о том, что он подсматривает за чем-то неправильным, мелькает на периферии, но также быстро, как появилась — исчезает. С первого взгляда заметно, что Изуна не растерял форму и встань Тобирама сейчас против него — ему будет так же непросто в сражении, как и раньше. Тобирама отстраненно замечает, что, наверное, он должен испытывать что-то похожее на гордость за то, что его вторая половина в хорошей форме. Но… но он отвлекается на поблескивающую от пота крепкую спину Мадары. Отвлекается на кожу, под которой перекатываются мышцы при каждом движении. Отвлекается на широкие плечи и сильные руки, на которых от напряжения виднеются вены. Их спарринг нельзя назвать серьезным, но каждый выпад Мадары, каждое уклонение, каждый удар — все это напоминает движение зверя. Хищника, от которого невозможно отвести взгляд. Отклонившись, Мадара отводит удар Изуны в сторону, дергает его за вытянутую руку вперед и следом, будто они не просто тренируются, бьет его в плечевой сустав. Тобирама знает, что это больно. Но вместо переживаний за Изуну встречает прямой взгляд Мадары. — Ждешь своей очереди на спарринг, Сенджу? — ухмыляясь, предлагает Мадара. И, если быть честным, Тобирама на секунду хочет согласиться. Он быстро представляет, каково было бы сейчас сразиться с ним без оружия и техник. Жара бы припекала со всех сторон, дыхание, тяжелое от духоты и быстрых движений, опаляло бы его при приближении. Возможно, жарко было бы и из-за уже разгоряченного после боя тела Мадары. Удары бы приходились по обнаженной коже, кулаки наверняка обжигало бы невидимым огнем. Но, стоит Мадаре сделать несколько шагов ему навстречу, как глаза выхватывают темнеющую метку на его предплечье. Тобирама вдруг совершенно отчетливо понимает, что абсолютно точно не хочет знать, что Мадаре сказал (или скажет) предначертанный ему человек. — В такую погоду я согласен быть только зрителем, — качает головой Тобирама и, не дожидаясь нового вопроса, уходит, сбегает. Стыд за собственную реакцию растекается по венам. Какого черта только что было? Ему так расплавило мозги, что он потерял связь с реальностью и беззастенчиво разглядывал брата своей родственной души?

***

— Знаешь, как бы я ни наслаждался нашим новым любимым времяпрепровождением, довольно сильно отличным от попыток лишить друг друга жизни, — усмехается Изуна, откладывая от себя в сторону стопку запросов на миссии от ближайших поселений. — Но я думаю, что пора на сегодня с этим заканчивать. Эти запросы никогда не закончатся, не случится ничего страшного, если мы продолжим завтра. — Ты прав, — оглядывая усеянный макулатурой стол Хаширамы, соглашается Тобирама. — Уже довольно поздно, ты и так очень помог. Я сейчас закончу с этой стопкой и тоже… — Не-е-ет, Тобирама, неправильно, — шире усмехается Изуна. — Ни эта, ни какая-либо другая стопка никуда не денется и не воспламенится, если ее оставить нетронутой. И сейчас и ты, и я — мы идем в бар. Потому что ты тоже сильно помог. Мы оба заслужили отдых. А с этим, — он обводит рукой творящийся бардак в кабинете Хокаге, — пусть разбирается твой брат. Или мой. Или кто угодно другой. Тобирама мешкает совсем недолго. В конце концов, не может же быть плохой идеей провести время с предначертанным тебе человеком вне рабочих процессов? Возможно, в неформальной обстановке у него даже получится прислушаться к себе еще раз и отыскать все недостающие чувства. Или, возможно, окажется, что правильно сделал Изуна, когда отверг их связь годы назад и тем самым уберег себя от равнодушного Тобирамы, который даже не способен почувствовать к нему ничего сильнее банальной симпатии, которую испытывает еще к доброму десятку не чужих для себя людей. Но в любом случае, даже если он не чувствует этой связи, это не значит, что ее нет. — Почему бы и да, — отложив от себя свитки, кивает Тобирама. — Вот и чудненько, — воодушевляется Изуна. — Я сейчас быстро сбегаю в архив, встретимся минут через пятнадцать у входа и отправимся навстречу долгожданному отдыху. Еще секунду назад уставший Изуна вдруг перевоплощается, будто одна мысль про отдых наполняет его силой, и убегает на предельной скорости, желая как можно скорее покинуть стены Резиденции. Поддавшись примеру, Тобирама неспешно выходит на улицу, отдавая большее предпочтение вечернему сладковатому от цветений воздуху, чем пыльному коридору Резиденции. Но спокойного ожидания не выходит. — Уже уходишь? — подходя, спрашивает Мадара. Здание почти полностью пусто в такое время, интересно, зачем ему самому понадобилось сюда идти? За Изуной? — Думал, пока Хаширама носится вокруг беременности Мито, ты раньше полуночи не освобождаешься. — Да, обычно это так, но сегодня вдруг появились планы с Изуной. — С Изуной? — Да, с твоим братом, Изуной, — не совсем понимая недоумение Мадары, повторяет Тобирама. Мадара ведь должен быть рад такому повороту, верно? Он ведь хотел, чтобы между ними наладились отношения. А сегодняшний отдых можно даже назвать выходом на новый уровень, когда они впервые проведут время вне работы или общей компании братьев. Но, вопреки ожиданиям, Мадара застывает, а на его лице не наблюдается и толики радости от услышанного. — Хорошего вечера, — сухо бросает он и уходит стремительным шагом в ту сторону, откуда пришел. Почему-то в груди растекается удушающее разочарование, но Тобирама заталкивает его поглубже, оборачиваясь на выходящего из здания Изуну. — Это был мой брат? Что он хотел? — Не имею ни малейшего представления. Тобирама никогда не был любителем подобных заведений, но наполовину опустевший бар, где то тут, то там взрываются смехом и возгласами веселья, на второй час пребывания в нем начинает казаться не настолько и ужасным, как в начале. Изуна чем-то напоминает Хашираму, когда тот входит в раж, и с каждой пригубленной бутылкой саке становится лишь веселее, безрассуднее и тактильнее. О себе же Тобирама такого сказать не может, но и ему градус действует на голову положительным образом: мысли стали медленнее, ленивее, все начало казаться намного проще и неважнее. Поэтому стоит Изуне приобнять его за плечи — Тобирама даже не думает о происходящем. Он как-то отдаленно вдыхает запах утыкающейся ему в плечо головы и думает — так пахнет в саду возле дома Мадары. — У тбя очень удобное плечо, знаешь? — немного заплетающимся языком говорит Изуна. — А если бы мы продолжили воевать, я так бы этого и не узнал! И, представь ттлько себе, сколько дерьма мжно было бы избежать, если бы нши отцы так же сели и просто вместе выпили! — Мгм, — кивает Тобирама, следуя чужому примеру и выпивая еще пару глотков. Хотя, вспоминая отца, который в последние десять лет своей жизни так вообще не помнил, каково это — улыбаться… Вряд ли бы попойка могла помочь в его случае. Но озвучивать свои мысли он даже и не пытается — слишком лениво. — Я рад, что брат тогда меня не послушал, — ерзает на плече Изуна. Уточнять, когда «тогда» — не нужно, Тобирама даже в таком состоянии понимает, что Изуна говорит о том дне, когда мог умереть из-за своей гордости. Изуна немного приподнимает голову, и Тобирама вдруг понимает, что теплое, что он чувствует на своей щеке — это его дыхание. Ему нужно повернуться? Хочет ли он повернуть голову к нему, чтобы ощутить теплое дыхание уже не на щеке? Или… — На пару слов, — обдают холодом из-за спины, и чья-то рука без спроса грубо вытягивает Тобираму за плечо из-за барной стойки. — Э? Братец! — встрепенувшись, моргает Изуна, порываясь выбраться следом, но его останавливает тяжелый взгляд брата. — А ты — сиди на месте. Тобирама перекладывает вину за свою заторможенную реакцию на все выпитое ранее. Он послушно позволяет утянуть себя за плечо, сжимаемое мертвой хваткой, за угол бара, где тени длиннее и темнее и кажется, будто их никто не сможет увидеть с главной улицы. Внутри образовывается полная неразбериха. Он уже очень давно не видел Мадару в таком состоянии, когда аура обжигающей холодом чакры пробирает до самых костей. Почему он здесь? Они ведь виделись буквально пару часов назад, неужели за это время могло что-то произойти? Что-то, что заставляет его глаза отблескивать красным, а челюсти — сжиматься. Но, вопреки здравому смыслу, при виде ярости, что будто змеится живым существом вокруг Мадары, что-то внутри Тобирамы сжимается, и совсем не от страха. Страха нет совсем. Не дождавшись объяснений, Тобирама открывает рот, чтобы первым начать диалог, но у него это не получается. Его сбивает с ног волна из пламени — или, по крайней мере, так кажется самому Тобираме, когда в его тело врезается Мадара, захватывая в плен губы. Любые вопросы, все недоумение — испаряются. Ни одна клетка тела, ни одна мысль — ничто не сигнализирует о том, что происходящее неправильно. Тобирама шире открывает рот и содрогается, когда его языка касается чужой. Непослушные руки опускаются на плечи Мадары, но вместо того, чтобы оттолкнуть — притягивают ближе, настолько, чтобы сквозь слои одежды чувствовать грудью оглушающие удары его сердца. Или это сердце самого Тобирамы пытается выбраться из клетки ребер, неспособное справиться с происходящим. Мадара целует жадно, использует зубы, оттягивает нижнюю губу и следом зализывает, бросая в дрожь от контраста. Он держит лицо обеими руками, не давая и шанса отстраниться или вдохнуть полные легкие воздуха, и Тобирама не уверен, от алкоголя или от внезапного нападения с поцелуями главы Учиха на его скулах растекается жар. Такой же жар, только еще сильнее, собирается внизу живота, порождая желание стать еще ближе, получить еще больше. Но так же внезапно, как это безумие началось, — оно прекращается. — Что… — ошеломленно пытается спросить Тобирама, но так и не успевает решить, что именно. Он отходит на шаг назад и упирается в стену здания спиной, неотрывно смотря в черные глаза напротив. Мадара не стал выглядеть спокойнее, чем до их поцелуя. Наоборот, он будто получил еще один повод для своего негодования. — Я почти принял тот факт, что ты не намерен связываться с кем-то из Учиха сильнее, чем того требует деревня. Но что же я вижу? Вы с моим братом напиваетесь, обжимаетесь и почти залазите друг на друга на виду у всех, — он говорит тихо, но Тобираме мерещится яд в его голосе. — Значит, дело не в моем клане. Ты просто с самого начала не оставлял и шанса конкретно мне, верно? Да о чем он, черт побери, говорит? Мадара… не знает, что он и Изуна связаны? — Но ты не сможешь меня обмануть, Тобирама, — сбивая с начавшейся мысли, Мадара подходит ближе, на расстояние выдоха, он говорит почти шепотом, глядя на губы Тобирамы. — Твое тело, твоя реакция правдивее всего, что ты пытаешься показывать. — Моя реакция, все это — неправильно, — Тобирама выдавливает из пересушенного горла слова, цепляясь за последнюю нить здравости. — Неправильно? — низко уточняет Мадара, и его лицо искажает гримаса злости, будто он борется с принятием. — Возвращайся к Изуне, — просит Мадара, словно ему больно смотреть на Тобираму, но также больно и отвернуться от него. Ноги не слушаются, но Тобирама делает шаг, а за ним еще один, и еще, оставляя Мадару одного в темноте ночи и теней. Что это было? Тобирама никогда не поверил бы, что Мадара способен так поступить с братом. Но в таком случае это означает, что все, что он делал, даже содействие сближению Тобирамы и Изуны, было не из-за его волнения о связи брата? А потому… Тобирама возвращается в бар и находит полулежащего на столе полностью довольного жизнью Изуну. Но вместо того, чтобы сесть на свое место, он остается стоять позади него, неспособный сдвинуться с места от ошеломляющей мысли. … потому, что Мадара сам хотел быть ближе? Хотел устранить как можно больше преград между ними, в том числе и вражду своего брата с Тобирамой? Гул в ушах рождает головную боль, и Тобирама жалеет, что вообще сегодня пил. Но даже если Мадара и не знает, Тобирама-то в курсе, с кем у него связь. Может ли он от нее полностью отречься? Имеет ли такое право? Но как же родственная душа самого Мадары? Ведь рано или поздно появится тот самый, его человек. И… … и черт возьми, почему его прикосновения оставили незримые ожоги на коже? Потерев виски, возвращаясь в реальность, Тобирама оставляет на стойке деньги, подходит к полуспящему Изуне и решает, что смысла тут оставаться точно нет. Он, взвалив его руку себе на плечо, тащит Изуну к себе, рассудив, что нет лучшего продолжения этого вечера, чем здоровый сон. Собственный дом встречает тишиной и спокойствием, и Тобирама, с трудом разув Изуну, проходит в спальню к одиноко лежащему там футону. Аккуратно, чтобы не свалить Изуну мешком вниз, Тобирама приседает, чтобы уложить его спать. — Тобирама? — вдруг открывает глаза Изуна и старается осмотреться по сторонам. — Все хорошо, можешь спать, — не скрывая усталости в голосе, отвечает Тобирама. Он наблюдает, как разглаживается легкая морщина между бровей Изуны, будто одной фразы Тобирамы достаточно, чтобы тот чувствовал себя в безопасности. Как же сильно все изменилось… Изуна еще мгновение рассматривает лицо Тобирамы и, будто не он совсем недавно дремал у него на плече, тянет руку и зарывается в белые волосы на затылке. Наверное, Тобирама уже не должен ничему удивляться, но он удивляется, когда Изуна приподнимается на локте, поддается вперед и медленно накрывает его губы своими. Смотря на длинные черные ресницы, закрывающие черные глаза, что совершенно не похожи на глаза другого человека, чувствуя горячие губы, пытающиеся углубить поцелуй, Тобирама ничего не чувствует. Никакого катарсиса не происходит. Он кладет руки на плечи, но не притягивает ближе, как сделал ранее вечером, а отстраняет. — Ложись спать, Изуна. — Ла-адно, — фыркнув, тянет Изуна, падая обратно на футон и поблескивая оттуда глазами. — Хотя, признаться, я разочарован твоим отказом. Но не хочешь — я не заставляю, — мурлычет он, отворачиваясь к стене, и, обняв подушку Тобирамы, моментально засыпает. Устало проведя ладонью по лицу, Тобирама еще раз окидывает взглядом спящего Изуну и выходит на улицу. Присев на ступенях, он устремляет незрячий взгляд к небу, пытаясь осмыслить, пытаясь понять, какой будет правильный выход из столь странной ситуации. Ведь намного проще было, когда черное оставалось черным, а белое — белым. Когда Учиха — были врагами, а Изуна с первой фразы отверг их связь. Тобираме не приходилось думать о том, как быть дальше, не приходилось самому решать, что будет правильным. И его сердце, даже оставаясь отвергнутым родственной душой, было в безопасности, совершенно не разбитое отказом. Но не замечать очевидное не получится. Не обращать внимание, что от поцелуя предназначенного ему человека внутри ничего не переворачивается, не наполняется теплом, не чувствуется… завершенным — не получается. Да даже банального физического отклика нет. Но, если вспомнить короткую злую вспышку Мадары, даже сейчас от одних воспоминаний подкашиваются ноги и горит внизу живота. Разве это нормально? Разве возможно? — Тора? Ты чего посреди ночи тут сидишь? — внезапно разрывает ночную тишину голос остановившегося поблизости Хаширамы. — А ты почему посреди ночи тут ходишь? — застигнутый врасплох, Тобирама отвечает вопросом на вопрос. Он так глубоко погрузился в думы, что даже не заметил приближение брата? — Мито захотела данго, — широко улыбается Хаширама, и от его улыбки пропадают любые сомнения, что исполнять любые причуды Мито, пока та ждет первенца, ему в радость. — А я пытаюсь поскорее протрезветь, — честно отвечает Тобирама. Но, стоит закончить предложение, как Хаширама внезапно бросает в него кунай. Уклонившись и словив оружие, Тобирама вздергивает в вопросе бровь. — Ну, кажется, ты уже и так достаточно трезв, — пожимает плечом Хаширама. — Думаешь, хорошей реакции достаточно, чтобы убедиться? Тогда почему мне все еще хочется поцеловать Мадару? — откровенно, как гром среди ясного неба, спрашивает Тобирама, высматривая реакцию брата. Он предпочитает не говорить на такие темы, а Хаширама после последней неудачной попытки поинтересоваться его меткой всегда будто чувствовал, что эта тема — табу. Реакция не заставляет себя долго ждать, Хаширама комично меняется в лице как по щелчку пальцев — его брови взлетают вверх, а рот приоткрывается, как у выброшенной на берег рыбы. Переступив с ноги на ногу, он все же присаживается рядом и также поднимает взгляд на звездное небо. — Ну, это не такое уж и самоубийственное желание, учитывая, что он хочет того же последний год. В смысле, поцеловать тебя. — Что? — наверное, пока сидел, он уснул. — А что? Кому, как не мне это должно быть известно? Он мой лучший друг, а ты — любимый младший брат. Конечно, я знаю, — приосанившись, гордый своей проницательностью, заявляет Хаширама. Но, видя скептический взгляд Тобирамы, быстро сдувается: — Ну и помнишь, когда я только узнал, что у нас с Мито будет ребенок, мы отмечали? Ты тогда довольно рано ушел, а мы с Мадарой остались почти до самого утра. Он тогда так напился, как никогда до этого, долго что-то невнятное говорил, кажется, пытался жаловаться. Ну, знаешь, в своей манере, когда непонятно, угроза это или нет… — Хаширама усмехается, вспоминая тот вечер. — Но тогда из всего потока я точно разобрал одну фразу, — и пытаясь спародировать голос Мадары, говорит: — «Ну почему этот Сенджу мне даже шанса не дает стать хоть немного ближе? Просто… просто чтобы я мог чаще видеть его тупое идеальное лицо и белоснежные волосы». Тобирама молчит, всматриваясь в лицо брата, ожидая, что с минуты на минуту тот рассмеется и скажет, что пошутил. Но Хаширама почему-то не смеется. — Уверен, что не знаю больше ни одного Сенджу с белыми волосами. — Глупости какие, — выдыхает неверяще Тобирама и отворачивается, чтобы спрятать глаза, в которых, он уверен, даже не самый внимательный человек, как Хаширама, сможет что-то увидеть. Что-то личное. Мадара… настолько серьезен? Но почему? И разве он не боится что-либо строить, что-то испытывать к кому-то, с кем не связан меткой? Хаширама вздыхает и приобнимает за плечи. И этим простым жестом именно в этот момент — пускает по спине Тобирамы мурашки. Когда-то давно он хотел таких же братских объятий. Когда-то давно, в тот день, когда на его руке появились заветные слова. Не пытаясь загнать Тобираму спать, Хаширама тихо встает и уходит, оставив его наедине с пляшущими в голове сомнениями. — Тц. Тобирама встает и, вместо того чтобы пойти спать, забыться, — уходит прочь на чужую улицу. Негромко стуча в дверь (если не услышит и не откроет — он уйдет), Тобирама вновь смотрит вверх на бледнеющие звезды, пока небо начинает сереть в приближающемся рассвете. Но Мадара открывает. В одних низко сидящих штанах, взлохмаченный, нахмуренный, сонный. Тобираме мерещится, что от него пахнет сном и теплом, даже несмотря на недовольный вид. — И где мой брат? — осмотрев нежданного гостя, первым делом спрашивает Мадара. — Спит. — Хорошо. Я думал, ты пришел за помощью, потому что потерял его пьяного где-то по дороге. Почему-то все слова — правильные и нет — пропадают. Виной ли этому бессонная ночь или довольно насыщенный на события вечер, но именно сейчас кажется, что вполне достаточно и этого — просто стоять и смотреть друг на друга. — От тебя все еще несет алкоголем, — говорит Мадара, но даже не морщится, не пытается встать подальше. Тобирама пропускает его фразу мимо ушей и думает: «Ладно». Один раз он переживет. В любом случае, это не может быть больнее, чем все остальное, что с ним уже было в этой жизни. Но если не попробует еще раз, не убедится — жить дальше не сможет. Тобирама делает пару шагов и, ловя удивленный взгляд черных глаз, прижимается губами в сухом касании. — Что ты делаешь? — шепчет вопрос Мадара, но не пытается оттолкнуть, а наоборот, тянется ближе. Между его бровей пролегает морщина, будто он испытывает боль. — Думал, ты заметишь. Целую тебя, — задевая своими губами чужие, выдыхает Тобирама, смотря глаза в глаза. — Почему? — шепот еще тише, словно на самом деле он не хочет слышать ответ. Опасается услышать не тот ответ? — Еще совсем недавно ты говорил, что это неправильно. — Потому что хочу. Хочу сильнее, чем сила голоса здравомыслия. Он снова подается вперед, но Мадара не дает продолжить эту невинную ласку. Он выдыхает, кажется, весь воздух и вместе с ним всю свою душу. Вплетает пальцы в белые волосы, второй рукой обнимает за пояс и втягивает Тобираму внутрь дома. Втягивает Тобираму в глубокий поцелуй. Втягивает Тобираму в спальню. — Как же долго я тебя ждал, — выдыхает куда-то в висок Мадара. Тобирама плавится. В голове что-то взрывается, пальцы покалывает, ему кажется, что он умирает от аритмии и асфиксии, а Мадара — яд и лекарство одновременно. Тобирама оглаживает ладонями плечи и грудные мышцы, цепляется за длинные волосы, бездумно толкается бедрами вперед, и ему кажется, что он не делал ничего правильнее в своей жизни. Горячие руки забираются под водолазку, сжимают бока и ребра, и вслед за этими прикосновениями кожа полыхает в бесконечном пламени. Разорванная на две части преграда в виде водолазки исчезает. — Если ты сейчас захочешь остановиться — я за себя не ручаюсь. Опустив Тобираму на футон, Мадара ложится сверху, накрывает его собой, удерживая себя на руках. Повернув голову, Тобирама доверчиво подставляет шею под поцелуи, переходящие в укусы, но… Но вдруг перед полузакрытыми глазами даже с помутневшим от желания и жара зрением он отчетливо видит черные иероглифы. Слова, навсегда впечатанные в руку Мадары. В его душу. Вернуть себе толику самообладания тяжело, но Тобираму будто окатывает холодной водой. Он выныривает, старается сморгнуть похоть, поглотившую сознание. То, на что он хотел закрыть глаза, предстало перед ним чем-то неопровержимым, чем-то, что рано или поздно догонит, если только… Тобирама вчитывается повторно, медленнее. «Врагу? Не вижу здесь никого, кто был бы достойным называться моим врагом». Это совсем не те слова, что должна говорить родственная душа при первой встрече. Он знает эти слова? Он знает эти слова. Он… А ведь когда-то Тобирама хотел, чтобы у предначертанного ему человека была правильная фраза на руке — согревающая, дарящая надежду. Совсем не такая, как у самого Тобирамы. Почувствовав, что Тобирама неестественно замер и, кажется, вовсе перестал дышать, Мадара отстраняется и пытается заглянуть в глаза. Тобирама ощущает каким-то восьмым чувством, что у Мадары вдоль спины пробегает страх. — Ты знаешь, — не спрашивает — утверждает Тобирама. Наверное, если сейчас он проснется и все окажется сном — он в это скорее поверит, чем тому, что глаза его не обманывают. — Что? — Ты знаешь, кто предначертан твоей душе. — Ну конечно я знаю. Разве ты… — спотыкается Мадара, сдвинув брови в недоумении, — подожди, — он садится прямо на бедрах Тобирамы, и последний старается не думать об их позе, чтобы не терять суть разговора. — Ты… — снова пробует он. — Ты не знал? — Я пришел, потому что собирался предложить попробовать, рискнуть, невзирая на всю эту связь с родственными душами… — Тобирама поднимает руку и сдирает почти вросший кожаный браслет, скрывающий его метку. Если бы ему раньше сказали, что первым человеком, увидевшим его метку, будет Мадара — он бы ни за что не поверил. Но сейчас за грудиной что-то сжимается от предвкушения, что именно он увидит ее. — Эту фразу мне впервые сказали много лет назад. Это было на поле боя. Мадара смотрит в итак знакомые ему слова, на его слова. Но, каким бы парадоксальным сказанное Тобирамой не было, он понимает смысл. Его лицо искажает гримаса из злости и горькой иронии. Он уже догадывается, что Тобирама скажет дальше. — Изуна сказал мне это, когда мы впервые сразились на поле боя, — впервые озвучивает Тобирама то, что никак не желало приниматься его душой. — Я убью гаденыша, — выдыхает Мадара, смотря на метку Тобирамы ревнивым взглядом. — Мало того, что он знал, как я отношусь к тебе, и все равно продолжал с тобой общаться… — Это же просто общение, — миролюбиво говорит Тобирама, стараясь не зацикливаться на мысли, что Изуне лучше бы забыть о том, что он поцеловал его. Инстинкты, подпитанные жадным взором черных глаз, подсказывают, что, если узнает, Мадара это просто так не оставит. — Это мы еще посмотрим, — явно не намереваясь спускать на тормозах, качает он головой. — Так помимо этого он еще и запутал все, сказав мои слова! — внезапно его взгляд делается совсем незнакомым, и Тобирама понимает, что… что это надежда, пробивающаяся сквозь затаенную боль. — Так вот почему ты… избегал? Не потому, что не хотел? — Я думал, что это было бы нечестно ни по отношению к Изуне, ни по отношению к тебе. Думал, что я просто ошибаюсь, а мои ощущения ложны. Думал, что я просто не имею права. — Значит, ты пришел ко мне, уверенный, что мы не предназначены друг другу? Пришел вопреки? — услышав главное, Мадара меняется, возвращает уверенность. Он самодовольно усмехается, напоминая самого дьявола во плоти. Он склоняется обратно к лицу Тобирамы, ожидая получить ответ прямо себе в губы, и возвращает руки на его тело. Дразняще поглаживая поджимающийся живот, спускаясь к завязкам на штанах, он не заходит дальше, заставляя нервы натягиваться тугой струной, желая большего. Тобирама вскидывает одну бровь, позволяя своим губам отразить усмешку напротив, пока его пальцы принимаются скользить, очерчивая мышцы пресса. Тепло в груди и жар внизу — все наконец-то правильно. — Пришел, потому что подумал, что после твоего отчаянного выступления минувшим вечером стоит дать тебе шанс показать, чего я могу лишиться. — Сученыш, — выдыхает Мадара не теряя улыбки и, выяснив основное и оставив на потом продолжение разговора, вновь целует раскрасневшиеся губы Тобирамы, наконец пробираясь рукой в штаны. Целует свою родственную душу, которая выбрала его «вопреки». — Все это не моя вина, — выгибается Тобирама, помогая раздевать себя. — Ты и сам мог быть более, м-м, прямолинейным. — Ты прав, — оставляя багровую метку под челюстью. — Буду это исправлять. Надеюсь, сейчас для тебя достаточно прямолинейно? — облизав языком ладонь, Мадара обхватывает ею требующую внимания плоть и несколько раз проводит рукой вверх-вниз. — М-ха-а, — раздвинув ноги шире, Тобирама опускает руки ниже и цепляется пальцами за мешающую последнюю часть преграды. — Кое-чего не хватает, — и стягивает раздражающие штаны с Мадары, чтобы в следующее мгновение впиться пальцами в ягодицы и вдавить его еще ближе в себя. — Все что пожелаешь, — обхватывая оба члена, Мадара вырывает глухой стон. Облокачиваясь на один локоть, он сжимает в руке белые волосы, открывая себе лучший доступ к белой шее, на которой прекрасно смотрятся багряные метки собственности, которые не получится скрыть даже при сильном желании. Впиваясь короткими ногтями, Тобирама с силой проводит по мышцам спины, наконец удовлетворяя свое желание, родившееся еще при наблюдении за тренировкой братьев Учиха. Он выгибается, толкается в кулак и теряет рассудок от скольжений своего члена по члену Мадары. Весь кислород в комнате заканчивается, а уши наполняются влажными звуками, подогревающими бурлящее желание еще сильнее. Зная, к чему в итоге привел весь его путь, связанный с меткой — с меткой, которую он ненавидел, которой стыдился, которую не хотел, — он бы прошел весь этот путь вновь и опять, если это означало бы, что в итоге он будет здесь. Будет с Мадарой в одном доме, в одной комнате, в одной постели. Будет с ним связан — и не только из-за метки, но и из-за сильнейшего желания быть связанным именно с ним. Будет ощущать, как дыра из пустоты в груди наконец заполнится теплом и ошеломляющим счастьем. — Кончи для меня, — обдает жаром ухо Мадара, прихватывая губами мочку и посасывая ее. — Все что пожелаешь, — усмехается Тобирама, повторяя его слова. Он притягивает за непослушные волосы Мадару, чтобы ворваться к нему в рот языком и поделиться стоном удовольствия, подстегивающим Мадару последовать следом за ним через край.

***

— Это твой брат, — под оглушающий стук в дверь, отдающий болью в голове, сонно бурчит Тобирама, зарываясь носом Мадаре за ухо. — Не вставай, — просит он, с трудом веря, что это он, — тот, кто годами жил в смирении, что все это тепло и нежность не даны ему в этой жизни, — обхватывает руками чужой торс, пытаясь продлить утреннюю негу. — Я быстро, не вставай, — смиренно вздохнув, Мадара встает и натягивает штаны, но и не думая скрывать россыпь покрасневших укусов на своих шее и груди. — И без меня ничего не делай, — обернувшись перед выходом, усмехается он, пробежав взглядом по обнаженному телу на своем футоне. — Изуна, ты не вовремя, — отчетливо слышится голос Мадары. — И, Ками, тебе бы поспать — выглядишь отвратительно. — Да-да, знаю, я вчера немного переборщил. Я ненадолго, кое-что произошло и мне нужно с тобой посоветоваться, — довольно бодро говорит Изуна, и против воли Тобирама начинает прислушиваться, чуя неладное. — Вчера я поцеловал Тобираму! — оглушающим шепотом восклицает Изуна, подтверждая, что чуйка Тобираму не обманывает. А ведь он так хотел, чтобы это утро — их первое утро — прошло совершенно иначе. — Да что ты? — даже из дальней комнаты Тобирама в короткой фразе отчетливо слышит, как меняется оттенок голоса Мадары, приобретая угрожающий оттенок. И как Изуна этого не замечает? — Идиот, — вздыхая, Тобирама быстро поднимается и принимается судорожно искать вещи и одеваться, готовясь сдерживать Мадару от братоубийства. Ведь будь он на его месте… — Ну, это сложно назвать поцелуем. Я был пьян, и он просто уложил меня спать и ушел. Но я вчера понял, как мне с ним легко и хорошо. Думаю, ты был прав, брат. Наша вражда давно закончилась, но годы соперничества создали особую связь между нами. Так что я думаю, что … — Лучше тебе не заканчивать это предложение, — предостерегающе голос Мадары опускается ниже. — Что? Почему? — Ты сейчас говоришь о моей родственной душе, — и спустя мгновение оглушающей тишины добавляет: — Он мой. — Что? Но… но как же?.. Тобирама успевает выйти в коридор и обхватить Мадару за пояс, когда его глаза окрашиваются красным, а голос больше напоминает рычание: — Беги, Изуна. Беги как можно быстрее.