Кольцо

Первое кольцо ему дарит Москва. Торжественно толкает какую-то речь, выпячивая грудь в черном пиджаке, странно, что не увешанном орденами. Глаза его, застывшие в своем безумии, сверкают зловещей красной гордостью, а руки протягивают ему кольцо, как трофей. Николай глубоко вздыхает, привычно проверяя на прочность маску покорной торжественности. За столько лет она не трескается почти нигде, и ему следует радоваться — дольше проживет — но почему-то он полон тоски. День ото дня мысль, что сам Николай Немигов уже давно умер, становится всё сильней. Минск принимает подарок — на самом деле не более чем подачку — и без колебаний надевает её на палец. Кольцо простое, широкое и явно из чистого золота. Николай не хочет задумываться, кто из городов пахал под прицелом правительства ради этого заказа. Перед цепким взглядом Москвы они все равны. Минск улыбается, словно по-настоящему рад. Вокруг него нет камер, но зато достаточно невольной публики — Москва застаёт его выходящим из собственного кабинета, где и толкает свою речь. Удивительно, что такая мелочь заставила его приехать. Открытие кольцевой состоялось ещё месяц назад, и мало кто придал этому особое значение. Николай рассеянно гладит сидящее на пальце золотое кольцо — совершенно не его украшение, он предпочитает нечто поскромнее и меньше, но разве в их мире возможно отказать представителю партии? Москва пристально сканирует его взглядом, заставив все внутри по странной привычке перевернуться. Николай любит думать, что это травма, последствие множества войн, а не банальный страх. Он любит лгать себе, особенно в том, что касается людей, которых он любит. Но буря почему-то минует. Москва кивает каким-то своим мыслям, и быстро удаляется, по-армейски чеканя шаг. Николай рассеянно смотрит на его прямую спину, путаясь в странном чувстве недосказанности. Будто что-то в брате неуловимо меняется, а холодный речной лёд наконец-то трогается. Маленький уголёк шанса зажигается в сердце едва ощутимым теплом. Николай закрывает глаза и вдыхает как можно глубже — иногда ему необходимо чувствовать болезненно полные кислородом лёгкие, чтобы не забывать, что он всё ещё жив. Надежда не обжигает, а только приводит в движение. Кажется, он просыпается ото сна, долгого и отвратительного, пролеской пробивается из-под снега. Николай — в эти секунды просто Микола, в самом-то деле, — цветёт и оживает, захваченный глупой мечтой, поглощающей его разум лесным пожаром. Он позволяет себе насладиться этим ещё минуту. Непозволительная роскошь для столицы БССР, но Минск обещает, что она станет последней. Ожидания очень глупы в своей лживости, и прекрасны в нереальности. Они являются сорняками с пьянящим ароматом, вырвать которые очень сложно, но просто необходимо. Николай должен справиться за пару минут. Шрамы на спине предупреждающе ноют, когда он вновь уходит в свой кабинет продолжить работу. Ему стоит перестать верить, если он хочет продолжить вести спокойную жизнь. Он не хочет. °°° Москва стучится в его квартиру этим же вечером. На улице уже темнеет, на нём нет пиджака, а рукава белой рубашки по-праздному подкатаны, словно он только что пришёл с гулянки. Минск все равно настораживается. Москва забыл сказать ему что-то? Он увидел нечто неподобающее и спешит сообщить? Или же он изначально приехал с докладом, но пожелал отложить, чтобы не портить момент вручения кольца. У Николая не дрожат руки, когда он открывает дверь, но сердце колотиться как бешеное. У Москвы волосы странно встрёпаны, а глаза блестят, когда он резко восклицает: — Привет! — и улыбается широко-широко. «Как псих», — сказал бы кто-нибудь, но Минск знает, что псих-Москва не улыбается. Он выжигает взглядом, хмурит брови и отдаёт приказы, как послушная правительственная кукла, но не улыбается ни-ког-да. (Николай особенно смакует последнее слово то ли в попытке насладиться странным моментом, то ли желая увериться в собственной невменяемости.) — Привет… — неуверенно отвечает он, не в силах сдержать невольную мягкость в голосе. Взъерошенный и помятый, Москва как никогда напоминал себя в детстве после целого дня игр на луге, словно и был тем ребенком с блестящим взглядом и счастьем в сердце. Минск печально вздохнул. Его детские воспоминания неизменно сопровождались жирным шлейфом ностальгии, даже если явно были не радостными. Почему-то тогда, рядом с семьей все проблемы казались сущей мелочью. — Я войду? — спрашивает Москва негромко и будто неуверенно, склоняя голову набок. В этом действии было что-то птичье, но не опасное, выжидательно-орлиное, а очаровательное, как у нахохлившегося воробушка. — Заходи, — отвечает Николай почти рассеянно, всматриваясь в чужие глаза. Он знает, что потом обязательно пожалеет об этом, но пока глотает нефильтрованную надежду, позволяя забыть спасительную, но такую неприятную мысль о том, что это всего лишь сон. Москва пытается быстро прошмыгнуть в квартиру, но задевает плечом не успевшего отойти Николая, заплетается в ногах и падает на коврик прихожей. — Блять! — в моменте восклицает он, а потом раздаётся грохот. Николай тут же оказывается рядом, и пытается приподнять пострадавшего. Московский шипит и дёргается, больно приложившись локтем о тумбочку, но сцепленные в странном объятии руки не разжимает. Минск пытается сделать это самостоятельно, но Миша не позволяет, по-детски надувая губы и упрямо качая головой. Слышится звон стекла. Они оба замирают. — Миша… — Николай тянет почти укоризненно, снова чувствуя себя старшим братом, — у тебя, что, там бутылка? Миша смотрит почти испуганно и качает головой, но вопреки всему разжимает руки. Николай с удивлением достает запечатанную бутылку водки. — Откуда… — растерянно начинает он и тут же обрывается. Разумеется, Москва — столица, он может достать что угодно, поэтому Минск переходит к более важному вопросу: — ты, что, пил? Миша поднимает свой замыленный взгляд и улыбается. — Нисколечки. Но предательская икота застаёт его прямо в середине слова. Николай качает головой. — Миша, ну зачем… — в его голосе сквозит ласковая укоризна, пока руки невольно перебирают чужие волосы. Сердце трепещет, как давно он не мог себе этого позволить! Волосы у Москвы короткие и жёсткие, совсем не такие, как раньше. Но Николаю все равно. Он просто рад возможности прикоснуться, побыть рядом, обмануть себя в том, что они всё ещё семья. Миша млеет под его пальцами, но старается сохранить лицо. Он морщит брови и поджимает губы, чтобы со всей возможной серьёзностью сказать: — Это тебе, — и протягивает бутылку. Николай удивлённо моргает. И поднимает брови. Морщит переносицу, чтобы снова недоуменно моргнуть, пока Миша пытается всунуть бутылку прямо в его руки. Получается это не сразу, поскольку Минск сопротивляется, боясь, что все это — одна большая ловушка от подозрительного Москвы. В конце концов, бутылка практически падает на пол, и Николаю приходится её подхватить прямо из дрожащих рук Миши. Тот улыбается довольно, словно ребенок, и спрашивает слишком невинно: — Выпьем? Николай практически не теряется. Это предложение было бы очевидным, не будь обстоятельства столь неясны. Москва — строгая столица под началом сурового правительства, и Минск не может не подозревать, что за попойкой может последовать уголовная ответственность ввиду нарушения последнего сухого закона. Однако, на него смотрят глаза Мишутки — полные радости и обожания озёра, которые всегда заставляли подняться и идти вперед. Николай глубоко вздыхает, чувствуя, как решимость покидает его. На самом деле, это случалось часто, когда дело доходило до семьи, что было совершенно немыслимо для столицы. Он улыбается — невольно, но совершенно тепло, потому что нечто забытое в груди жмёт и трепещет, и спрашивает ужасно мягко: — Зачем же, Мишутка? Нельзя пьянствовать. — Как же?! — тут же вскидывается он, смешно взмахивая руками, — у тебя же праздник, Коленька! Ты развиваешься, растёшь, двигаешься вперед… Нельзя просто забывать о себе! И Миша неожиданно пускается в лекцию о важности достижений. О том, что ими нужно гордиться и иногда отмечать, чтобы не забывать, что любая работа в этом мире важна и помогает добиться цели. В конце он добавляет, что бесконечно гордится своим братом и не понимает, почему Коля так себя не ценит и не стремиться вперед. Николай чувствует, как его трясет. В детстве, чем-то настолько призрачном и далеком, что иногда кажется лишь сном, маленький Мишутка говорил то же самое. Он крепко-крепко обнимал старшего брата, елозя носом по грубой ткани дорожного плаща, пока не утыкался в льняную рубашку. Он прижимался близко-близко, пока шептал: «Ты приехал, ты приехал, ты приехал, Коля…» Его радость, его признательность и обожание захватывали Колю с головой. Он хотел верить, что где-то там у него есть семья, готовая принять к себе любым, прижать и утешить. Мишутка — его любимый младший брат — смотрел на него большими восторженными глазами, в которых отражалось небо, и восклицал: «Ты стал центром княжества, Миколка! Ты стал столицей! Ты такой потрясающий! Я тоже стану столицей, когда подрасту, совсем как ты!» Тогда Коля был очень растерян. Он мало понимал, за какие заслуги получил свой статус, и что вообще ему делать после, но почему-то именно Мишутка убедил его, что он справится. Что так надо, и это вполне в порядке вещей. Много позже, смотря на развивающийся в небе бело-красно-белый флаг, Коле хотелось услышать это снова. Ему хотелось поверить, что он на правильном пути, он заслуживает бороться от имени своего народа, и имеет право возглавить его. Но Мишутки больше не было. Только Москва, выжигающий всё своими идеалами и кровавой пустошью глаз. Минску явно следовало думать, что чистота чужого взгляда и громкие слова — всего лишь один большой обман. Ему следовало перестать врать самому себе и наконец отпустить. Но кто он такой, чтобы разорвать последнюю ниточку со своими счастливыми воспоминаниями? Коля дрожащими руками откупоривает бутылку и делает большой глоток. Прекратится ли все, если он напьется? Ему следует в это верить. Или просто забыть. ••• Утро выдается тяжелым. Голова похожа на чугунный колокол, любой звон в котором превращается в рокот, многократно отскакивающий от стенок, прежде чем затихнуть. Во рту чувствуется мерзкий привкус, а глаза неприятно ноют. Он ворочается на постели, слабо мыча, в попытках найти силы встать. Память возвращается урывками, но их достаточно, чтобы понять: он не хотел просыпаться. Вчера они с Мишей пили много. Пили, смеялись, и громко слушали любимые композиции на граммофоне. Они рассказывали друг другу смешные глупости из жизни. Той, что они не разделили, и теперь будто пытались наверстать. Коля с улыбкой слушал беспорядочный монолог Миши о Санкт-Петербурге — вначале о мальце с проблемами в математике, после о пылком юноше, пишущем чувственные стихи, а в конце о строгой, но прекрасной столице Российской Империи во всём её лоске. Тему революции и блокады они каким-то образом обходят, и Коля думает, что это то, что нужно им обоим. Он не спрашивает, а Миша, кажется, на минуту забывает о своих идеалах, размышляя о очередной выигранной войне со шведами и пышном пиршестве. Москву будто подменяют, и Минск боится вернуть все назад. Он внимательно слушает и старательно переводит тему прежде, чем Миша понимает, о чем он говорит. Они говорят о еде, любимой когда-то и недоступной сейчас. Коля рассказывает забавные случаи из далёкого юношества, убеждаясь, что Миша достаточно смущён своим детским «я», чтобы потом добавить: «Думаю, Петербургу стоит об этом знать.» Миша протестующие мычит, а Коля смеётся. Пьяный Миша каким-то образом забывает о том, кем он является. Он не реагирует на имена представителей партии и укоризненное «Ты же столица!», словно это не имеет никакого значения. Его глаза блестят голубым, и Коля тонет в этом цвете, уже не прилагая усилий, чтобы себя спасти. «Насладись моментом,» — говорит он себе, — «вряд ли тебе ещё когда-нибудь повезет поговорить с братом.» И он запрещает себе думать о последствиях, потому что на минутку хочет побыть счастливым. Какая разница, что произойдет позже? Главное, что есть сейчас. Они ещё больше смеются, неловко обнимаются и засыпают вместе. Минск приходит в себя через некоторое время, прямо там, на ковре в гостиной, за пару часов до рассвета. Он хватается за голову, чувствуя, как все внутри замирает, будто осознание рождается в нем только сейчас. Он в панике озирается и начинает неуклюжую уборку, стараясь замести все следы преступления. Ноги заплетаются и дрожат, а руки трясутся, но ему удается дотащить Москву до постели. Он в последний раз гладит брата по волосам, и спешит отойти. На пальце блестит золотое кольцо. Яркое, широкое, оно совершенно не подходит Коле. Тот гладит холодный металл. Улыбается, но не от радости. Помнит, как пару часов назад взволнованный Мишутка поймал его руки, когда они пытались открыть бутылку запрятанного на черный день вина. — Коленька, где то кольцо, которое я тебе подарил? — голос у Миши негромкий, почти что нежный. Он похож на какого-то прекрасного героя из сказки, доброго и щедрого. Коля качает головой, стараясь сосредоточиться. — Вот же оно, Мишутка, — и достает из кармана, почти не морщась от утренних воспоминаний. Лицо Миши резко вытягивается в благоговейном «О». Он медленно придвигается к Колиной ладони, внимательно вглядываясь в золотой блеск. Наконец, он отстраняется и показывает собственную руку, на которой сидит точно такое же кольцо. Мише оно шло куда больше. На его широкой и сильной ладони, с золотыми волосами и уверенностью во взгляде, оно смотрелось как влитое. Миша был рождён носить кольца. Коля с неуверенностью сжал собственные пальцы, чувствуя себя недостойным. Золото не было его металлом, а кольца украшениями, ведь это было тем, что он не смог бы получить на протяжении практически всей жизни. Зачем кольцо какому-то городишке из приграничья? Он должен быть стойким и искусным воином, добросовестным работником и преданным подданным, а не князем с расписными перстнями. Подарок Миши кажется насмешкой. Коля крутит злосчастное кольцо между пальцев, и чувствует, что вряд ли когда-нибудь наденет его. Он ощущает что-то, клокочущее внутри него, в самой глубине, и неожиданно понимает, что это раздражение. Он зол на Мишу, на его глупые шутки и на собственную недостаточность. Он неожиданно хочет высказать всё, что думает, и этот порыв перекрывает удивление и страх. Какая уже разница? Вряд ли станет хуже. Чужая рука накрывает его собственную, и Коля понимает, как близко был к тому, чтобы начать выворачивать собственные пальцы. Мало бы что остановило его сейчас, но Миша поднимает свои глаза, и они кажутся такими большими и грустными, что Коля медлит. Он замирает, словно боится что-то спугнуть, пока Миша произносит, взглядом указывая на кольцо: — Носи его, пожалуйста. Я хотел бы помнить, что чем-то всё же похож на брата. Он вытягивает собственную руку, и она оказывается рядом с Колиной, словно в странном сравнении. Они были разными, безусловно. И все же, их связывали маленькие золотые обручи, МКАД Минский и Московский. Коля почему-то подумал, что это имеет смысл. Почему-то он захотел дать шанс. Именно он в тот вечер надел на палец золотое кольцо, подаренное Москвой. Именно он его и снимет. ••• По-настоящему Коля просыпается уже ближе к обеду. В квартире пусто, только гуляет сквозняк. На диване никого нет, одеяло аккуратно сложено, а на столе записка. В ней шесть слов. «Николай Немигов, немедленно явитесь в штаб.» Коля не чувствует себя достаточно сильным, чтобы не повиноваться. Там — Москва в полной жути своего облачения. Его пиджак идеально выглажен, а глаза горят кровью, когда он приветствует Минск одним кивком. Сердце ускоряет темп, и Николай боится потерять его прямо сейчас, но по привычке легко улыбается, и притворяется тем, кем должен быть. Столицей. Москва смотрит пристально, но почему-то ничего не спрашивает. Молчит об утреннем инциденте, и только отчитывает за мелкие нарушения. Коля чувствует отчаянье вперемешку с облегчением, но боится заговорить. Он молча сносит выговор, обещает все уладить, и проводит удаляющуюся фигуру взглядом. Вместе с Москвой, последним, что осталось от его милого Мишутки, уходит и надежда. Коля снимает кольцо и прячет в карман. Он не решает, выкинуть его или сохранить на память, потому что он плохой брат, и плохая столица.