Приходящие и уходящие

«Уйдёт Искандер - придёт другой спортсмен.» Над этими своими словами Киселёв думал очень много. Возмутительно и даже непозволительно много. Думал, ломая голову, о том, действительно ли ему настолько всё равно, кого тренировать. Действительно ли настолько, что он даже смог заявить об этом в интервью для телевизионного канала, ему всё равно, кто уйдёт, а кто придёт? Степан не мог найти ответа на эти вопросы и всё пытался перефразировать их у себя в голове. Попытка оказалась удачной, перефразировал. Снова задал себе, думая, что вот он, ответ, совсем рядом, кажется даже, что его можно увидеть, потрогать, сжать в руке и носить с собой, как связку ключей. Но как выяснилось, переосмысление этих вопросов сделало поиск ответа на них ещё труднее и запутаннее. Вернее нет, ответ всё ещё был рядом, всё ещё его можно было увидеть, потрогать, сжать в руке и носить с собой, как связку ключей, но Степан не хотел этого делать. Боялся. Боялся, что если он примет этот ответ, озвучит его себе и окружающим так же смело, как произнёс в интервью ту злосчастную фразу, из-за которой началось это мучение, вопросов к нему станет только больше. И у него самого, и у друзей с родственниками, и у прочей общественности. И этими вопросами будут задаваться все и всюду : и интервьюеры, и составители статей в спортивных журналах, и комментаторы на трансляциях легкоатлетических соревнований. А жёлтая пресса как всегда пойдёт дальше всех и сама, без подтверждения того, о ком пишет, будет сочинять самые мерзкие, пошлые и скабрезные ответы. А всё из-за вопроса. Вопроса о том, действительно ли Степану настолько всё равно на то, что Искандер уйдёт. Что уйдёт именно Искандер. Жил же он как-то до Ядгарова. Да и когда Ядгаров появился в его жизни, ничего особенно не изменилось. Поначалу, конечно, Киселёва удивило состояние Искандера. В первую их встречу, посвящённую подготовке к Московскому марафону, Ядгаров не был похож сам на себя. Он был слаб, плох и даже, как показалось на первый взгляд, болен чем-то. Так сказались на Искандере непосильные тренировки в Кении, его извечное желание прыгнуть выше головы, что-то кому-то доказать. Ядгаров не выдерживал таких испытаний и буквально рассыпался. После каждой пробежки падал на кровать совершенно без сил, стонал что-то в подушку не то от боли, не то от злости на самого себя за усталость. Молодой, поджарый и полный амбиций, он не хотел чувствовать себя неспособным калекой. Молча и одиноко Искандер уничтожал себя мыслями об этом. Степан не вмешивался в чужую рефлексию. Он считал, что это будет не спортивно с его стороны, не по-мужски. Он ведь Искандеру тренер, а не психолог, а значит не должен вытирать его сопли. Киселёв решил, что лучше будет, если его подопечный сам справится со своими проблемами. Справился. Во многом самостоятельно, без сторонней помощи. Ведь у кого её просить? У Киселёва? У того самого, который даже не интересовался самочувствием подготавливаемого к марафону атлета, что формально и фигурально умирал после каждой тренировки? Ядгаров отстрадался сам. Не доверял он Киселёву свои мучения, смотрел на него с подозрением. Видел в нём соперника, претендента на победу в главном спортивном событии России несмотря на то, что Степан не раз уже говорил, что амбиций на этот старт не имеет. Говорил даже, что это старт исключительно Искандера, «Искандер, это твой старт.». Но Искандер, кажется, не верил, сомневался в словах тренера. Поверил бы, наверное, в том только случае, если бы тренером его, говорящим, что «Искандер, это твой старт», был бы советской закалки пузатый, шестидесятипятилетний какой-нибудь КМС по лёгкой атлетике, что ушёл из спорта из-за больного зуба и что точно не будет бежать с ним на марафоне бок-о-бок. Но нет, тренер-то у Ядгарова буквально лицо с обложки. Стройный, в меру мускулистый, сто семьдесят пять сантиметров ростом чемпион в полном расцвете сил. С ним многие опасались даже зарекаться о соперничестве. И именно это придавало Искандеру сил. Именно стремление стать лучше Киселёва возражало из пепла того самого Искандера Ядгарова, перегоревшего в Кении, постепенно приводило его к идеальной, как в физическом, так и в психологическом плане, форме решительного, неукротимого и дерзкого атлета-любителя, бросающего вызов профессионалам, условиям и судьбе в целом. Степан замечал это и вновь оставался в стороне, не вмешивался. Ему нравился настрой Искандера, то, как после тренировок он теперь не падал без сил, а улыбался, шутил и подкалывал. Киселёв не хотел как-то нарушить выстроенную долгим трудом гармонию Ядгарова с самим собой, хоть таковая порой могла вывести из себя. Степан старался понимать Искандера, как и то, что в этой искристости ума, остроте слова и прямоте всякого действия и заключается весь Искандер. А через какое-то время, уже в Киргизии, Ядгаров улучшил свою форму до уровня Киселёва. Тогда-то и раскрылся ещё больше, тогда-то, как оказалось, Степан к нему и привязался. Тогда, когда их бег сравнялся, они сделались ближе не только на тренировках, сократив отрыв, но и после них. Киселёв точно не помнил, как такое вышло. Им никто не мешал, ведь в маленьком домишке на окраине горного посёлка они были абсолютно одни. Они ничего не говорили друг другу в те моменты, когда после тренировки единовременно заходили в душ, а затем подолгу стояли там, обнявшись под струями холодной воды. Они оба молчали, когда, завернувшись в одно одеяло, теснились на одной кровати и смотрели друг другу в глаза одним взглядом. Они не обменивались и парой слов после того, как из ночи в ночь пугали птиц за окном вскриками и скрипом старого дивана. Из-за этого убийственного молчания тогда, несколько лет назад, Степан мучался до сих пор. Он не мог представить, что думает о нём Ядгаров, только из-за того, что по дурости поскупился на такие важные слова. Или не по дурости, или из гордости или из чего-то другого. Киселёв не знал даже причин своего безмолвия. А дальше всё было очень быстро. Был марафон, а перед ним последняя неделя усиленной подготовки в Москве, была блестящая победа Искандера и интервью, интервью, интервью... В одном из них Степан, коего расспрашивали о подготовке любителя к столь серьезному испытанию как марафон, и допустил свою страшную ошибку. Разговорившись, ляпнул то, о чём будет жалеть ещё около года. «Уйдёт Искандер - придёт другой спортсмен.» И Искандер ушёл. А что, должен был остаться? Должен был дальше тренироваться с Киселёвым?А потом снова предложить ему бросить все дела, уехать в Киргизию и жить там вдвоём, переодически занимаясь спортом и сексом? Ядгаров уже получил всё, что хотел, и Степан не имел права его в этом винить. В конце концов, у Искандера есть семья, работа и обязанности. И Киселёв не мог вклиниваться в какой-либо из этих факторов. Но очень хотел. Как он этого хотел! Он хотел быть рядом с Искандером, хотел ощущать его присутствие, слышать его смех, видеть красоту его глаз, чувствовать его силу и бешеную, молодую энергию. Ему катастрофически этого не хватало после того, как завершился Московский марафон. Киселёв вспоминал, что когда Ядгаров переступил финишную черту, он был на некотором расстоянии от него, смотрел вперёд, не отрывая глаз от своего подопечного, что будто испарился, завершив свой бег. И тогда Степан перестал его видеть. Помнил, что едва нашёл в себе силы дойти до конца в тот момент. Нет, конечно они отметили победу Искандера. Сняли номер в окрестном отеле, позволили себе выпить, долго и по-разному целовались, упали на кровать, и всё закрутилось... Но даже тогда Киселёв промолчал. А был ведь момент, был повод сказать! Ведь даже сам Искандер, обычно не особо щедрый на слова, благодарил своего тренера тогда без устали. А тот, в свою очередь, только проникновенно кивал головой в завершении чужой речи. И всё. И следующим числом Ядгарова уже не было рядом. Так паршиво, как тогда, Киселёв себя ещё никогда не чувствовал. И к чёрту тот другой спортсмен, который придёт после Искандера. Степану был необходим только Искандер. Он ненавидел и жалел себя за это одновременно, не мог разобраться, какое чувство в нём сильнее, и всё страдал. К чёрту тренировки, к чёрту соревнования, на которых не будет Искандера. Киселёв за время тренировок в Киргизии так свыкся с тем, что рядом обязательно кто-то бежит, щёлкает подошвами кроссовок, шумно дышит и иногда колится меткими шутейками о марафонской стене, а после тренировок всегда подходит, берёт за руку, сопровождая до душевой, включает там прохладную жёсткую воду и обнимает, целует, и обнимает, что не хотел теперь жить по-другому. Но должен был. Не только из-за обстоятельств : быть честным с самим собой марафонцу мешала известность. Ведь только оброни он слово о своих отношениях с Ядгаровым, только обмолвись он о бывшем в Киргизии, рухну сразу две репутации, два авторитета. Киселёв, разумеется, не желал этого ни себе, ни Искандеру. Ядгаров иногда списывался с ним. Степан читал эти сообщения, трепеща душой, отвечал и тут же принимался ждать новых. Все прочитанные для него сразу делались прошедшими. Слова, которые редко писал ему Искандер, в основном, о планах на сезон, тренировках и прочем, были для Киселёва приходящими и уходящими. Как спортсмены. Один уйдёт - придёт другой. «Уйдёт Искандер - придёт другой спортсмен.» Искандер ушёл, другой спортсмен пока не явился. Да и нужно ли это явление? Киселёв не находил ответа. А раз так, значит, ответ - нет.