Оле-Лукойе

      Прикинув расписание 635-с группы, которая как раз должна была направляться на лекцию по какой-то менеджерской дисциплине с длинным путаным названием, Арсений сбросил Антону сообщение:       «Звонил ваш отец. Интересовался, не будет ли у вас проблем из-за отъезда. Я сказал, что вы наверстаете».       Антон прочел его сразу же, но ответ пришел только спустя пару минут:       «Что конкретно он сказал? Вспомните, пожалуйста».       Арсений нервно хмыкнул и, присев на подоконник в коридоре, сжато пересказал их разговор с Шастуном-старшим. Вышла все равно немаленькая простыня, и, отправив ее, он не без труда справился с искушением послать вдогонку несколько глупых вопросов. Захочет — расскажет сам.       Антон спросил еще о каких-то мелочах, а потом пропал почти на десять минут. За это время Арсений, у которого было окно, успел вернуться в преподавательскую и даже почти убедить себя в том, что не ошарашен и не заинтригован. И не… Это вряд ли было ревностью, скорее ощущалось как отрезвляющий щелчок по носу.       Хотя здесь явно что-то было не так, потому что скрыть наличие романа от куратора в случае Антона было бы затруднительно и, главное, бессмысленно. Он почти всегда был на виду, а когда не был, Арсений все равно имел более-менее четкое представление о его делах — не потому, что контролировал или шпионил, а потому что умел слушать.       И Антон… Возможно, было самонадеянно так думать, но Антон никогда ему не врал. Арсений научился различать на его лице выражение, которое всегда появлялось, когда тот мучительно не хотел лгать, но не мог рассказать правду. Такое случалось, когда дело касалось его семьи, и Арсений привык не задавать лишних вопросов, потому что это расстраивало Антона и вообще не являлось его делом. А других поводов обманывать у него вроде бы не находилось.       Поэтому со звонком Шастуна-старшего точно что-то было не так. Скорее всего, это была очередная авантюра, направленная против того, но одна уже мысль о гипотетической невесте Антона ненормально выбивала из колеи. С того их разговора на тему отношений прошло уже два месяца, и Антон все так же продолжал, по собственному определению, сублимировать в созидательное, но все ведь могло измениться. Не сейчас, так однажды.       А еще смущало то, что когда Антон поинтересовался местоположением своего куратора и через минуту вошел в пустую преподавательскую, то был по-настоящему растерян, а еще вглядывался в лицо Арсения как-то уж чересчур пристально, неизвестно что рассчитывая рассмотреть. Так что если это и была его авантюра, что-то в ней явно пошло не по плану.       Арсений помедлил несколько секунд, сам не представляя, на что рассчитывает, а потом вздохнул и ободряюще улыбнулся.       — Не объясняйте, если не хотите.       На лице Антона появилось то самое виноватое выражение, означавшее, что он не хочет лгать, потом он досадливо поморщился и потер лоб.       — Там Окси наворотила страшного, — сказал он, явно сдерживая более крепкие выражения. — Он не должен был ни о чем узнать, а она решила, что такое событие — отличный повод для семейного примирения.       — Судя по реакции вашего папеньки, рискну предположить, что она не так уж и ошибается. Он был растерян, но настроен… как минимум нейтрально. А вы что, действительно…       Антон помолчал, потом сделал неопределенный жест.       — Там все непросто. Оно вообще не должно было меня касаться, а теперь… — он снова внимательно посмотрел на куратора, и тому на секунду показалось, что что-то в нем кардинально изменилось.       Будто образ ворчливого, скучающего без новых идей, собранного и решительного, раздраженного своими старыми травмами и уверенного в своем интеллекте парня ненадолго оказался отброшен. Образ не был лицемерием, скорее просто удобным, проверенным способом коммуникации с миром и не худшим вариантом того, как можно думать о самом себе. Но теперь Антон, казалось, хотел чего-то другого, и Арсений опасался не выдержать это простое, близкое, настоящее… Взгляд Антона выражал такое доверие, непоказное и искреннее, какого его куратор не заслуживал бы даже будучи намного лучшим человеком, чем являлся на самом деле. И это было невыносимо.       Потому что Арсений чувствовал себя мудаком и в ловушке. Он прочистил горло, зачем-то достал из кармана телефон и глянул на время.       — Есть кому присмотреть за кошкой? Позов поедет с вами?       Антон хотел было что-то сказать, осекся, о чем-то подумал, и складка между его бровей разгладилась, словно он принял какое-то решение. Он снова стал привычно собран и немного отстранен.       — Будет здорово, если вы заглянете. Меня не будет с двадцать второго числа.       Он сказал это так, будто они до того момента больше не увидятся и не спишутся, и его тон заставил Арсения испытать глухую, бессильную тоску. Тот ощутил вдруг такое опустошение, которое поглотило все беспокойство, и сомнения, и нежность к Антону. Он устал от себя и был равнодушен к тому, что будет дальше. Он слишком много думал об этом в последнее время, настолько, что в какой-то момент это перестало быть про Антона, и стало про его презрение к себе. Он никогда не чувствовал вины, встречаясь с парнями, нет. Любовь, ну, или, окей, не любовь, а только секс, могли быть разными. Главное, и правда, всеобщее совершеннолетие и добрая воля. Толика взаимного уважения, здравый смысл, и занимайся чем душе угодно. Он никогда не думал именно об отношениях с парнем, но теперь не исключал, что, возможно, и смог бы. Не с кем-то из тех, с кем его связывали разовые встречи, но если бы нашелся кто-то, разделяющий его мировоззрение, спокойный и интересный… может, это было бы неплохим вариантом. Но Антон… это было другое. Антон доверился, а он мечтал перевести это в совсем иной ранг.       Вполне себе светлое желание, если бы в данном конкретном случае оно не разрушало их отношения и не вело в никуда. Не означало бы предательство доверившегося человека.       — Это довольно забавная история, — услышал мужчина его голос, но все равно не отвел взгляд от окна, будто среди заснеженных елок скрывалось что-то интересное. — Я вам как-нибудь обязательно расскажу, — тон Антона был отрешенным и немного грустным.       У Арсения не осталось сил.       Он в очередной раз убедился, что не создан для романтики. Сколько он себя помнил, его более-менее близкие и долгосрочные отношения превращались в какой-то треш, но этот раз превзошел остальные. Это нужно же было влюбиться в студента, который неожиданно стал хорошим другом, влюбиться без памяти, и вместо того, чтобы постепенно изжить мечты о большем, переключиться и осознать несостоятельность своих желаний, возвести их сначала в такую степень, что от невозможности прикоснуться хотелось выть, а потом измотать себя так, что становилось тошно? Почему именно сейчас, именно с этим человеком он должен был выяснить, что не только не умеет строить здоровые взаимоотношения, но еще и не способен достойно пережить то, что ему не судьба быть вместе с тем, с кем так хочется? Он всю жизнь был уверен, что не способен влюбиться. Симпатия, желание или прагматизм случались, но так, как сейчас, его жахнуло впервые. И оказалось, что настоящие чувства — это ни хрена не радужно, а очень, очень больно. Возможно, первая настоящая любовь — это как ветрянка или режущиеся зубы — переносится сложнее, если не пройти через это в положенном возрасте?       Он посмотрел прямо в глаза Антона и впервые за последнее время не опасался, что тот увидит в них что-то лишнее. Он не перегорел, нет. Но, пожалуй, только теперь осознал, что не может больше. И если до сих пор ради Антона он был готов оставаться рядом, худо-бедно справляясь с собой, то теперь четко понял, что должен действовать. Уже ради себя, потому что с ним начинало твориться что-то совсем уж паскудное и нездоровое.       Он бы больше всего на свете хотел, чтобы все стало как раньше, но обманываться было глупо: он уже успел все просрать. Он не смог бы больше быть в той же степени расслабленным и искренним, и Антон что-то такое улавливал. Не задавая вопросов, ничего не выясняя, он, кажется, различил какую-то перемену и безмолвно признал право Арсения на то, чтобы… чтобы что? сделать шаг назад? Поздно дернулся.       До сих пор он воспринимал собственные чувства как блажь, которая рано или поздно отступит. Но сейчас, пожалуй, впервые осознал, насколько все серьезно.       Он хотел быть с Антоном. Хотел не его тело — это было бы довольно мерзко с его стороны, но не слишком удивительно. Он хотел… иметь возможность выразить нежность, которую испытывал. Оставаться рядом, чувствовать тепло. Дать понять Антону, насколько тот потрясающий, и умный, и… горячий, да. Объяснить, что его нежелание отягощать собой другого человека — обидное и несправедливое, потому что Арсений отдал бы очень многое, чтобы быть им отягощенным. Что его пальцы, после работы в мастерской перемотанные тонкими полосками пластыря, сводят его с ума; что длинный шрам на голени, там, где сломанные кости собрали с помощью титановой конструкции, разбивает ему сердце; что он готов слушать его бесконечно и с огромным удовольствием поддержит любое его начинание — не из преданности, а потому, что Антон делает потрясающие вещи, частью которых Арсению очень нравится быть. Что ему тошно слышать определение «Франкенштейн», потому что за ним таится ненависть к себе, что ему буквально хочется рычать от бессилия, когда брошенные вскользь замечания дают понять, что Антон твердо уверен, что виноват в смерти Любы. Что вид его кудрявой отросшей челки заставляет его чувствовать ее фантомную мягкость под пальцами, хотя соблазну взъерошить его волосы Арсений поддался лишь пару раз. Что он на всю жизнь запомнил, каким расслабленным делается его лицо во сне. Что его глаза теплого медового оттенка, видящие настолько плохо, что большую часть времени Антон даже не пытается сфокусировать взгляд, заставляют его внутренне трепетать. Что Арсению до безумия жаль, что Антону пришлось столько пережить, и что он невыразимо горд, что тот смог справиться, и как отчаянно он хотел бы помочь ему относиться к самому себе чуточку добрее. И как он сожалеет, что лучшей доступной помощью сейчас для Антона будет отсутствие в непосредственной близости безответно влюбленного преподавателя, бормочущего все эти глупости. Антону предстоит прожить еще целую жизнь, и ее не должен омрачать подобный опыт, который заставит относиться настороженно и подозрительно к новым знакомым, которые решат проявить участие.       — Как-нибудь обязательно расскажете, — эхом повторил Арсений, глядя на Антона так, будто видел в последний раз.       Безусловно, они еще не раз встретятся, но не так. До конца учебного года оставалось еще больше трех месяцев, и, чтобы пережить их, придется кое-что поменять. Уехать прямо сейчас не позволяла совесть — среди семестра найти нового преподавателя было бы практически невозможно, и это однозначно сказалось бы на студентах.       Следовало просто… отдалиться? И вот тут маячила очередная проблема. Он не вполне понимал, как безболезненно свести их общение к минимуму. Антон заслуживал достойного обращения, а не эмоциональных качелей в духе подросткового романа. Арсений мог бы изобретать отговорки почти до бесконечности: работа, студенты, диссертация, тренировки, проблемы со здоровьем… Даже мог бы придумать себе женщину. Но врать Антону казалось низким. Общаться как прежде было невыносимо, а сказать правду означало испортить впечатление о нескольких неплохих месяцах. Арсению не хотелось думать о том, как Антон станет перебирать в памяти все эпизоды и размышлять, думал ли куратор в этот момент о том, чтобы засадить ему или самому оказаться… Арсения передернуло. Он понадеялся, что это было не слишком заметно, но, взглянув на Антона, понял, что тот смотрит в сторону. Мрачный и какой-то уязвимый.       — Антон, у вас все в порядке? — заставив себя отвлечься от собственных глупых переживаний, сосредоточился Арсений. — Со всей этой историей и вообще… нужна помощь?       — И зачем вы такой… такой, Арсений Сергеевич? — за дежурной доброй насмешкой угадывалось нечто похожее на обиду.       Тот, совершенно перестав понимать, что происходит, молча наблюдал за студентом, чувствуя тяжесть на сердце и стараясь выглядеть невозмутимо.       — Если предлагаете помощь, то можете отсыпать ободряющих обнимашек, — продолжил тот, ухмыляясь как-то уж чересчур весело.       Арсений почувствовал, как что-то под ребрами сжалось сильнее.       — Конечно, — негромко, не доверяя голосу, проговорил он, приглашающе разводя руки.       Антон оторвался от стола, на краешке которого сидел, и, как показалось куратору, буквально упал в его объятия. Чтобы сохранить равновесие, пришлось крепко обхватить Антона поперек спины.       — Шастун, вы… — сдавленно начал Арсений, внутренне умирая.       — Знаете, Арсений Сергеевич, — спокойно проговорил тот, обнимая его и опуская голову на плечо, — я больше не могу, — он помолчал, пока тот переваривал это заявление, потом глубоко вздохнул, подался назад и, отстранившись, добавил: — Вру, могу. Я все могу. Не смотрите так, просто задолбался по-страшному. — Антон прочистил горло. — Будет очень круто, если вы присмотрите за Тасей. Позов тоже будет здесь, но… — он замялся и коротко закончил: — Обойдется.       Арсений, все еще ощущавший чужие руки на своих плечах, с трудом понял, что речь идет о свиданиях с Катей, которые Дима, получив в свое распоряжение пустую квартиру, наверняка перенесет туда. Он улыбнулся непослушными губами и кивнул:       — Испорчу им всю романтику. Сменю профиль на время вашего отъезда.       Антон тихо и, кажется, немного истерично рассмеялся. Такие нотки в его смехе Арсений слышал впервые. Однако допытываться по-прежнему не собирался: Антону сейчас явно хватало забот и без его любопытства.       — Знал, что могу на вас положиться, — резюмировал тот, с трудом успокоившись. — Пойду на лекцию. Пришлось уйти еще до начала, чтобы поскандалить с Окси и предупредить всех причастных. — Он глянул на экран телефона. — Даже интересно, чем вся эта Санта-Барбара закончится. До встречи! — И Антон, подхватив рюкзак, вышел из преподавательской.       Арсений на мгновение сжал кулак, впиваясь в ладонь короткими ногтями, потом неловко снял очки, залапав линзы, потер переносицу и нервно прошелся взад-вперед по заставленному старой мебелью помещению.       Плохо.       Все было очень плохо.