Parfumeur

      Холодает не только за окном, но и на душе Достоевского. Нет, он всё так же ласков по отношению к Сигме, готов отдавать всего себя этим прекрасным отношениям. Но в этом и заключается одна из главных проблем. После очередного всплеска популярности и дохода вновь наступил творческий кризис, опустошив огромные запасы тяги к ароматному искусству; всё чаще Фёдор, забывая обо всём вокруг, даже в самые неподходящие моменты погружается в глубокие, кажущиеся ему бессмысленными, одновременно с этим пугающие своей истиной и вселяющие колкую тревогу раздумья.       Нередко из его глаз хлещут слёзы, порой и беспричинные, буквально на ровном месте, и подобные явления Фёдор, конечно же, не всегда мог объяснить не то чтобы Сигме, так даже самому себе. Он просто не знал, что с ним происходит. Хотелось списать всё на глубокую хандру или серьёзное выгорание по причине долгой слепой увлечённости работой. Все мысли даже сейчас только о ней, но руки никак не тянутся к делу. Простоять даже половину рабочего дня за прилавком и просто пробить товар да проконсультировать пару-тройку посетителей кажется непосильной задачей; разум нередко твердит, что нужно взять хоть какую-нибудь книгу с давно позабытой полки, но после прочтения страницы-другой голова гудела, а мозг едва воспринимал даже самые простые и пустые диалоги, из-за чего приходилось перечитывать одну и ту же строчку по несколько раз; чаще всего в моменты полного уединения в собственной квартире хотелось играть на виолончели, однако то пальцы левой руки не слушаются, чуть ли не путаясь в грубых струнах, то давление смычком оказывается слишком сильным, порождая выделяющийся среди всех своей громкостью звук, или, наоборот, недостаточным, из-за чего образовывались некие «пробелы» в мелодии, то он вообще соскальзывал со струны и проезжался по другой, мерзким скрежетом прорезая хрупкий слух.       Тогда парфюмер стал уделять большее внимание обыденным вещам: постарался заняться кулинарией, хотя почти всегда готовил на скорую руку, и то если соизволит не заскочить в какое-нибудь ближайшее кафе по причине нехватки времени и сил на приготовление пищи, куда тщательнее проводил уборку всей квартиры, уже совсем не думая о том, чтобы нанять клининг, как было раньше на постоянной основе, даже решил развести у себя комнатные растения, требующие особый уход. Так, нагрузив себя банальными домашними делами и чуть ли не всегда выполняя их под громкую музыку совершенно разных жанров, дабы лишний раз не оставаться в столь гадкой тишине, он всё-таки нашёл действенный способ отключить мозг, капитально утомить своё тело и свалиться на постель, тут же крепко уснув. Только вот кошмары нередко мучили, да и появлялся физический болезненный недуг. Видимо, регулярные намеренные успешные попытки вызвать тошноту дали о себе знать.       Фёдор, разумеется, предвидел эту дрянь и знал, что желудку такие нещадные махинации, равнодушно проделываемые с организмом далеко не один раз, не понравятся, но всё-таки, как Сигма когда-то говорил, действовал в ущерб своему здоровью. Психика важнее.       Да какая речь о здоровой психике, если Достоевский может дёрнуться во время поливки цветов от послышавшегося на самом деле не произошедшего шороха, взвизгнуть из-за почудившегося ему в зеркале собственного отражения с до жути изуродованными, словно размазанными чертами лица, неестественного цвета даже не бледной, а чересчур болезненно-синей кожей, пустыми глазницами, из которых ручьями текли густые кроваво-чёрные слёзы.       В такие моменты наслаивающиеся друг на друга звонкие голоса, как это бывает в фильмах, где герой нередко сталкивается со слуховыми галлюцинациями, так и твердят: «Ты слеп». И это на практике будто доказывает «двойник» с вырванными глазными яблоками, демонстрирует Фёдору на его же шкуре то, что он бесстрастно проделывает с невинными девушками.       Приятного в этом, конечно же, мало, но зеркала он всё-таки теперь не закрывал и даже не снял, дабы равнодушие к обычаям и приметам не нарекло никакие гадости, хоть и так всё было далеко не хорошо.       Такое пренебрежительное отношение к собственному же организму дало свои плоды в неподходящий момент. Опять не самое желанное происходит именно в процессе работы, на глазах у Сигмы, из-за чего казалось такое куда неприятнее и даже позорнее, чем могло бы быть. — Федь? — юноша чуть ли не вытаращил глаза, напуганно глядя на возлюбленного, приложившего ладонь к животу, сильно прикусившего губу и сделавшего несколько оборвавшихся глубоких вдохов. — Ты чего? — Всё… — тот на очередном то ли тяжёлом вздохе, то ли глухом скулеже опирается свободной ладонью о стойку в основном помещении парфюмерной лавки, — нормально… — Подожди немного. Ты присядь пока что.       Сигма, не дав вставить и слова, убегает в комнату для персонала, уже совсем скоро принося стакан прохладной воды. Фёдор молча принимает его, нехотя делает пару лёгких глотков, позже выдав: — Может, дёрнулся не так, вот и прихватило. Не стоило беспокойства. — Федь, ну не говори ерунду. Не могло такое произойти на ровном месте.       Парфюмер, конечно же, догадался сразу, что именно побудило эту вспышку боли, от которой аж на несколько мгновений в глазах потемнело, и понимал, что несёт чепуху. Он боится признаться Сигме в своём обмане, продолжавшемся непрерывно вот уже какую неделю.       Студент присаживается на одно колено перед небрежно расположившимся на стуле возлюбленным, откинувшимся на спинку стула, дабы хоть как-то снизить тянущийся дискомфорт, касается ладонью его живота. Он сам не мог объяснить причину, по которой совершил это действие. Наверное, желание поделиться пусть и мельчайшей ноткой тепла и заботы. — Сильно болит? — Если честно, приятного мало. — Мы же нормально с тобой позавтракали… У тебя здесь есть аптечка, таблетки какие-нибудь? — получив в ответ кивок, он бережно берёт холодные ладони в свои, аккуратно, легонько тянет на себя. — Пойдём тогда. Отдохнёшь хотя бы немного и заодно мне всё расскажешь.       Фёдора пробила дрожь от одного лишь осознания того, что Сигма наверняка ожидает искренние излияния. А что ему говорить и как? Напрямую, мол, бога ради, прости, я тебе лгал и на самом деле не принимал таблетки, заодно и желудок испоганил — так, что ли?       Стыдно, стыдно. — Где у тебя лежат лекарства? — взволнованно чуть ли не шепчет младший, заботливо расправляя плед. — Я сам возьму. — Ни в коем случае. — Сигма. — Я же сказал, лежи. — Я сейчас не в состоянии спорить, вот честно. — Оно и к лучшему, — уже устав от чужих бессмысленных пререканий, чуть ли не сквозь зубы ворчит Сыромятников. — Мне сейчас нужно о тебе позаботиться, а не ругань разводить, Федь.       Фёдор то ли разочарованно, то ли немного даже раздражённо цокает, всё-таки смиренно подоткнув под ноги мягкий плед и сообщив, в каком именно ящике хранятся все медикаменты. Вот только позабыл он о том, что там же лежит чуть ли не опустевшая блистерная упаковка таблеток, которые парфюмер употреблял в тайне и от врача, и от Сигмы.       Сначала юноша даже не приметил их, так как был занят поиском другого лекарства. — У тебя есть хоть что-нибудь для такого случая? — Понятия не имею, если честно. Давно ничего подобного не приобретал.       И только после того, как взволнованный Сигма переворошил буквально весь ящик и смог выудить то, что, кажись, должно было помочь, его взгляд пал на распечатанные таблетки. В обычный день он бы не уделил этому никакого внимания, но сейчас его волновало буквально всё, что касалось Фёдора, поэтому, подумав, что лучше лишний раз убедиться, чем недосмотреть, решает зайти издалека, задав вопрос: — Федь, а ты ничего другого не принимаешь, кроме прописанных тебе таблеток?       И тут он всё понял. Выбор пал на то, что должно было остаться чуть ли не самой сокровенной тайной. Он даже понятия не имеет, что сказать и знает ли Сигма о том, как именно работают обнаруженные им таблетки. — Ну почему ты молчишь? — Сыромятников оборачивается, и его взору после этого действия предстаёт уже в край побледневшее лицо с опустевшим от непонимания, как оправдаться, взглядом. — Феденька? Что это такое?       Сигма решил, что теперь же нужно идти напролом. Похоже, Достоевский в ступоре, поэтому вытянуть из него ничего не удастся. Уже дрожащими пальцами младший стучит по клавиатуре в телефоне, вбивая в поисковик название незнакомого ему лекарства и его назначение, ибо сама упаковка, кажись, была выкинута, как и инструкция к применению, но название, благо, было напечатано на тонкой фольге. Долгие, до жути неловкие, давящие несколько секунд взгляд изучает первые попавшиеся строчки, после чего осознание резко накрывает холодным морозом, ударившим по всему телу. — Федь, скажи мне, пожалуйста, ты принимаешь то, что тебе прописали? — Я делаю это ежедневно на твоих глазах, — голос предательски дрожит даже после принятия сидячего положения, что оказалось неожиданным, оттого и позорным для Достоевского. — Я задам вопрос по-другому. Принимаешь ли ты необходимые лекарства на самом деле?       Этих нескольких слов было предостаточно, чтобы поставить его в тупик. Ни единого слова или толковой мысли. Только сотни, тысячи упрёков в свою же сторону и ощутимый дискомфорт безжалостных угрызений совести. — Сигма, милый мой…       Тишина. Только горячая слеза быстро стекает по щеке к подбородку и с него капает на побелевшую от напряжения кисть. — П-прости меня…       Сигма распахнуть глаза не успел, как вдруг стал свидетелем плача парфюмера, пусть и безмолвного, но словно грозящего вот-вот перерасти в истерику. Щёки намокают, глаза, не выдерживающие такую щиплющую боль и стыд, закрываются раскрасневшимися веками, а пальцы судорожно цепляются за всё подряд, что только попадётся: за собственную штанину, за край дивана, теребят кисточку на оказавшейся под рукой подушке. — Федь?..       Юноша уже в край растерялся после того, как Фёдор, промямлив что-то похожее на новое извинение, отвернулся и надавил ладонями на зажмуренные глаза, пытаясь унять неконтролируемые слёзы, которые, не слушаясь, наоборот, только хлестали. Ни единого всхлипа или скулежа. Всё ещё пытается держаться, и это не ускользает от чужого внимания. — Феденька, — дабы хоть как-то уверить в полной безопасности, Сигма невесомо касается дрогнувшего плеча, — плакать — это нормально. Если нужно, то… поплачь, выскажись… Может, водички или чаю?.. — Ничего не нужно…       Студент прекрасно понимает, что скрывается под «ничего», поэтому молча, безоговорочно обнимает возлюбленного со спины, прижимается грудью к его лопаткам и тычется тёплым кончиком носа в точку на шее рядом с ухом. Правая ладонь касается противоположного надплечья, затронув большим пальцем зону, где отчётливо пульсировала сонная артерия; левая едва обхватывает правый костлявый бок. — Хочешь что-то сказать — я обязательно выслушаю и постараюсь дать дельный совет. Только, прошу тебя, объясни мне, что с тобой вообще происходит…       В горле застывает ком; проносится несметное количество мыслей, но все они закручены, ни одна из них не может развязаться, вылиться из запутанного клубка в понятную речь. Ничего не складывается, не проясняется. Ни единого толкового предложения, слетевшего с дрожащих уст.       Сигма не торопит, лишь смиренно ждёт, сомкнув веки и хоть как-то утихомиривая старшего своим размеренным, греющим дыханием в шею и ключицы, хотя внутри всё колотилось, бушевало, волновалось. Вспыхнул самый настоящий невидимый шторм.       Ещё пару десятков секунд назад Фёдор старался держать себя в руках, но сейчас он дал волю слезам, бесшумно, но довольно интенсивно тёкшим по его щекам, отпечатывающимся на уголках губ, скатывающимся на исхудавшем подбородке воедино. Его пальцы касаются чужих, плавно перебравшихся уже на живот и греющих эту зону собой даже сквозь ткань рубашки. Даже сейчас Сигма, когда парфюмер нуждается в ласке, не позволит себе лишнего, не залезет под рубашку, как бы ни хотелось успокаивающе коснуться этого хрупкого участка тела.       Недолго думая, Фёдор разворачивается, и оба вновь сливаются в более крепких объятиях. Немного намокший от слёз нос тут же тычется в ключицу, лоб прижимается к шейке, а пальцы хватаются за лопатки, словно за последние сантиметры спасательного каната. Изредка едва раздаются лёгкие всхлипы и сдержанное хныканье.       Сигма не говорит те самые банальные фразы, которые так и рвутся из уст многих в подобные моменты, например: «Спокойно», «Всё хорошо». Вместо этого его губы, невесомо касающиеся прохладной ушной раковины, мимолётно шевелились, едва шепча: — Я рядом, Феденька…       Его ладони в панике проносились по талии и бокам, скользили по пояснице и вдоль по позвоночнику, бережно гладили зону между лопаток и плечи. Он старался сделать всё, лишь бы позволить Фёдору уже, не думая ни о чём угрызающем, наконец-то нормально выплакаться, выплеснуть всю ту дрянь, что давно копилась внутри. — Сигма, — наконец Достоевский уже смог вымолвить хоть что-то, и то жалобно проскулив в чужое намокшее плечо, — вызови мне скорую, пожалуйста.       Колкое молчание на протяжении нескольких секунд, которое прервали пара выдавленных сквозь подбирающиеся к глазам слёзы слов: «Да, хорошо». Сигма тут же выполнил просьбу Фёдора, но не смог объяснить врачу саму причину вызова. Нет, он всё понял. Просто побоялся заикнуться на подобную тему, будто бы потеряв дар речи, как это бывает в самые напряжённые моменты в каких-либо рассказах. — Федь, — руки юноши легкими постукивающими движениями пальцев невесомо перебегают с талии вверх к плечам, чуть сжимают их и легонько давят назад, немо прося опрокинуться спиной на диван, — тебе, наверное, прилечь сейчас надо. И если не мне, то хотя бы врачу скажи, что же такое с тобой происходит…       Хоть Сигма и сам всё прекрасно понял, однако смутная надежда на лучший исход всё-таки таилась. Угораздило же Фёдора так. Одна проблема сменяет другую, казавшуюся до жути серьёзной, но потом выясняется, что это были ещё цветочки по сравнению с тем, какая буря стремительно надвигалась. — Я больше не собираюсь от тебя ничего утаивать, — прикрыв глаза, но даже не собираясь погружаться в дрёму, на удивление выдаёт Фёдор, — просто… попозже, когда врач приедет, хорошо?       Юноша угукнул, а старший понял, что его совсем не устраивает собственное положение, и прижался своей щекой к чужим ляжкам, ткнувшись кончиком носа в коленку. Прямо как это было в те самые прекрасные мгновения, сразу же затмившие сильное напряжение и терзающие переживания.       Только-только тёплые подушечки пальцев заскользили по макушке, бережно почёсывая и массажируя, в основном помещении раздалось приглушённое, но довольно назойливое дребезжание настольного звоночка. Похоже, оба настолько разволновались, что даже не услышали колокольчик, сопровождающий своим коротким пением любого входящего в парфюмерную лавку посетителя. Вставать до жути не хотелось, так что Сигма взглядом ответил возлюбленному, мол, пускай стоят столько времени, сколько потребуется для того, чтобы тебе стало лучше. Однако, кажись, человек оказался слишком нетерпеливым, раз уж буквально через несколько секунд вновь подал сигнал об ожидании. Чуть ли не раздражённо вздохнув, Сигма нехотя поднимается перед тем, как Фёдор сквозь усталость и острое нежелание оторвал свою голову от чужих ног, собирался уже скинуть с себя плед, но его вовремя остановили. — Федь, ну ты чего? Ложись, отдыхай. — Не утруждайся. — Нет, — ласковый тон тут же сменился на утвердительный. — Ты ведь сам сказал скорую вызвать, да и ежу понятно, что… беда с тобой случилась, Федя. Я сам схожу.       Не желая слышать ни единого слова против, Сигма всё-таки наскоро ускользает из комнаты для персонала и тут же прикрывает за собой дверь, дабы лишний раз не тревожить. — Здравствуйте, могу подсказать Вам что-то? — юноша ловко переключается на японский язык, бросив приветливый, но в то же время желающий поскорее проводить взгляд на посетителя, тупо глядевшего в стену в нудном ожидании. — Добрый день. Я бы хотел поговорить с Достоевским. Он здесь? — Здесь, но, увы, на данный момент не сможет оказать Вам эту честь. Я могу передать ему Ваши слова или же попросить заглянуть в другой денёк. — Какова причина такого явления? — Ему нездоровится. — Боюсь, что придётся. — Вам ведь сказали, что человеку плохо.       Шатен цокает и решает предпринять уже крайние меры. На протяжении нескольких секунд роется в своей борсетке, вынимает оттуда удостоверение, демонстрирует его юноше, позволяя ознакомиться с базовой информацией. Дадзай Осаму, сотрудник Детективного Агентства. — Возражения не принимаются.       Сигма аж вспыхнул, стукнув ладонями по мраморной стойке. — Все мы люди, и у всех может шалить организм. Человек множество задач осуществляет в одиночку, подумайте над этим, пожалуйста. — Я имею полное право на вторжение и разговоры с интересующими меня людьми, если того потребуют обстоятельства. — Проявите хоть каплю понимания и оставьте его в покое, дайте ему восстановиться! — Никакой детектив, разгребающий дела, имеющие огромный вес для города, с излишним милосердием далеко не уйдёт. Не заставляйте меня и Вас приплетать в это дело и позвольте решить всё мирными разговорами. — Д-да Вы…       Дело не в заикании о возможности затянуть неизвестно во что и Сигму, а в стойкости Дадзая, осознании того, что он действительно имеет право на любой разговор в рамках работы и никто этому противиться не может. Дабы не устраивать никакую сцену, юноша решил всё-таки сейчас отступить, но, если того потребуют обстоятельства, выгонит. — Только, прошу Вас, будьте с Фёдором поосторожнее. Да и разговор долго не продлится. Врач скоро приехать должен. — В случае чего подождёт. — Не будьте столь жестоки! — Соглашусь, справедливость порой бывает жестока, но, тем не менее, остаётся справедливостью.       Мысленно ругнувшись, Сигма всё-таки легонько стукает костяшками пальцев по двери, предупреждая Фёдора о скорейшем приходе, неуверенно приоткрывает дверь, боязливо заглядывает. — Феденька, тут с тобой поговорить хотят… Извини, я действительно не имею права останавливать…       Достоевского аж передёрнуло, стоило ему взглянуть на Дадзая. Его он тоже знает и надеялся, что так и будет знать только понаслышке, а на практике никогда не столкнётся с ним. Сигма уловил это едва проявившееся негодование и вспомнил о ситуации, уже приличное количество времени назад произошедшей с ним и другим пареньком из Детективного Агентства, и даже перепугался за Фёдора и его и без того потрёпанную нервную систему.       Подобные давним убийства продолжились, и к парфюмеру вновь пришли за советом? Узнали, что он является свидетелем какого-либо важного события, и хотят расспросить?       Подозревают в чём-то?..       Нет, такого у Сигмы даже в мыслях не было. Он просто не понимает, что происходит, и боится только представить, во что может вылиться этот разговор. — Добрый день, Достоевский-сан, — даже не спросив разрешения, Осаму проскальзывает в комнатушку, по-хозяйски усаживается напротив владельца данного заведения. — Неважно себя чувствуете? — Есть такое, — как можно равнодушнее отвечает тот, скинув на край дивана плед и приняв сидячее положение. — Что же Вас интересует, Дадзай-сан? — Приятно, что представляться не нужно. Думаю, можно перейти сразу к делу.       Фёдор готов хрустеть костяшками пальцев от испытуемого им напряжения и волнения, внутренне места себе не находит и уже чётко знает, о чём пойдёт речь, но внешне он не подавал ни единого признака нахлынувшего на него состояния дикого мандража.       Сигма тоже тихонько проник в комнату для персонала и опёрся спиной о стену, наблюдая и стараясь вникнуть в происходящее, пусть и не хотелось вновь слушать что-то, что не каждому окажется понятным и приятным. Но рядом друг с другом обоим не так страшно. — Я весь во внимании.       Было видно, что Осаму колеблется, понятия не имеет, стоит ли применять подготовленный им метод или же здесь будет нужен совершенно другой подход. А может, вообще лучше извиниться за внезапное вторжение и чрезмерную настойчивость вместе с равнодушием по отношению к чужому физическому состоянию, вежливо извиниться, уйти и больше не возвращаться?       Нет. Отступать уже поздно. Собравшись с духом, детектив выдаёт: — Я готов за любую цену приобрести у Вас рецепты всех ароматов из последней ограниченной коллекции.       Достоевский аж поперхнулся. Ответ был наотвес брошен без даже самых кратчайших раздумий: — Нет. — Я даже торговаться не буду. Просто назовите цену — и всё требуемое Вами состояние до единой йены станет Вашим. — Вам повторить мой ответ?       Сигме показалось, что произошло столкновение двух до жути твёрдых персон. Неизвестно, к чему это приведёт, но волнуется он точно — пятка аж ритмично настукивает по полу, в то время как коленка интенсивно подрагивает.       Фёдор не столько отказывается из-за понимания того, что вся правда о его гадких противозаконных деяниях будет раскрыта, а там и наступит суровое наказание, не только судебное, но и общественное — страшно даже представить, что будет, если человечество наложит на его имя такое мерзкое клеймо, после чего он без единой капли достоинства исчезнет из людской памяти, — сколько по причине того, что…       Это — его творение. Его произведение искусства. Его ароматы, добытые, созданные и усовершенствованные его руками. — Вы ведь понимаете, что упускаете? Я заплачу даже больше, чем Вы заработали на продажах, лишь бы заполучить рецепт этих нескольких ароматов…       Уже на грани нервного срыва, но всё ещё стараясь сохранять спокойствие, Фёдор чуть ли не яростно процеживает сквозь зубы: — Они не имеют цены. Если Вы пришли сюда только за этим, то разговор окончен.       А Осаму всё неймётся. — Я заплачу столько, сколько Вы сами назовёте, но не уйду отсюда, пока не заполучу желанное.       Фёдор, ранее размыто смотревший на свои обгрызенные ногти и кожу около них, бросает на собеседника пренебрежительный, несколько озлобленный взгляд, одновременно с которым раздался и звон колокольчика, оповещая о новом посетителе. Похоже, долгожданный врач приехал. Это послужило последней каплей для Сигмы. Он хватается за локоть шатена, еле-еле сохраняя вежливый, размеренный тон: — Уходите отсюда. — Не горю желанием. — Если Вы не сделаете это сами… Не заставляйте меня применять силу. — Сигма, не нужно…       Дадзай не смог сдержать смешок, невольно соскользнувший с его губ, но повиноваться явно не собирается. Он, конечно, русский язык совсем не знает, однако ему не составило никакого труда догадаться, какова была просьба или совет Фёдора. Или же веление?       Сигма послушно выбегает из комнаты для персонала, буквально через несколько секунд приводит туда врача. Оба стали свидетелями возобновившихся переговоров, не суливших никакого мирного решения и нахождения той заветной точки компромисса. — Дадзай-сан, пожалуйста, прекращайте. Врач приехал, Вы ведь сами видите… — Я же сказал, что никуда не уйду без своего трофея.       Вот он — пик раздражения и гнева. Сигма уже не выдерживает. Вновь хватает Осаму под локоть, только теперь куда увереннее, прилагает немалую силу, чтобы насильно заставить того подняться с кресла. Тяжёлый вздох неожиданности детектива и шокированное ахание врача, скрежет неосознанно отодвинутого назад кресла и грохот случайно, благо, несильно задетой ножки журнального столика.       Именно сейчас Сыромятников пренебрёг вежливостью, приличиями и словами Фёдора ради его же блага и, не дав детективу ни секунды на раздумья, уволок того в основное помещение, а затем и на улицу. Осаму мог ударить, мог скрутить юношу за неповиновение воле следователя, но не стал. Не столь из тусклой доброты, сколько из логики. Ни единого слова не было проронено по поводу расследования, только деловое предложение. Фёдор отказался от заключения сделки, а Осаму упёрся в собственное желание и настаивал на своём. Сигма здесь всё-таки прав и в какой-то степени даже поступил благородно, не испугавшись чуть ли не полной свободы действий того и помогая не себе, а другому, ещё и был предельно вежлив даже в напряжённый момент. Заслуживает искреннего уважения.       Юноша даже ни секунды на передышку после того, как вытолкнул уже под конец совсем переставшего сопротивляться детектива, не взял и тут же процедил, всё ещё стараясь быть максимально нежным и мягким, однако голос звучал твёрдо и чуть ли не грубо: — Не приходите сюда больше, пожалуйста.       И, не дав Осаму вымолвить и слова, захлопнул дверь прямо перед его носом и запер изнутри. Сквозь стекло он заполучил пустой взгляд, так и кричащий что-то, предупреждающий о мрачной неизбежности, но в качестве ответа тот ничего не получил. Лишь последний зрительный контакт был прерван опустившимися бордовыми занавесками. Вся парфюмерная лавка, как и сам Сигма, скрылась с глаз Дадзая, решившего всё-таки отступить. — Доктор, ну что там?.. — дрожащими пальцами легонько приоткрывая дверь, взволнованно скулит Сигма, наконец-то попутно пытавшийся хоть как-то отдышаться после неожиданного конфликта и резкого выброса адреналина. — Да что там может быть… — на выдохе отвечает мужчина, расстёгивая манжету для тонометра, ранее плотно охватывающую худощавое плечо. — Здоровье пошатнулось, подозрения на язву желудка высказали. В больницу везти будем. — Всё… — от переживаний Сигма даже не замечает того, как начал мимолётно покусывать кожу около ногтей, пальцами другой руки нервно ухватившись за пышный рукав своей рубашки, — настолько плохо?.. — Пока рано говорить точно. Скорее всего, есть шанс, что всё наладится, но заняться собой надо будет капитально, конечно. — Федь… — Я сделаю всё, что мне скажут, Сигма.       Фёдор останавливает на юноше свой взгляд. Изнурённый, но никак не стеклянный, неравнодушный. Ему явно самому это всё надоело. Глаза смотрят так устало, хрупко; казалось, что из них вот-вот хлынут слёзы вновь. Они едва сверкали, почти не отражали яркий свет, но однозначно были на мокром месте. Радужная оболочка уже окончательно помутнела, стала казаться более тёмной, меланхоличной, но не отражала никаких жестоких намерений. Только дикий испуг и…       Стыд, сожаление. — Точно?.. — Обещаю.

***

      Сигма ни на минуту не расставался с Фёдором, даже не покидал кабинеты во время проведения различных процедур, направленных на выяснение состояния здоровья и причины такого жуткого недуга. Даже несмотря на тот факт, что студент почти всё время просидел за ширмой, дабы не заставлять возлюбленного испытывать лёгкий дискомфорт от пристальных наблюдений со стороны не только врачей и самому не смущаться.       Их пальцы были крепко сплетены при взятии крови на анализ, при введении немалого объёма лекарства путём применения капельницы. Даже нельзя было сказать, чья хватка была крепче — вложившего последние силы Фёдора или беспокоящегося, поддерживающего Сигмы.       Подозрения Фёдора подтвердились; данные о его постановлении на учёт в качестве больного начальной стадией шизофрении — если бы всё было так просто — оказались ценной уликой. Без единого расспроса врачам не составило ни малейшего труда догадаться об обмане парфюмера, но на всякий случай, конечно же, уточнили это дело у больного, в ответ на что получили подтверждение. Сигма был готов разрыдаться, но старался держать себя в руках, дабы лишний раз не дёргать Достоевского и не заставлять его переживать по какому-либо поводу. — Феденька…       Старший, несомненно, почувствовал себя до жути виноватым, глядя на то, как возлюбленный, наконец-то давший волю катящимся по его щекам слезам, в панике прижимает чужую кисть к своим дрожащим губам и намокшей щеке, едва оставляя на коже мелкие, почти неощутимые поцелуи. — Милый, ну ты чего… — Фёдор вытягивает левую руку, совсем недавно измученную капельницей, пальцами слабо откидывает явно неприятно липнувшую прядку белоснежных волос к дорожкам слёз, после бережно касается подушечками перст виска, пытаясь успокоить. — Всё же вполне хорошо… — Федь, как ты можешь это говорить, когда с тобой происходит… такое…       Наступает тотальное молчание, из-за чего внутри Сигмы просыпается ощущение, что нужно разомкнуть веки и промокшие ресницы и посмотреть на Фёдора. Это решение оказалось безошибочным: его взору предстал ласковый, но в то же время наполненный серьёзностью взгляд. Обычно так смотрят, когда стойко сообщают долгожданную, но в то же время неожиданную правду. — Помнишь, что доктора сказали? Всё наладится, если заняться этим. Я ведь пообещал тебе, что буду следить за собой. — Но таблетки… — Я буду принимать их как положено, — получив в ответ удивлённый взгляд, Фёдор благосклонно улыбается, — даже не сомневайся.

***

      Фёдор действительно сдержал слово: таблетки для вызова тошноты были выкинуты прочь, дабы лишний раз не мозолили глаза своим соблазном, вновь ненавистные побочные эффекты дали о себе знать, а работа уже абсолютно сошла на нет. Продажи были полностью приостановлены, как и выпуск дорогой ограниченной коллекции, новые экземпляры которой люди ждали с отчаянным ажиотажем. Зато, о, какое блаженство, что же он получил взамен!       Долгожданное постоянное спокойствие, расслабленность, возможность наконец-то нормально высыпаться, в конце концов, полное отсутствие тревоги. Теперь же таблетки, с приёмом которых когда-то совсем не ладилось, стали словно постоянно действующим наркотиком, помогающим забыться от суровой реальности, которой совсем не стало, за исключением редкой тошноты да периодического головокружения. Вернее, не совсем так. Наоборот, никакого эскапизма. Только глубокое, искреннее упоение настоящим.       Были бы ещё силы на занятие работой или, скорее, продолжение увлечения ароматным искусством, ставшим неотъемлемым пожизненным признанием, — и ничего большего Фёдору совсем не нужно было бы. Но радует то, что мысли о «прокрастинации» совсем не грызли его. Данная пустота восполнялась полностью великолепным времяпрепровождением с объектом его ярого воздыхания. Совместный сон уже давно стал одной из самых сладостных частей их каждодневной рутины, а стены квартиры будущего журналиста каждый день охотно приветствовали Достоевского. Тот уже давно стал своим не только для Сигмы, но и в его комфортной квартирке.       Фёдору, конечно же, хотелось самому уже наконец-то познакомить возлюбленного со своим домом. Почему-то ранее никак не удавалось осуществить это давнее намерение, но сейчас оно наконец-то вошло в их планы вместе с процедурой, способной ещё сильнее укрепить их доверительные и трепетные взаимоотношения и в каком-то месте даже показаться умилительной. — Сигма, ты… уверен, что я ничего не испорчу? — Ну что ты, Федь, — проговаривает юноша, коснувшись ладонью чуть тёплого подбородка парфюмера, пока те в ранее немом ожидании поднимались на лифте на тридцать третий этаж. — Такого не будет. А даже если что-то и не получится, то… ничего страшного. На ошибках учиться — это тоже хорошо, да и ничего ужасного не случится. — Я всё-таки волнуюсь за тебя. Вдруг я что-то не так сделаю. Расхлёбывать-то тебе… — Федя, — его ласковая улыбка действительно внушает полную уверенность в том, что всё пройдёт действительно хорошо, — я безоговорочно доверяю тебе свои волосы, и точка. — Как скажешь…       Буквально через десяток-другой секунд, сопровождаясь лёгким хаотичным звоном, ключ тихонько поворачивается в замочной скважине. Дверь приоткрывается абсолютно бесшумно, впуская в свободную прихожую толстую полосу густого света. Шуршит верхняя одежда, бережно развешиваемая хозяином квартиры в гардеробе, легонько стукаются о пол кроссовки. Бесшумно, едва скользя, ступают ноги, укрытые греющими носками, по мраморному полу. Руки, кожа на которых потрескалась от упавшей ниже нуля температуры и нехватки некоторых витаминов, приоткрывают дверь за дверью, демонстрируют одну комнату за другой под аккомпанемент бархатного голоса, являющегося заветной изюминкой и прекрасным дополнением долгожданной экскурсии.       Наконец, оба оказываются в просторном зале. Фёдор свет не включает — его, естественного, и так было предостаточно, чтобы разглядеть каждый уголок визитной карточки квартиры Достоевского, пусть небо и было нещадно застлано серыми облаками. — Вау…       Сигма неосознанно чуть содрогается от резко пробежавшейся по всему телу волны холодка, тут же трёт плечи, укрытые вязаным свитером. Комбинация даже таких мимолётных движений не оказывается незамеченной. — Да, это помещение — самое холодное во всей квартире из-за панорамных окон. Мне тоже не совсем нравится то, что отопление включают буквально только по праздникам, — констатирует факт Достоевский, заботливо укрывая плечи юноши пледом, обнимая со спины и располагая свои ладони чуть выше его живота, конечно же, не залезая под одежду. — Я и сам сразу же уехал бы отсюда при первой возможности, да зал этот очень понравился. Буквально ради него оставил эту квартиру. — Мне казалось, что дело в расположении. — Да, то, что парфюмерная лавка на первом этаже этого дома находится — несомненно, приятный бонус, но и свободные компактные квартирки, одной из которых мне было бы по горло, в этом доме есть всегда. А тут — ты только посмотри — какое чудо. Даже до сих пор, спустя годы пребываю в самом настоящем восторге. Представляешь, как здорово в лунную ночь зажечь пару-тройку свечей или и вовсе затопить камин, заварить чай, сесть на диван и взяться за книгу или смычок…       Сигма чуть вздрагивает вновь, но уже не от холода, а, наоборот, от тепла и прилива нежности — на тонкую кожу голой шеи приземляется воздушное прикосновение шершавых губ; ладони в это же время чуть елозят по зоне рёбер и пресса, легонько поглаживая кожу через свитер. Объятия физически прохладные, ибо кожа обоих так и не успела согреться после приличного по времени пребывания на улице, но в то же время греющие ничуть не хуже постепенно сползающего с изящных плеч пледа. — Это и правда здорово. Мне здесь тоже очень нравится…       Оба простояли бы так долго, если Фёдор не отстранился бы, пусть и нерешительно, нехотя, но надо дать исследовать такое сокровище в полной мере, всё же. Словно птица, родившаяся в клетке, безвылазно прожившая там годы и не понимающая, что от неё хочет хозяин, впервые распахнувший дверцу, Сигма первые несколько секунд медлит, оставшись на месте, но после нерешительным шагом направляется то ли вперёд, то ли в бок, разглядывая люксовое убранство: изысканные диван и кресло, журнальный столик, стоящий явно в разы дороже, чем тот, который находится в парфюмерной лавке, обширный книжный шкаф, привередливые экзотические, оттого и дорогие и по собственной цене, и в уходе комнатные растения, в конце концов, камин, узоры на котором были выполнены известным мастером вручную, и панорамные окна, растянувшиеся вдоль всего зала.       До чего же живописное место. Любой человек, который даже не нуждается в такой громадной квартире, действительно оставил бы её ради одной лишь этой зоны уединения и тотального спокойствия.       Какая роскошь, гармонично сочетавшаяся с комфортом, сменившим давно потухший безумный гранжанр.       Костяшки невесомо, дабы не испачкать отпечатками пальцев, касаются похолодевшего стекла, а взгляд устремляется вдаль, на пасмурную Йокогаму, словно застывшую в ожидании чего-то, что дарит радость своим первым приходом. — Здесь и правда очень красиво… — юноша поворачивается к Фёдору, одаривает его искренне счастливой улыбкой. — Спасибо, что показал мне это… — Я очень рад, что тебе нравится, — он старается скрыть то, что немного нервно заламывает руки, поэтому расположил их за спиной. Выдало его то, что пальцы тихонько, но тем не менее слышимо хрустнули. — Федь, я же сказал, не нужно волноваться по этому поводу. Тогда уж… чем быстрее начнём, тем быстрее закончим? — Да, ты прав, пожалуй. Постараюсь держать себя в руках.       Просто покрасить волосы. Казалось бы, ничего страшного для Достоевского здесь быть не должно, тем более если учесть то, что он превосходно разбирается во всяких химических веществах, понимает их реакции между собой. Но, если бы здесь был кто-то другой, он бы точно не нервничал. Перед ним Сигма ведь. Стыдно совершить даже самый мелкий, незначительный промах.       Ему ведь доверяют.       Пугает мысль о том, что теории, как хорошо её ни знай, всегда будет катастрофически мало по сравнению с опытом.       Наверное, это волнение оказало положительное влияние на ситуацию. Ох, надо было видеть, как же заботливо, трепетно, словно имея дело с тонким хрупким хрусталём, Фёдор промывал длинные волосы юноши, откинувшего голову назад, поближе к просторной раковине, как он постоянно спрашивал, комфортна ли температура воды, на что каждый раз получал утвердительный ответ, как невесомо скользил пальцами между промокшими прядями, увлечённо чуть расчёсывая их, как тщательно, но бережно намыливал макушку качественным шампунем, неосознанно чуть массажируя. — Я всё нормально делаю? — Прекрасно, — шепчет юноша, действительно получающий удовольствие и тепло от того, как Достоевский старался.       Значительно облегчило ситуацию то, что корни осветлять не нужно было — Сигма, как оказалось, был блондином от природы. Если бы пришлось брать и эту ответственность на себя, то парфюмер бы уже окончательно разнервничался, зная, какие риски могут возникнуть. Ему бы однозначно не хотелось испортить эту великолепную шевелюру, тем более что это — волосы его возлюбленного.       Руки подрагивают ощутимо для Сыромятникова, но он всё-таки больше не предпринимал попыток унять испытуемый стресс. Лучше потом скажет, что всё получилось идеально, поблагодарит, чмокнет в губы, крепко обнимет и ткнётся носом куда-нибудь. — Может, чаю? — Фёдор накручивает густую шишку в полотенце, помогая приподнять голову. — Спасибо, давай попозже? Не хочу тебя отвлекать. — Как скажешь.       Теперь предстоял самый продолжительный и самый ответственный этап, и именно он, конечно же, навевал Достоевскому беспокойства. Но Сигма оставался абсолютно непоколебим, словно в очередной раз пришёл к парикмахеру, к которому ходит уже не первый год.       Это ведь Фёдор. Ему он доверяет даже больше, чем давно знакомому мастеру. Иначе он бы не отдал возлюбленному свои волосы в полное распоряжение.       Сигма не столько был увлечён тем, какие процедуры выполняет парфюмер, сколько тем, как именно он осуществляет каждое действие. С какой живописной изящностью его изворотливые пальцы и утончённые кисти убирают мешающиеся юноше прядки, как тщательно окрашивает каждый миллиметр то в белоснежно-платиновый, то в сиреневый цвет, насколько бережно, дабы лишний раз не потянуть и не дай боже болезненно дёрнуть, перста проскальзывают между волосами, равномерно распределяя по всей длине едко пахнущий краситель.       Заставляет улыбнуться то, что Фёдор не забыл о заветном правиле «На свою длину — свой оксид». Но пальцы подрагивают до сих пор. Как же он волнуется, хоть и великолепно помнит химическую теорию, также ознакомился не только с инструкцией применения оксигена и красок для волос, но и перечитал не одну статью о множестве нюансов, касающихся данного процесса.       «Он так старается… это и правда очень мило». — Пока что всё, — облегчённо вздыхает Достоевский, снимая одноразовые перчатки, откидывая их в мусорное ведро и промывая руки. — Теперь ждём минуток двадцать. Пойдём, сделаю тебе чай, сам выберешь, какой хочешь. Только аккуратно, не задень ничего… — Не задену. Ты не представляешь, насколько будет неприятно портить такую красоту.       И правда. Каждое движение Сигмы действительно было максимально осторожным, он старался не совершать лишних действий, надёжно вцепившись пальцами в одноразовую плёнку, тем самым удерживая её на плечах.       Через несколько минут оба вновь оказываются в зале. Юноша присел на табуретку, чтобы огородить себя от возможности возникновения случайного контакта волос с чем-либо; пальчики крепко держали предложенную кружку зелёного чая, намешанного с мелкими кусочками фруктов, нога была закинута на другую. Фёдор же расположился в кресле, разделяя участие в небольшом чаепитии. Камин те решили не топить, дабы не тратить много времени — всё равно было ещё не слишком холодно для такого, да и Достоевский скорее всего закончит заниматься этим, когда уже надо будет смывать краску с волос. Обоим же хотелось провести как можно больше времени вместе, в полном комфорте.       Просидели они тихо, в абсолютном молчании не больше двух минут; взгляд Достоевского невольно устремился в угол, где стояла виолончель, и он вспомнил о своём давнем обещании, данном в один из самых прекрасных в его жизни вечеров. — Если всё ещё актуально, могу сыграть тебе на виолончели.       Глаза Сыромятникова заискрились, а на лице растеклась по-детски радостная улыбка. Он был готов даже в ладоши хлопнуть несколько раз, но всё ещё держал кружку, поэтому позволил себе задорно воскликнуть: — Я действительно буду рад!       Уголки губ Фёдора в ответ ползут вверх; сам он поднимается с кресла, отставив чашку недопитого чая на столик, направляется по определённой траектории, медленно, бережно поднимая массивный инструмент. — Тяжёлая же, Федь! — Сигма тут же подскакивает с табуретки, чуть ли не позабыв о слегка сковывающем его неудобстве. — Давай помогу. — Не нужно, я привык. И будь поаккуратнее. Что ты хотел бы послушать?       Студент всё-таки послушно приземляется на своё место, безо всяких раздумий ответив: «То произведение, исполнение которого доставляет тебе больше всего удовольствия». Их, конечно же, было очень много, да и сама игра на виолончели наполняла Фёдора абсолютным душевным спокойствием, так что ему в принципе было почти без разницы, что именно играть, однако первым на ум пришёл цикл «Времена года» Вивальди, а именно — «Сильный ветер».       Фёдор располагается в кресле так, чтобы было вполне удобно исполнять многим известную классическую композицию, надёжнее цепляется пальцами за смычок. — У меня давненько не получалось сыграть нормально, так что я не уверен, что тебе понравится. — Федь, не волнуйся. Мне обязательно понравится, даже если ты где-то промахнёшься. Я ведь твои старания ценю.       Старший прикрывает глаза, делает глубокий вдох — и нерешительно касается волосом смычка струн. Выглядел он весьма напряжённым, да и ощущал себя не в своей тарелке, но только поначалу. Буквально десяток-другой секунд игры — и стало куда проще, неприятные мысли мигом улетучились, а лившаяся музыка стала куда живее и в то же время глубже.       Сигма с замиранием сердца вслушивался в каждый интенсивный звук, каждую раздавшуюся звонкую ноту и даже забывал дышать. Живая музыка и правда звучит совсем по-другому, особенно когда играет любимый человек исключительно для тебя. Словно открывается новое звучание, никому ранее не доступное.       Ох, как же не хотелось, чтобы композиция заканчивалась. Вот бы можно было почаще смотреть на личико Фёдора, даже чуть откинувшего голову немного назад и получавшего искреннее удовольствие от исполнения перед партнёром.       Ни единой ошибки или мелкой заминки. «Сильный ветер» был исполнен идеально — даже человек, получивший полное профессиональное музыкальное образование, выразил бы слова искреннего восторга и похвалы и не нашёл бы, к чему придраться. А уж в каком восхищении пребывал Сигма… даже ни единого подходящего слова поначалу вымолвить не мог. — Феденька… — возникло такое ощущение, что вот-вот почему-то потекут слезинки полного упоения, оказавшего огромное положительное эмоциональное воздействие, — это… прекрасно…       Фёдор видит, в каком ступоре находится юноша, и это его тоже смущает. Чтобы не делать нелогичную паузу, наскоро откладывает музыкальный инструмент. — Думаю, можно идти смывать краску и смотреть на твои чудесные волосики… надеюсь… — Ну не скромничай ты так! — Сигма покорно поднимается с табуретки. — Всё будет прекрасно, я не сомневаюсь.       То ли надежда, то ли вера младшего оказалась воплощённой в реальность. Окрашивание было выполнено грамотно, умело, а главное — бережно. Тот даже вертелся некоторое время у зеркала, разглядывая трепетно выполненную работу, в то время как Фёдор тоже внимательно изучал каждую прядку, но только в поиске какого-либо недостатка. Но их совсем не было, чему даже не совсем уж и верилось. — Федь…       Не успевает Фёдор даже и вопросительно акнуть, как вдруг оказывается затянут в крепкие объятия. Его никуда не отпустят. Не в эту минуту — уж точно. Руки крепко обвивают шею, животы и груди соприкасаются. Мелкие поцелуи густой россыпью в хаотичном порядке приземляются на личико, сменяя друг друга во мгновение ока. Парфюмер едва успел инстинктивно прикрыть веки, как вдруг он наконец-то улыбнулся. Явно довольно. — Спасибо тебе большое. Ты так хорошо сделал всё… Мне очень нравится, правда…       Ради такой награды, как благодарность и искренняя отрада Сигмы, Фёдор будет никак не против сделать такое когда-нибудь ещё раз. Да и не он один будет очень рад повторению такой процедуры. Конечно, оборудование у него непрофессиональное, но то, с какой любовью было выполнено каждое действие, компенсирует абсолютно все недостатки даже больше, чем полностью.       Но об этом уже далеко не сейчас и не сегодня. За окном уже смерклось. По договорённости было проводить студента до его квартирки как можно раньше, ибо там находятся все учебные материалы, которыми нужно заняться. Предновогодняя сессия не за горами ведь, а хороший уровень подготовки требует множества усилий. Хотелось, конечно, провести ещё хоть чуточку в этих прохладных и в то же время гостеприимных стенах, но как-нибудь в другой раз, увы.       На улице стало ещё холоднее, чем ожидалось, но нельзя сказать, что оба продрогли. Их согревали не только куртка и шарф, но и присутствие друг друга, замок сцепившихся друг с другом пальцев, дабы не поскользнуться на льду.       Неожиданно на свете фонаря сверкнуло что-то, потом ещё раз, ещё и ещё, а лба словно коснулось что-то маленькое. Оба осознали произошедшее совсем скоро.       Первый снег. Сигма удивлённо смотрит наверх и окончательно убеждается в истинности то ли предположения, то ли убеждения. — Федь, снег пошёл!       Кто-то скажет, что первый снег не стоит такой радости, которую он получает своим приходом, или что и вовсе в снеге столько же неприятного, как и в слякоти или промозглом дожде, но оба были совсем другого мнения. Это явление напомнило им о всей светлости ребячества, о русской зиме. О детском ликовании, о том, как они когда-то гнались за снежинками, пытались поймать как можно больше мельчайших пушистых кристалликов льда и заключить их в прохладные ладошки, надеясь, что такое чудо будет жить как можно дольше, а не тут же безвозвратно таять. С каким любопытством глазки тщательно изучали каждый мелкий, едва уловимый участочек такого сокровища. Лёгкий смешок навевает воспоминание и о том, как когда-то они дурачились, пытаясь поймать снежинки ртом, не обращая внимания ни на какую родительскую ругань.       До чего же ярко детство и каждая вспышка каких-то тёплых моментов оттуда. — И правда… что за прелесть…       Такие воспоминания показались настолько тёплыми, что Фёдору аж захотелось немного подурачиться. С хитрой ухмылкой он резко хватается за чужую вязаную шапку фиолетового цвета и резко оттягивает её чуть вниз, нахлобучив на тут же закрывшиеся серые глаза. — Эй! — вперемешку со смехом от неожиданности восклицает Сигма, тут же вернув головной убор в прежнее положение. — Я тебе сейчас!       Получив в ответ игривое «Ну-ну», он сразу же подскакивает на цыпочки, мгновенно вцепившись в укрытые тёмной курткой плечи, в отместку кусает кончик покрасневшего от прохлады носа, на который только-только успела приземлиться мелкая снежинка. Фёдор шаловливо айкает и тут же хихикает, в ответ на такую «сдачу» ловко чмокает в арку купидона. Шершавые, потрескавшиеся губы приятно обжигают своим холодом; Сигма явно охотно ответил бы на этот поцелуй, но целоваться на морозе, пожалуй, далеко не самая лучшая идея. Они обязательно наверстают это, но уже немного попозже. — Вот когда уже появятся сугробы, я тебя обязательно повалю в снег, — в шутку угрожает Достоевский, легонько щёлкнув в нос. — Да за что! — радость такому явлению, как наконец-то выпавший снег, тем самым сменив уже надоевшие ливни, разделяет и Сыромятников, позволяя себе говорить на более эмоциональных тонах. — За всё хорошее, радость моя.       Настроение было поднято, казалось, до точки максимума. Дорога до пункта назначения была более долгой, чем планировалась, из-за мелких шуточных проделок обоих. Казалось бы, уже взрослые, умные люди, а позволяют себе такое. Но они видели это милым, искренним. Никогда не будет лишним вспомнить о той самой беззаботной поре, в которую регулярно мечтают вернуться многие взрослые, особенно если такое удовольствие можно разделить с возлюбленным.