Parfumeur

      Парфюмерную лавку Достоевского, конечно, редко можно было увидеть абсолютно пустой, но последние пару дней она так и кишит огромным количеством посетителей, в том числе и новых. Как и ожидалось, одно лишь публичное заявление о начале выпуска ограниченной в количестве флаконов коллекции парфюма взвинтило голову всем. Из-за рубежа сыпалось огромное количество запросов, заказчики были готовы согласиться чуть ли не с любой суммой, которую назовёт Фёдор, лишь бы заполучить заветную партию в хоть каком-нибудь объёме.       «Не более сотни флаконов на одну страну. На всю Йокогаму, кроме авторской парфюмерной лавки, — так же. Оставшийся объём продаётся здесь». Такое потрясло всех. Естественно, всё, что было отведено специально на вывоз, было раскуплено тут же. Только около двухсот флаконов именно в этой точке. Одно лишь заикание о таком — и всё. Посещаемость взлетела до предела, как и количество журналистов, желающих взять интервью. Сколько предложений и даже мольб — столько же твёрдых отказов. — Если потребуется, сам выскажу ровно то, что посчитаю нужным. Не горю желанием отвечать по заготовленным очевидным, давно известным всем клише, — таков был ответ, из раза в раз уверенно повторяемый каждому желающему на официальном уровне пообщаться насчёт произошедшего.       Такое говорилось им неспроста.       «Я не хочу разжёвывать что-то, напрямую говорить, что делаю это не ради славы и денег, а ради искусства. Ради парфюмерии и полного, но подвластного только одному лишь мне прорыва в ней».       «Ты делаешь это из собственной скупости, жадности, гордыни», — едко чеканят мерзкие голоса в голове, довольно давно не слышимые Фёдором. И это пугает. Вселяет колкий мороз, острыми когтями впивающийся прямо в рёбра, которые сжимались с каждым новым изданным не его устами звуком. В такие моменты дыхание становится полностью бесполезным, словно человек оказался в вакууме. Делаешь вдох — кровь насыщается углекислым газом сильнее, только подгоняя более яркий приступ асфиксии. Выдыхаешь — теряешь, самовольно отпускаешь драгоценный кислород. Две развилки, по итогу выводящие в одну точку — самую глушь мрачного леса, наполненную отравленным туманом.       «Ради искусства!».       «Ты хочешь подчинить себе всех парфюмеров… нет, вернее, саму парфюмерию. Поставить эту высшую степень роскоши на колени перед собой, умело играться с ней своими мерзкими руками, душащими невинных девушек. Ты делаешь это ради себя. Ты убиваешь ровно потому, что хочешь этого. Потому что ты тщеславен». — Замолчи!       С момента той самой истерики после осознания собственноручно выполненного первого убийства зеркала в спальне так и не было в помине, а остальные подобные предметы интерьера вопреки всем обычаям были закрыты тканью, даже в ванной комнате. В них смотрел Фёдор исключительно по необходимости, когда комната была наполнена ярким, чуть ли не ослепляющим светом. Теперь ясно, почему же его перестало тревожить второе собственное отражение.       От Фёдора ничего не отстало. Это он сам убегает от такого.       Убегает от самого себя же, не осознавая этого.       До тех пор, пока он не убил, его что-то терзало абсолютно везде. Где ни спрячешься — отыщут. Достанут из любого уголка и швырнут, словно котёнка за шкирку, в пропасть, наполненную густой чернью. Бросят на верную смерть, оставят погибать в безмолвном мраке.       Убил — и даже после этого нет никакого покоя. Упрекают ровно в том же, что на протяжении огромного временного отрезка гадкие голоса подло вбивали в светлую голову. Такие коварные попытки завербовать были слишком жестокими, и противиться им невозможно.       Казалось, была подброшена монета. С обеими одинаковыми сторонами. Но давно ли?       «Ты же потом пожалеешь!».       Может, это не то, где нужно копать? Но тогда где? Как зацепиться за что-нибудь, что может вывести на нужную тропу? И за что же надо цепляться?       В голову совсем ничего толкового не приходит. Неужели здесь и правда остаётся только повиноваться временному потоку и надеяться на то, что всё наладится само по себе?       Пусть Фёдор и имел чёткое понятие о том, что то, как сложится жизнь, зависит исключительно от самого человека, и любой выбор, любое действие способно вывернуть всё в иное русло, однако тут что ни делай — всё неправильно. Может, действительно стоит ждать, пока всё рассосётся само? Или…       Он сходит с ума? Но почему? Стоит поговорить с врачом? Принимать таблетки? Проходить курс лечения?       До жути не хочется идти с такой проблемой к человеку, которого толком не знаешь. Такое невозможно доверить никому. Совсем никому. Ни врачу, ни Агате… ни даже Сигме, с которым очень быстро было достигнуто неплохое взаимопонимание. Но и терпеть нельзя. Так и свихнёшься рано или поздно ведь. Если не уже.       Как бы то ни было, насчёт того, что правда о содеянном всплывёт, достигнет властей, а там в лучшем случае и за решётку недалеко, Фёдор вообще не беспокоился. Прямых улик, указывающих именно на него в качестве виновника наступления летального исхода уже у двух девушек, буквально ноль. А мотив? Никто не догадается ведь, так как подобное звучит поистине сказочно, несмотря на нынешнее продвижение и в науке, и в технике, и в искусстве. Забрать аромат и полностью вылить его в парфюм. Такое можно сравнить с глупой фантастической сказкой.       Даже если выбежишь на улицу и крикнешь во всё горло, мол, это я убил, но не просто так, а ради духов, никто не поверит. Совсем никто. Наверное, даже члены Детективного Агентства назовут такое признание глупой шуткой и усомнятся в адекватности человека.       Но один только Достоевский чётко знает, что такое не просто возможно, а действительно произошло, тем более дважды, просто в разных объёмах и с разной, но в то же время одинаковой целью. Усовершенствовать и без того уникальный запах человека ради искусства. Оставить собственный, никем неповторимый след ради искусства.       Ради парфюмерии.

***

— Было обнаружено тело девушки, убитой, похоже, теми же руками, что и Наоми.       Такое заявление директора, разумеется, переполошило всех сотрудников Детективного Агентства, ошарашено уставившихся на Фукудзаву распахнутыми глазами. В голове всех присутствующих одно и то же.       «Как же так?».       «Зачем?».       «Неужели это не конец?». — Спешу вас огорчить, — девушка по пути небрежно бросает использованную одноразовую маску в мусорное ведро, после чего устало плюхается в своё рабочее кресло, из-под самих по себе смыкающихся век взглянув на своих коллег, — почти ничего нового узнать не удалось. Это и прошлое убийства точь-в-точь схожи, кроме одной единственной детали.       «Поможет ли это нам?..». — Глазные яблоки отсутствуют полностью. Судя по экспертизе, они были выколоты, так как сделано это было предельно осторожно, без лишних повреждений и оставленных отпечатков.       Ацуши шокировано смотрит на Акико, ощутив позыв тошноты. Кровь в разы быстрее циркулирует, отдаваясь безумными толчками где-то в ушах. В голове мелькает довольно неприятная картина, а именно — полностью пустые глазницы. — О, господи…       Мерзкий комок всё подбирается к горлу, сигнализируя о том, что нужно выплеснуть, дать волю этой дряни. В уголках глаз скапливаются слезинки, грозящие вот-вот предстать присутствующим в кабинете во всей своей красе. Тем не менее, терпеть становится уже невозможно. — Извините, я… — Накаджима торопливо подскакивает с рабочего места, в то же время инстинктивно зажимая свой рот, — отойду ненадолго…       Пара мгновений — и след юноши простыл. Каждые, разумеется, догадались, в чём дело, но всё-таки как ни в чём не бывало продолжили слушать устный отчёт о проведённом вскрытии: — Никакого раздражения в полости рта и в области голосовых связок, из чего можно сделать вывод о том, что глаза были выколоты наверняка уже после смерти жертвы. Всё остальное идентично, если сравнивать с прошлым совершённым убийством.       Выслушав эти слова и поняв, что больше ничего полезного извлечено не будет, Осаму поднимается со своего кресла и молча направляется в сторону уборной, решив проведать коллегу, рухнувшего на колени, упёршиеся в кафельный пол. По одному лишь взгляду на такое всё прекрасно понятно, особенно когда удалось заметить, как крепко побледневшие пальцы обхватывали края ободка сиденья сортира. — Что же ты так, Ацуши-кун… — проговаривает старший и чуть наклоняется, зарывается пальцами в пепельные волосы, помогая убрать мешающиеся пряди с лица. — Сильно впечатлило? — Я не видел тело, но слышал, когда опознавали…       По срывающемуся голосу чётко ясно, что Накаджима едва сдерживается от рыданий. Пожалуй, он всегда был довольно восприимчив к любой смерти, заключающей в себе хоть что-нибудь из более жестокого, чем простой удар ножом в живот или пущенную в сердце пулю. Особенно хорошо он представлял в голове всё услышанное, что касалось мучений, причины наступления летального исхода и так далее. И такое уж слишком мешало работе. Никогда ничего лишнего для детектива не будет, кроме одного — сочувствия по отношению к другим людям, даже незнакомым, из чего вытекает и сожаление о произошедшем, хотя никаким боком человек не замешан в чужой смерти. — Она же… так молода была… и красива… поче…       Ацуши не повернул головы к коллеге. Едва он прохныкал хоть кое-как понятную фразу и даже не успел закончить последнее слово, как его стошнило вновь. Охнув от неожиданности такого, Дадзай покрепче хватается за непослушные светлые прядки, ради приличия отвернувшись, пусть и знал, что младший не увидит такого. Но зато почувствует спиной. Возможно. — Наверное, чтобы облегчить положение, — невинно, спокойно проговаривает шатен, — стоит добавить, что сделали с ней это уже после смерти. Скорее всего, она не мучилась так сильно и долго. — Н-но почему… — сквозь всхлипы воет Накаджима, вытирая свои губы и подбородок щедрым количеством туалетной бумаги, комок которой после был выброшен в перепачкавшуюся воду. — Я не знаю, — пожимает плечами Осаму, вскоре помогая коллеге подняться, — но искренне надеюсь, что она обрела покой. Вернёмся? Думаю, стакан воды тебе не помешает.       Прополоскав рот водой и сплюнув её в раковину, юноша всё ещё дрожащим голосом выдавливает из себя: «Вы правы, Дадзай-сан. Пойдём», — и после этого оба покидают уборную, тут же став свидетелями обсуждений произошедшего: — Мне покоя не даёт отсутствие глаз, — задумчиво махнул рукой Эдогава. — Если бы они были небрежно вырваны руками в спешке, я бы, наверное, хоть как-то это понял, но убийца сделал это предельно осторожно… я же прав? — Именно так, — кивнула Акико в знак подтверждения. — Значит, имеется чёткий мотив. Коллекционирование? Но тогда первое убийство было бессмысленным. Или, если отталкиваться от этого, была проведена так называемая «тренировка на практике»? Изучение тела, а после и начало занятия подобным? — Ты, к слову, узнал что-либо у Фёдора насчёт произошедшего? — Ничего толкового, — обессилено откинув голову назад и уперевшись затылком в верхушку спинки своего кресла, Рампо безнадёжно уставляется в потолок. — Он сам, кажись, не поверил в произошедшее. Такое и правда звучит, как байка. Избавиться от запаха полностью, ещё и умудриться ни единого следа не оставить — полный бред. Мы точно что-то упустили.       Но Эдогава прекрасно понимает, что на самом-то деле они тщательно переворошили абсолютно всё. Совсем ничего не ускользнуло от них. Просто всё заметено, зачищено так старательно, что и правда копать уже негде.       Идеальное убийство. Уже дважды.

***

      «Не думал ли, что ты слишком жесток, Фёдор?».       «Не думал. Я работаю. Посетителей много. Замолчи».       «Вспомни то, что произошло на днях».       «Я же сказал, я занят. Заткнись».       Этот мысленный диалог с самим собой же, однако с каким-то другим «я», стал без преувеличений частью привычной Достоевскому рутины, что теперь подобное не вызывало былых бурных эмоций. Никакого животного страха, ни капли болезненного отчаяния. Словно так и должно быть.       «Уж глаза-то ты мог оставить. Чересчур зверски поступил с невинной девушкой».       Стоило вспомнить о том, что произошло после убийства, как мигом стало тошно, а в спину будто бы швырнули огромный камень, что Фёдор аж дёрнулся, хрипло, оборванно выдохнул, исподлобья бросив изнурённый взгляд на покупателей, так и рвущихся вперёд, лишь бы успеть приобрести заветные флаконы, которых осталось не так уж и много.       Глаза не были выколоты ради удовлетворения жажды крови, забавы или получения «эстетического удовольствия». Всё просто. Очередная мера предосторожности. Спирт может проникнуть сквозь пусть и закоченелые веки и разъесть нежные глазные яблоки, благодаря чему вещество запросто опознают, там и на нужную тропу запутанной истории выйти смогут, а Фёдору такого счастья не надо.       Разумеется, как бы мерзко это ни выглядело или звучало, все естественные отверстия были заткнуты, в пустые глазницы — вставлены заранее обработанные шарообразные камешки. Такие не особо приятные процедуры были выполнены, дабы предотвратить попадание химического вещества внутрь организма и в кровь, иначе такое тоже могло выдать парфюмера с потрохами. Даже этого мало. Нужна определённая концентрация раствора этилового спирта и определённое время, чтобы как можно больше угасающего естественного аромата впиталось в жидкость, но тело не получило химические ожоги. Всё должно быть выполнено с ювелирной точностью.       И без того душный воздух тут же словно стал разреженным. Горло сдавливает, в грудной клетке становится до боли пусто. Приходится зажмуриться, делать жадные глотки ртом, пытаясь утихомирить это неприятное ощущение. Веки еле-еле размыкаются, хотя казалось, что они слипнутся друг с другом вновь и больше не откроются. Лёгкий вдох, слабый выдох. Частое моргание на протяжении нескольких секунд, лишь бы отогнать расстелившуюся перед глазами лёгкую расплывчатость. Осознание, что пальцы до жути дрожат, даже когда лежат на стойке. Оторвать руку от твёрдой поверхности кажется чем-то тяжёлым и даже страшным. — Федь…       Этот голос он обязательно узнает даже сквозь звонкий гул в ушах из-за окружающей его какофонии. Ощутив прилив сил, Фёдор всё-таки даже облегчённо улыбается, стоило ему увидеть только-только заскочившего в парфюмерную лавку Сигму, едва, но старательно пробивающегося сквозь назойливых посетителей. — Да куда прёшь?! — сыпалось явно озлобленное откуда-то из толпы. — Мне очень нужно, — спокойно отвечал студент на каждый такой крик, всё ещё пытаясь протиснуться вперёд. — Нам всем нужно!       Одно лишь сдавленное «Пропустите его», соскользнувшее с губ, искусанных в кровь за последние несколько дней, — и все, благо, мигом утихомирились, покорно кое-как расступившись. Стоило Сигме во мгновение ока проскользнуть вперёд, прижавшись ладонями к стойке, разделяющей его и парфюмера, дабы из приличий сохранить хоть какое-то расстояние между ними, как вдруг тут же голодные возгласы о том, что срочно нужен первый парфюм из ограниченной коллекции, заполнили относительно небольшое помещение. Всеми был благополучно проигнорирован уже чуть ли не срывающийся на крик голос студента, так и твердящий из раза в раз: «Замолчите». Махнув рукой на не увенчавшиеся успехом попытки унять шум и гам, юноша явно обеспокоено, но размеренно, стараясь лишний раз не тревожить, почти шепчет, но довольно слышимо для Достоевского: — Федь, что такое? Сильно плохо? — Всё в порядке, — на том же русском языке разбитым голосом отвечает тот, — задумался немного… — Федя, — всё ещё тепло, взволнованно, но с той самой ноткой, из-за звучания которой возникало ощущение, будто мать отчитывает ребёнка за глупую проделку, щебечет студент, — тебе отдохнуть надо, перестань работать на износ. — Я же сказал, всё нормально, небольшая заминка просто… Прямо сейчас вернусь в строй…       Договорить едва получается. Вернее, даже не договорить, а тихо проскулить себе под нос. Локти проезжаются по стойке, сам Фёдор теряет равновесие и контроль над своим телом, вследствие чего чуть ли не ударяется носом и лбом о гладкую поверхность, ибо все до единого чувства сошли на нет, а сознание мгновенно ускользнуло прочь. Благо, Сигма вовремя встрепенулся и успел напуганно подхватить изнурённо рухнувшее хрупкое тело, предварительно тут же обежав угол стойки. Он и сам толком не понял, как же ему удалось осуществить столько действий за доли секунды, но уж точно не это должно сейчас волновать.       Разумеется, эта волна гвалта утихла тут же, стоило посетителям стать свидетелями того, как парфюмер потерял сознание. Удивлённо ахнув, кто-то уже думал броситься на помощь, как вдруг Сигма взметнул свой колкий, раздражённый взгляд, буркнув: — Не трогайте его. Я сам справлюсь. Лучше покиньте помещение и вызовите скорую.       Повторять дважды никому не нужно было. Парфюмерная лавка довольно быстро опустела, в то время как студент, закинувший на своё плечо расслабленно повисшую бледную руку, ковылял в сторону комнаты для персонала. Да, было тяжело, но до жути не хотелось, чтобы хоть кто-то своими мерзкими руками трогал нежное тело.       Ревность?       Полный бред. Элементарная забота о благополучии пострадавшего. К тому же, вряд ли Фёдор хотел бы, чтобы незнакомые люди свободно расхаживали в комнате, не предназначенной для посетителей. Как-никак, личное пространство, которое высоко ценится и не доверяется никому. Почти. Да и как вдруг может шевельнуться ревность после одного лишь даже мимолётного прикосновения?       Или всё-таки и правда ревность?       Неосознанно вырывается облегчённый вздох, когда наконец-то удалось аккуратно уложить бессознательное тело на диван так, чтобы голова располагалась на мягкой подушке, а пятки — на твёрдом подлокотнике. Следующие процедуры были самыми банальными, но безотказно помогающими в подобных ситуациях: включён электрический чайник, в котором постепенно нагревалась вода, руки рылись среди упаковок чая, выискивая успокаивающий, расслабляющий. И вновь были выбраны травы в пакетиках, чтобы не заставлять долго ждать.       Тонкий аромат мелиссы легонько щекочет нос, а тряпка, пропитанная прохладной водой, почти сразу же приводит в чувства. Веки нехотя размыкаются, размытый взгляд из-под ресниц тут же безошибочно уставляется на встревоженного знакомого. — Ох, Сигма, прости…       Едва Фёдор слабо упёрся локтями в поверхность дивана, как студент тут же легонько сжал плечи парфюмера, немного надавил на них, как бы прося и далее оставаться в лежачем положении. — Отдыхай, пожалуйста. — Нет, надо вставать.       Вторая попытка подняться тоже не увенчалась успехом, так как была прервана сразу же. — Я же сказал, не нужно, — немного недовольно по причине такого бессмысленного упорства, но всё ещё заботливо почти шепчет младший. — Полежи ещё чуть-чуть, приди в себя немного. Потом я помогу тебе выпить чай. А затем опять ложись. Отдыхать надо ведь. — Но работа… — Если ты готов доверить мне это дело, то я займусь, но тебя я с дивана никуда не пущу. Тебе уже даже организм говорит, что нужно сделать перерыв. Послушайся себя хоть разок, пожалуйста.       «Уже послушался — и зря», — мелькает в его голове, отдающейся ноющей болью, из-за чего приходится поморщиться. Много времени не прошло, как послышался приглушённый визг сирены скорой помощи. Сигма тут же встрепенулся, поднявшись. — Подожди немного, я сейчас приду. Встречу врача. Тебе помогут, и всё наладится. — Нет.       Фёдор тут же хватается за запястье парня, вложив в это действие, казалось, последние скудные остатки своих сил. Тем не менее, хватка была чуть ли не мёртвой. Пальцы так крепко вцепились в тонкое, изящное запястье, залезая под пышный рукав светлой рубашки и обхватывая нежную кожу. В потемневших, словно опустевших глазах так и читается ярко выраженный страх, что при одном лишь взгляде в чужую радужную оболочку и глубокие зрачки Сигму прошибло волной тока, ударившей куда-то в спину и заставившей вздрогнуть, передёрнувшись. Он всё понимает. Нельзя бросать его. Хотя бы сейчас. — Не уходи, пожалуйста. — Хорошо, — прикусив щёки изнутри, юноша присаживается обратно. — Как ты себя чувствуешь? — Нормально. — А если честно?       Фёдор уже приоткрыл рот, чтобы положительно ответить на его вопрос, но тут же передумал. А что ему говорить? Немного тошнит, глаза сами по себе закрываются, тело с каждой секундой знобит всё сильнее, даже держать чужую руку становится невозможно, пусть и хочется? Тяжело озвучивать такое вслух. До отвращения стыдно. Настолько, что тот немного даже отворачивается, тупым взглядом уткнувшись в спинку дивана, но вздрагивает почти сразу же.       Сигма абсолютно спокойно, мельком прижался губами к щеке старшего так, чтобы не задеть уже начинающую теплеть тряпку на его лбе. — Да ты пылаешь…       Простое прикосновение, чтобы точнее узнать температуру тела, так как губы куда чувствительнее пальцев, не более. Ничего интимного, страстного. Исключительно забота и беспокойство за чужое здоровье. Или… первый поцелуй, пусть и в щёку?       На лице Достоевского расплылась слабая, но явно искренняя, тёплая улыбка. Приятные мысли так и лезут в голову, в то время как сам Сигма абсолютно невинно свободной рукой поправлял компресс, пальцы другой охотно сплёл с чужими в аккуратный, вялый замок. Такое вселяло чувство полной безопасности, хотя и так всё было вполне хорошо, не считая нынешнее состояние, которое наверняка довольно легко исправить, также добавляло и сладостную нотку комфорта.       Так хорошо рядом друг с другом. Даже когда один из них в таком положении.       В мыслях обоих опять развязывается странный, неконтролируемый, но приятный беспорядок. Их взгляды вновь мечутся на чужие губы, потом виновато уходят в сторону, но почти сразу же возвращаются на первоначальную, более интересующую точку, в то время как подушечки немного подрагивающих пальцев осторожно поглаживали тыльную сторону ладоней. В очередной раз в голове мелькает то самое, что нагло прогоняют прочь резко раздавшимся стуком в дверь. — Войдите.       Сигма бросает это слово не слишком громко, чтобы не спровоцировать новую вспышку головной боли у Фёдора, но слышимо, не желая отстраняться от парня. И всё-таки нехотя расплёл замок, однако Достоевскому такое не особо-то и понравилось. Он ещё немного крепче обхватил чужую кисть, одним лишь своим взглядом крича о том, что не надо. Будто бы даже самая короткая разлука могла повлечь за собой конец. Словно он — цветок, постоянно нуждающийся во влаге и трепетном уходе, и стоило хоть ненадолго отвернуться, как растение безвозвратно завянет, уронит свой засохший ранее пышный, великолепный бутон на гадкую землю. — Я здесь, Федь, — успокаивающе протягивает студент, всё-таки возобновив тот греющий телесный контакт, — не переживай. Я тут, рядом.       И Фёдору после этих слов действительно стало пусть и немного, но легче. — Можете поподробнее рассказать о произошедшем? — сквозь только что натянутую одноразовую маску слышалось спокойное бормотание, пока доктор раскрывал аптечку. — Фёдор неожиданно потерял сознание во время работы за стойкой. Мне кажется, что здесь виноваты огромное количество шума, духота в помещении и накопившаяся усталость в совокупности друг друга. — Что ж, осмотреть надо. Рубашку сможете снять или лучше помочь? — Не нужно никаких осмотров, — буркнул себе под нос Достоевский, утомлённо, но всё ещё заворожённо глядя на студента, — и вызов скорой тоже был лишним. — Мне необходимо послушать сердцебиение и провести ряд других процедур, чтобы точно удостовериться в том, что дело и правда всего лишь в утомлении. Вдруг с Вами что-то более серьёзное стряслось. Лучше лишний раз осмотреть, чем недосмотреть. — Я же сказал, не нужно. — Федя, — и вновь в этом тёплом голосе чётко слышится упрёк, — нужно. Пожалуйста.       Уж кому угодно, но именно Сигме Фёдор перечить точно не сможет, особенно когда он говорит одно лишь слово, а именно — «пожалуйста». Смиренно вздохнув, свободной рукой он всё-таки принялся за верхние пуговицы на своей официальной рубашке, начиная слабо расстёгивать их с так и читающейся на его лице неловкостью. Чтобы уж в край не смущать парфюмера, да и самому не конфузиться, Сигма деликатно отворачивается, но трепетную хватку так и не разрывает, наоборот, только крепче сжимает хрупкую кисть, пытаясь утихомирить не только чужой беспричинный страх, но и свой, однако объяснимый. Волнуется, даже губы кусает, а ногти впиваются в собственную кожу, оставляя на его же левой ладони заметные следы.       Хотя Достоевский чётко знает, почему боится оставаться один. Именно в этом и заключается его страх. Остаться наедине с самим собой. — Мне надо подняться? — всё ещё будучи явно недовольным происходящим, спрашивает Фёдор у доктора. — Необязательно. Можно и так послушать… Сделайте-ка глубокий вдох…       Достоевский пусть и не хотел, но покорно выполнял все до единого указания врача, даже больше ни разу не пререкался. Сигма попросил ведь. Тут уж хочешь не хочешь, а сознание или даже инстинкт всё-таки не позволяет ослушаться этого парня. Даже когда сказали, что также возьмут кровь на анализ, он дал левую руку, а не правую, пусть и было такое положение не особо удобным. Они так и не разорвали этот физический контакт ни на один миг, словно были в этой комнате совсем одни. — Вы вообще знаете, что у Вас хроническая анемия? — Да знаю я, — холодно бросает тот, так и продолжая тепло поглядывать на Сигму, который делал это же в ответ, как только парфюмер ради приличия хотя бы запахнул рубашку. Только глаза. Никуда больше они не смотрели. — И Вы почти ежедневно проводите полный рабочий день в этом душном помещении, ещё и умудряетесь успевать вручную изготавливать ароматы? — доктор покачал головой, убирая в аптечку все используемые им инструменты. — Я поражаюсь Вами… В общем-то, дело, благо, и правда исключительно в переутомлении, но такое может сыграть злую шутку, если не начать бороться с этим прямо сейчас. Исключительно постельный режим, пока не вернётся идеальное состояние. — Но я не могу так… — Можешь, — Сигма аккуратно укладывает в очередной раз приподнявшегося на локтях парфюмера обратно на диван, снимая с его лица тёплую тряпку и выжимая воду в таз, поставленный где-то рядом. — И не надо говорить о работе. Знаю, тяжело доверять такое, но я могу попытаться сделать что-то. — Просто пробить товар и принять платёж, ничего сложного нет. Муторно только. Но не нужно. Я сам в состоянии… — Нет, — такой ответ, конечно, и без того был уверенным, но вышел куда твёрже за счёт того, что одновременно с этим дверь с характерным звуком была закрыта покинувшим комнату врачом. — Я буду здесь, с тобой ровно столько, сколько тебе потребуется. И, если ты меня отпустишь и позволишь, я сделаю всю необходимую работу за тебя. Не могу я смотреть на то, как ты всего себя отдаёшь работе, это уже слишком, понимаешь…       Сигма неожиданно для себя же содрогнулся, удивлённо взглянув на Фёдора. Его тёплые костяшки осторожно вытерли слезинку на щеке студента, а расплывшиеся в нежной улыбке губы шепнули: — Не плачь. Всё же хорошо.       Он даже понять не смог, когда и как именно успел проронить слезу. Как бы то ни было, те слова почему-то только подогнали ещё пару солёных капель, брызнувших из тут же инстинктивно зажмуренных глаз. Юноша прижимается слегка влажной щекой к тыльной стороной ладони, утыкается в неё носом. Он сам понятия не имеет, что же сейчас произошло. Наверное, и правда слишком сильно волнуется. Пусть это и выглядит как-то… до неестественности приторно. — Тебе нужно отдохнуть. Тут есть плед?       О чашке уже остывшего чая они давно позабыли. Конечно, по-другому и быть не могло, особенно когда Сигма так заботливо укрывает парня шерстяным пледом, помогает поудобнее расположиться на диване и уложить голову на подушке так, чтобы шея не затекла, поправляет смоляные пряди, чтобы, раздражая, не лезли в глаза, нос и губы. — Надоел я тебе, наверное. Прости. — Ну что ты, Федь? — ласково проговаривает студент, убаюкивающе проводя подушечкой среднего пальца по чужому виску. — Не думай о такой глупости. Лучше прикрывай глазки и засыпай. Надо восстанавливать свои силы.       Никогда столько заботы в свой адрес Достоевский не получал; готов признаться, что, возможно, даже то, что делала для него Агата, не сравнится с таким, пусть она и дала ему многое, он не отрицает и не скрывает. Только вот нуждался именно в человеческом, телесном и сердечном тепле, пусть и отталкивал этот факт. Всегда. До того самого вечера, проведённого вместе с Сигмой, который, к слову, сейчас накрыл своими ладошками чужие. — Отдыхай и ни о чём не волнуйся. Я всё сделаю.       И Фёдор всё-таки послушно сомкнул веки, расслабленно наслаждаясь каждым мягким прикосновением, вызывающим прилив нежности. Такой физический контакт действовал лучше и приятнее любого снотворного; тот толком даже не заметил, как потерялся во всём, поплыв в сладостном потоке грёз.       Сигма так и не сводил с него глаз, неосознанно улыбаясь. Казалось бы, гроза парфюмерного искусства, холодный человек, совсем никого не подпускающий к себе и никогда не дающий никакие интервью, — и столь мило, тихо посапывает, уснув на диване, будучи укрытым пледом, так трепетно расстеленным студентом, даже в таком положении слабо, но явно охотно держась за его пальцы.       Подниматься и временно расставаться с ним до жути не хотелось, но ещё сильнее не хотелось огорчить Фёдора обещанной, но не выполненной частью работы. Поэтому, пересилив искушающий порыв остаться в этой комнате, Сигма всё-таки выходит на улицу, где стояли клиенты, которые так и не разошлись, а лишь выжидали, веря в лучшее, и выдаёт: — Можете вернуться в парфюмерную лавку. Я вас обслужу.       Как оказалось, он довольно быстро сориентировался, так что в обстановке не терялся, в действиях не путался, а работа выполнялась довольно быстро и качественно.       Перед глазами — полный мрак. Все остальные чувства, даже острый нюх, не просто приглушены, а полностью перекрыты. Даже выполнить такое простое действие, как просто шевельнуть рукой, невозможно. Тело словно окутано густым туманом, сковывающим движения своим цепким холодом, что конечности словно онемели, а кровь в теле застыла.       Где-то вдалеке медленно, плавно разгорается алый тусклый огонёк, который с каждой секундой становился всё ярче и ярче, но всё-таки оставался размытым, образовывая какой-то знакомый, но непередаваемый словами силуэт. Тонкие, изящные детали, местами пышные, казавшиеся даже прекрасными.       Ватные, неконтролируемые ноги уже сами ведут вперёд. Фёдор чётко знает, что туда идти нельзя, что это опасно. Что, быть может, этот огонёк ядовит. Отдаёт самому себе приказ остановиться, но мозг в данной ситуации стал ничем. Конечности не слушаются, поступая так, как только вздумается именно им. В глотке застревает холодный воздух, пока рука тянулась к этому нечёткому источнику света, пальцы едва касаются…       Парень подскакивает на диване, мгновенно приняв сидячее положение. Казалось бы, ничего страшного не произошло, однако дыхание сбилось в край, сердце бешено колотилось то ли в груди, то ли под ребром, вызывая дичайший дискомфорт, а в горле так и остался какой-то твёрдый ком. Атмосфера этого видения почему-то была жуткой, пусть он толком понять ничего не смог.       Встряхнув головой, словно это могло развеять следы кошмара, поднимается с дивана, поправляет мятую рубашку, только сейчас удосужился на ходу застегнуть её до конца, пока направлялся к кухонной гарнитуре, дабы подлить в трепетно заваренный, но уже давно остывший чай кипятка. Пока палец вслепую нащупывал кнопку включения, так как веки всё ещё немного сонно были прикрыты, до ушей случайно донёсся чужой голос, раздавшийся за стеной, в основном помещении: — Скажите, пожалуйста, Вы в отношениях с Фёдором?       Чётко слышится пауза конфуза, продлившаяся несколько секунд, после чего Сигма, стараясь сохранить невозмутимость в голосе и наверняка на лице, как ни в чём не бывало спрашивает: — Оплата картой, наличными? — Картой, но мне бы хотелось услышать ответ на заданный мной вопрос. — Прикладывайте. — Перестаньте вести себя так, будто мои слова для Вас — пустой звук. Я журналист, многие уже на протяжении нескольких лет пытаются взять интервью у Фёдора — и всё ни в какую. Разумеется, я не собираюсь упускать лишнюю возможность, так что буду до последнего настаивать на своём. — То, что Вы журналист, никак не значит, что человек обязан отвечать на Ваш вопрос. С чего вдруг такое предположение? — Застал Вас в ресторане вместе с ним пару-тройку недель назад. Да незрячему видно было, как Вы недавно сюсюкались с ним.       Из очереди не вылетали недовольные возгласы, мол, можно побыстрее, люди ждут. Наоборот, только градом сыпались подобные вопросы.       Сердце ёкнуло. Выйти из комнаты и самому твёрдо заявить, что их предположения ложны? Защитить Сигму? Выгнать всех до единого посетителей из парфюмерной лавки?       И почему-то мозг запретил покидать комнату в данный момент. Дело не в испуге, лени, нежелании показываться всем в потрёпанном виде. Никак нет. Просто разум и интуиция твёрдо, без заминки сказали: «Нет. Не нужно. Это будет лишним». — Знаете что, — голос Сигмы стал куда громче, но Фёдор всё равно отключил чайник и больше не двигался, прислушиваясь, будучи готовым всё-таки в любой момент выскочить из комнаты для персонала, — Фёдор всего себя вкладывал в это дело, не жалея ни сил, ни здоровья. Как результат, накопившаяся усталость дала свои плоды. Ему стало плохо, а я как нормальный человек помог ему. Понимаете, на его месте мог оказаться каждый из вас. Хотя… нет, не думаю. Плохо в самый неподходящий момент может стать любому, и, разумеется, он будет дожидаться помощи даже незнакомца, но далеко не каждый человек будет так стараться ради искусства — и что же Фёдор получил взамен? С таким-то мастерством его ладони и ноги целовать будет мало, а вы лишь опошляете его своими гадкими словами, портите этими «речами» завоёванную таким огромным трудом репутацию. Теперь же возникает вопрос: достойны ли вы все ответа на ваши глупые возгласы, когда так относитесь к человеку? Что бы вы сделали, оказавшись на месте Фёдора?       Полная тишина. — Вот именно. Вам даже поставить себя на его место сложно. Не потому что не знаете, через что он прошёл, а потому что понимаете, что не смогли бы так пахать не на себя, а на искусство. Ещё есть вопросы?       И опять тотальное молчание, которое через несколько секунд всё-таки было прервано коротким пиликаньем автомата для приёма оплаты картой.

***

— Я не сплю. Заходи.       Сигма, ранее опускающий дверную ручку медленно, чтобы не издать лишних звуков, уже охотно проникает в комнату для персонала, тут же улыбнувшись, стоило ему увидеть Фёдора, сидячего на диване, укутавшегося в плед и хлебающего когда-то заваренный студентом подогретый кипятком чай. Присаживается на подлокотник, касается тыльной стороной ладони чужого лба. — Вроде как температура спала. Как ты себя чувствуешь? — Гораздо лучше, — отвечает тот, сделав очередной глоток ароматного напитка. — Спасибо тебе. И, наверное, стоило бы извиниться. Прости. — Ты о чём? — О том, что недавно произошло в основном помещении. Сам всё понимаешь. — Да не бери в голову, Федь. Всё ведь быстро наладилось. К слову, остатки ограниченного аромата я распродал. Тебя насчёт этого больше не потревожат, поэтому не можно, а даже нужно взять несколько дней выходных. И не пререкайся, пожалуйста. Отдых тоже очень важен.       Несомненно, хотелось наскоро бросить что-то против, но Фёдор легонько, незаметно прикусил щёки изнутри, приказав себе сдержаться. О нём заботятся. Это так приятно и в то же время так нужно, необходимо. За него беспокоятся. Как-то… хорошо от этого. Слишком.       Окончательно растапливает сердце недавняя речь Сигмы. Так твёрдо и так уверенно защищал, ловко уйдя от темы, но в то же время был осторожен в том, что так активно, будто заученный наизусть стих, излагает, словно точно знал о том, что Фёдор всё слышит, и поэтому ни слова не сказал о чувствах, так как боялся задеть, даже если это было бы самой явной ложью. — Прошу прощения за нетактичность, но не хотел бы ты прогуляться, раз уж так всё сложилось? — Я бы с радостью, но ты слова доктора помнишь? — теперь же неконтролируемая ладонь Сигмы приземляется на чужое колено, укрытое тёплым пледом. — Ты совсем недавно в обморок упал. — Но сейчас я себя превосходно чувствую. — Честно?       Юноша явно ожидал чужую заминку, как это было после вопроса о самочувствии в первый раз, но нет. Фёдор хитро, явно победно улыбается, тут же вымолвил, чётко глядя в чужие глаза: — Честно. — Ну хорошо. Когда тебе удобно? — Уж извини, если заставлю ждать, но, думаю, мне стоило бы переодеться. — Да брось, никакая мятая рубашка тебя не испортит.       «Меня, быть может, и не испортит, но заветные мгновения — запросто». — Мне считать это за комплимент? — Ну конечно.       Сигма даже позволяет себе легонько щёлкнуть парня в острый кончик носа, хихикнув. Фёдор в ответ на такое дёргается от неожиданности, но улыбка его губы не покидает. Наоборот, становится только шире, искреннее, будто бы даже… по-детски радостной? Счастливой? — Польщён, но я всё-таки и правда переоденусь. Квартира буквально в этом же доме, так что я постараюсь вернуться как можно скорее, но, если вдруг тебе тоже что-то нужно, без проблем можем перенести прогулку и на потом. — Не нужно. Я никуда не тороплюсь, так что подожду столько, сколько потребуется. — Тогда могу предложить чай и угощение?       Сигма, даже не задумываясь, молча кивает. Оба понимают друг друга без лишних слов. Они не будут заикаться о том, что есть возможность переждать в квартире Достоевского. Такое может показаться чем-то лишним, в какой-то степени даже… испорченным.

***

      Временами пальцы тянулись друг к другу, однако оба тут же отдёргивали руки, неловко убирая их в карманы брюк. Взгляды лишь изредка пересекались, и то ненадолго. Чаще всего они смотрели или вперёд, или по сторонам, или под ноги, будто пытались отыскать там спасение от сковывающего их стеснения. Пожалуй, в стенах комнаты для персонала было будто бы в разы проще взаимодействовать друг с другом. Может, дело и правда в окружающей их обстановке?       Солнце уже зашло за горизонт, оставив за собой скудные догорающие полосы. Звёзды и луна заменили собой это светило, приукрасив ясное, отчего казавшееся глубоким, более высоким, отдалённым, чем обычно, полностью чёрным небо. Тёплый ветерок изредка легонько, печально колышет листву, уже готовившуюся к совсем скорому приходу тусклой осени. Как бы то ни было, выглядела природа как-то даже… немного романтично?       Дополняет такое приближающаяся с каждым новым неторопливым шагом мелодия, трепетно извлекаемая каждым движением смычком по струнам. Сигма устремляет свой взгляд на источник звука, где, расположившись на скамейке под ярко светящим фонарём, сидела девушка, ловко держащая виолончель — и без того крупный инструмент, казавшийся ещё более массивным на фоне её хрупкого телосложения.       Оба никогда не остаются равнодушными к людям, не выпрашивающим деньги у прохожих, а молча занимающимся творчеством посреди кишащих людьми улиц, тем более если делается это уже поздно, когда почти никого встретить в крупном парке нельзя. Студент тут же на ходу лезет в свою борсетку, вытаскивая из неё кошелёк, а из него — купюру крупного номинала. Фёдор же следует его примеру, зажав в пальцах две такие же бумажки. Стоило им приблизиться, как оба наклоняются, аккуратно кладут в чужую сумку, в которой лежало не так уж и много наличных средств. В ответ на такое они получают сначала непонимающий, но после сменившийся на явную благодарность удивлённый взгляд, в то время как губы, расплывшиеся в широкой, радостной улыбке, едва различимо шепнули: «Спасибо».       Им не хотелось отходить. Возникло яркое желание остаться здесь и дослушать хотя бы эту композицию, идеально исполняемую молодой девушкой, похоже, старшеклассницей или совсем юной студенткой, которая, заметив такое, решила не отвлекаться, вложить всю себя, всю свою душу в это выступление, играя только для двоих классическую композицию, пропитанную нотками нежности, сентиментальности, ясно различимыми в казавшемся мрачным, немного даже грубым звучании виолончели.       Она изначально обратила внимание на их лица, узнала Фёдора. О нём, конечно, ходило много слухов, но эта девушка всегда знала, что творческие люди очень добры, каким бы характером они ни обладали, ведь дело исключительно в их сердце, где бурлит чистая кровь, и их душе, пропитанной любовью к искусству. В её понимании все такие люди прекрасны и великодушны по отношению к таким же, в чём она на практике убеждается уже в какой раз.       В голове обоих застревают два силуэта, охотно кружащихся в трепетном, нежном вальсе. Ах, как было бы прекрасно обхватить чужую ладонь, прижаться к отчётливо вздымающейся груди и пуститься в этот танец, вылить в происходящее всё тепло. Но нет. Они чётко знают, что такой танец является чуть ли не высшей степенью интимности. Нынче их не осудят за такое, но они себя же — ещё как. Поэтому, нехотя закрыв глаза на все свои желания, всё-таки отказываются от такой идеи, пусть и очень хотелось осуществить это чудо.       Исполнение умиротворённой композиции подходит к концу. Парни выражают свои слова искреннего восторга, желают всего наилучшего, за что получают множество слов благодарности, и со временем всё-таки удаляются, так как радости девушки не было предела, что она решила прямо сейчас на сегодня закончить с начатым. Всё равно сумерки уже почти полностью растворились во впитывающем в себя ночной мрак небе. — Я рад, что мы решили прогуляться. Очень люблю игру на виолончели, кстати. Спасибо за приглашение. — Если пожелаешь, я мог бы исполнить что-нибудь, когда позволят обстоятельства. — Ты тоже играешь? — Есть такое, — Фёдор наконец-то взглянул на Сигму, неосознанно потянувшись пальцами к его ладони. — Из личного удовольствия. Мне будет только в радость сыграть для тебя. — Ничего себе, — с явным восторгом выпалил юноша. — Тогда я бы обязательно с удовольствием послушал, когда удастся. Когда же ты столькому обучиться смог! Прекрасное образование, знание нескольких языков, игра на таком сложном инструменте… — Всего на постоянной основе, но понемножку. Хотя игрой на виолончели я занялся уже после того, как вновь переехал и кое-как обосновался здесь. Свободного времени побольше, сам понимаешь. — Но я всё-таки и правда приятно поражаюсь тому, как ты столько всего смог освоить, будучи молодым, тем более для такого количества познаний. — Такое подвластно каждому, если и правда заняться собой.       Увы, подходит к концу не только яркое лето, но и прогулка, так как по договорённости было проводить студента до дома. Однако расставаться не хочется обоим. Лишь смотрят друг на друга, боясь сделать неловкий шаг прочь. — Ну тогда… — всё-таки прервав режущее молчание, что далось с непомерным трудом, немного печально бросает Сигма, — до встречи? — До встречи… — стоило юноше, попрощавшись, нехотя развернуться, как Фёдор аккуратно, но наскоро берётся за его запястье. — Нет, подожди.       Сигма покорно останавливается, обратно поворачивается, вопросительно взглянув на парфюмера. Он едва успел вымолвить скорое: «Что такое?». Пальцы свободной руки зарываются в светлые волосы около его виска, в то время как за запястье так и продолжали держаться. Взгляды пересекаются, чужое дыхание, приятно согревающее, ощущается где-то у носа и губ. Их лица близки друг к другу. Младший хлопает ресницами, выжидая. Хотя сознание уже так и кричит, к чему всё идёт. — Да-да?.. — Сигма… — Фёдор смущённо отводит взгляд в сторону, наполовину прикрыв веки, в то время как непослушные пальцы отпустили ладонь и вместо этого осторожно расположились на стройной талии, заставив вздрогнуть. Терпеть уже невозможно. Хочется, поэтому он продолжает, делая неуверенные паузы между словами, — можно я… — Можно.       Достоевский удивлённо переводит взгляд на визави, неосознанно расплывшегося в широкой, радостной улыбке. «Можно». Это простое слово заставляет сердце колотиться в разы чаще.       Его пальцы перебираются с чужого виска, аккуратно касаются подбородка, придерживая, но не фиксируя в таком положении. Фёдор делает глубокий вдох, замирает на несколько секунд, набираясь смелости, и, наконец, пока не передумал, всё-таки нерешительно смыкает их губы в осторожном, робком поцелуе. Веки обоих прикрываются тут же. Сигма незаметно вздрагивает, притрагиваясь к тыльной стороне чужой ладони. Кровь так и пульсирует где-то в висках обоих, а в животе тут же ощутимо вспорхнули бабочки.       Парфюмер вежливо сминал, даже легонько посасывал нижнюю губу партнёра, осторожно обхватив её своими, а тот лишь охотно поддавался каждому его действию. В какой-то момент Фёдор даже проскользнул кончиком своего языка по покорно предоставленной ему чувствительной, нежной области тела и остановился на этом, не заходя дальше.       Их поцелуй выходил каким-то неумелым, неловким, а каждое действие было выполнено интуитивно, наугад, но именно так, как пожелает сердце, готовое вот-вот со звонким треском пробить грудную клетку от таких набранных оборотов в диком темпе. Тем не менее, их всё устраивало. Настолько, что талию сжимают покрепче, рука давит немного выше лопаток, где распластались чёрные кончики волос — и поцелуй становится чуть страстнее, но никак не углублённее или пошлее, а их груди соприкасаются.       От волнения оба даже забывали дышать. Как бы то ни было, запасы кислорода в груди не безграничны, так что, увы, вскоре приходится оторваться от тёплых губ, жадно глотнув ночной воздух. И опять они смотрят в глаза друг друга, под светом фонаря заметив прозрачный румянец на щеках. — Извини, я, наверное, плох в таком… — виновато шепчет Фёдор, сквозь испытываемую неловкость сохраняя зрительный контакт. — Это было чудесно, Феденька. Спасибо тебе за прекрасный первый поцелуй.       Сердце Достоевского так и трепещет. Именно таков был давно представляемый ими идеал этих мгновений. Именно такой первый поцелуй был так желаем обоими. Пожалуй, это и правда лучший вечер в их жизни, пусть он и был близок к началу холодной, дождливой осени.